Читать книгу: «Автобиография троцкизма. В поисках искупления. Том 2», страница 4

2. Сближение

Примерно с середины 1928 года среди оппозиции начали усиливаться разногласия по поводу оценки нынешней политической ситуации и должного отношения к сталинскому Политбюро. Часть оппозиционеров начала склоняться к примирению под впечатлением от набиравшей обороты коллективизации и индустриализации. Могло ли так быть, что программу большевиков-ленинцев проводил в жизнь именно Сталин? Имело ли смысл держать обиду на генерального секретаря? Ведь с точки зрения марксизма политическая борьба не была связана с тем, какой партийный вождь вызывал больше симпатий, – вопрос был в классах, в исторических силах, не в персоналиях.

Зиновьев видел в экономическом кризисе доказательство правоты своей группировки:

Каких еще доказательств нашей правоты нужно! – говорили мы с Каменевым друг другу. – Какие еще возможны более наглядные доказательства этой правоты! ЦК переходит теперь к политике нажима на кулака – но ведь это и значит, что проводится наша политика, что ЦК вынужден был взять нашу политическую линию. Организационно нас подавили, политически мы – победили! «Поезд революции шел под откос – мы бросились на рельсы, остановили поезд и своими телами спасли его от крушения», – такой образ употребляли мы тогда в разговорах, чтобы «пояснить» смысл происшедшего:

– Мы оказались правы против Сталина – в вопросе о кулаке. Это значит, что мы, именно мы, зиновьевцы, а не троцкисты, ибо проблему кулака больше всего «разрабатывали» мы. <…> Это – во-первых.

– Мы оказались правы против Троцкого – в вопросе о недопустимости становиться на путь второй партии. Мы имеем тут «заслугу», что, в отличие от Троцкого, мы на этот путь не встали. Это – во-вторых⁸⁷.

Правда, когда ЦК начал «ломать» кулака, это не входило в планы зиновьевцев: «В наши расчеты, в нашу политику, в наше восприятие данного этапа революции. <…> Не этого мы хотели. Это слишком диктаторское, слишком „грубое“, слишком „брутальное“ решение вопроса Сталиным»⁸⁸.

Л. С. Сосновский писал Троцкому из Барнаула: «Вообще, публика гадает и спорит: есть ли новый курс, и если есть, то, как к нему отнестись. Молодежь (ссыльная) ведет очень горячую дискуссию. К примеру, исключенный из ВКП(б) И. В. Сурнов задавал вопрос: „А пока спрошу тебя, как ты расцениваешь происходящее. Неожиданно резкий нажим на кулака, активную помощь бедноте, увеличение сельхозналога на будущий год, самокритика и т. д. Где разница в том, что мы предлагали?“ <…> Упразднение нэпа в деревне – кому из нас могло это прийти в голову даже в горячке дискуссии? А ЦК все это осуществил»⁸⁹.

Реплики, включенные в информационные справки о ходе обсуждения пленума ЦК ВКП(б) на ячейках и районных собраниях Москвы от конца июля 1928 года, говорили об историческом оправдании оппозиции:

Приходится проводить ее [оппозиции] положения и, в то же время, выдавать их за свои, а оппозицию ругать. Тов. Сталин на партактиве в Ленинграде сказал: в связи с затруднениями хлебозаготовок пришлось пойти по дворам с обыском и отбирать хлеб. Ведь такую линию предлагал Троцкий. Скоро сбудется три года, когда поднялся шум вокруг хлебозаготовок. Каменев тогда с цифрами в руках доказывал, что затруднения происходят потому, что хлеб находится большей частью у кулаков. Признает ли ЦК свою ошибку по отношению к оппозиции, которая ясно говорила, что ЦК жестоко ошибается? Теперь мы видим, ЦК принял обратно в партию всех оппозиционеров. Выводы – ЦК признает свою ошибку.

Мероприятия партии по вопросу о чрезвычайных мерах были неправильны. Эти мероприятия отозвались на бедняке, а не кулаке. Курс партии после XV съезда есть курс оппозиции. Линия оппозиции вполне себя оправдала⁹⁰.

В 1‑м МГУ в связи с пленумом ЦК велись такого рода разговоры:

У вас раскол. Без оппозиции вам с трудностями не справиться. Придется нас просить назад;

Партия сейчас перешла на рельсы оппозиции. Нужно было это сделать раньше, тогда бы рабочим жилось лучше (из выступления на ячейке фабрики «Красная оборона»);

Почему не прислушались к оппозиции? Она сигнализировала вовремя по хлебозаготовкам (собрание в Свердловском университете студентов летних курсов);

Скажите [каково] основное отличие методов, предложенных оппозицией по изъятию излишков хлеба 100–150 млн. пудов. Превзошли ли мы предлагаемую оппозицией цифру изъятия излишков (собрание в университете Свердлова курсантов летних курсов);

Правильно ли было исключение 1000 честных заслуженных товарищей из нашей партии, так как мы видим в целом ряде основных вопросов, они были правы (ИНХ).

Летом 1928 года руководство ОГПУ констатировало, что «троцкистский актив» в Москве живо обсуждает полемику между Троцким, Радеком и Преображенским. Некоторые из этих «активистов» поддерживали настроения примирения с ЦК. ОГПУ уточняло, что «есть значительные кадры отходящих от оппозиции, которые подают заявления об обратном принятии в партию, целиком осуждают оппозицию и троцкизм, признавая их меньшевистский характер, и порывают с фракционностью»⁹¹.

Я. Г. Блюмкин говорил об этом времени: «Все шире развивалась партийная линия, как левая линия, увеличивались отходы от оппозиции и, когда в сентябре месяце я уехал из СССР, то оппозиционные настроения во мне отмирали. Правда, партийная линия была характеризована оппозицией как левый зигзаг правой политики. Сомнения на этот счет у меня были, но я говорил себе, что опасение есть одно – вещь полудоказательная, а факты сегодняшнего политического дня, есть вещь другая – достаточно доказательная, и что решить вопрос о том, зигзаг это или не зигзаг, независимо уже от того, что, провозглашая ту или иную политику, партия себя определенным образом связывает, можно будет только со временем, по истечении какого-то показательного и значительного отрезка времени». Блюмкин для себя формулировал положение таким образом. «Радиус расхождения между партией и оппозицией суживается с каждым днем, и что если еще в период XV съезда оппозиция могла сопротивляться требованию капитуляции, то сейчас, осенью 1928 года, уже не от чего капитулировать»⁹².

В глазах многих сибиряков «левый поворот» Сталина был более радикальным, чем тот, на который могла рассчитывать оппозиция, а в реализации программы Троцкого партия пошла слишком далеко. В президиумы местных партсобраний поступали анонимные записки с вопросом: «Не время ли для борьбы с правым уклоном освободить из ссылки оппозиционеров и ввести Троцкого в состав политбюро ЦК?»⁹³ В Новосибирске, Славгороде и других городах появились обращения с требованием восстановить оппозиционеров в гражданских правах и привлечь их к борьбе с «враждебными пролетариату силами». Лишь оплошность, «приравнявшая нас к классовым врагам пролетариата, лишенных конституцией избирательных прав, – гласило одно такое воззвание, – позорит коммунистическую партию и принципы Советской власти»⁹⁴.

Попытка переосмысления ситуации была предпринята находившимся в Уральске Евгением Преображенским. В тезисах, которые он послал И. Н. Смирнову, Муралову, Раковскому, Смилге и, разумеется, Троцкому, Преображенский исходил из того, что кризис в стране был длительным и социальным. В основе кризиса лежали системные проблемы советской экономики: отставание с индустриализацией страны и противоречие между государственным хозяйством и капиталистическим развитием. Отсюда следовало, что вопрос о том, какой курс возобладает в ЦК, все еще открыт, что не исключено «возвращение к ленинской политике, опирающейся на подъем бедняцко-середняцкой деревни и на борьбу с ее капиталистическими тенденциями». Преображенский полагал, что «левый курс <…> стал результатом наступления кулака, вызвавшего контрмеры партии и государства, и что этот курс является по существу победой оппозиции по основным вопросам советской политики». Соответственно, автор считал «абсолютно необходимым и назревшим коллективное выступление оппозиции навстречу большинству партии», для чего предлагал обратиться в ЦК с просьбой разрешить совещание ссыльных оппозиционеров для выработки соответствующего заявления⁹⁵.

В конце 1928 года Смилга получил письмо от московского оппозиционера, для которого сомнения закончились: «Расхождений сейчас, по-моему, с ЦК нет никаких. Сталина поддерживаем, единство партии крепим, отсюда в партию вливаемся не как течение, а как подлинные большевики»⁹⁶. Обращение его единомышленников, В. М. Абатурова и А. И. Боярчикова, к Троцкому от 2 декабря 1928 года обстоятельно анализирует идеологические предпосылки такого поворота:

Платформа большевиков-ленинцев <…> обязывает нас менять тактику, если обстановка переменилась. <…> Сталин и его фракция борется за быстрый темп развития тяжелой индустрии ожесточенно – вот уже на протяжении многих недель. Борьба завязалась серьезная, в которой они, сталинцы, могут и потерпеть поражение, ибо силы врага огромны. <…> Отсюда и встает вопрос о нашей им помощи. Ничего нет пагубнее того мнения, которым проникнута некоторая часть нашей оппозиции, что основной опасностью сегодняшнего дня есть опасность со стороны сталинцев, а стало быть, и главный огонь должен быть направлен против них. Объективно такая точка зрения ведет к поддержке и усилению правых, а стало быть, и к поддержке сил, идущих против революции. Рыковцы уже поставили в повестку дня снятие Сталина с руководства ВКП(б) и разгром сталинцев. Направляем и мы свой удар туда же, тем самым приближаем историческую развязку. Нужно раз [и] навсегда установить, что разгром нынешнего левого крыла в партии правыми приведет к разгрому революции. Оппозиции же тогда придется идти не в партию, а на эшафот, вместе с партией. Отмалчиваться уже нельзя, молчание для нас равносильно поддержке правых. Молчать сейчас преступно.

Для авторов этого письма существовала общность «коммунисты», которая была шире, чем «члены партии». Они были уверены, что построение коммунизма встретит массовое, хотя и предсказуемое сопротивление бессознательных слоев советского общества, и партийную борьбу надо, соответственно, воспринимать как выражение более широких социальных процессов. Далее авторы письма констатировали:

Внутрипартийное положение за последнее время значительно изменилось к лучшему. Происходящая предвыборная кампания партийных Комитетов происходит под лозунгом широкой самокритики и внутрипартийной демократии низовых партийных масс. Списки аннулированы, бюро ячейки избирается партсобранием вполне осмысленно, поскольку аппарат не навязывает свою волю. Партийные массы раскачиваются. Особенно это раскачивание началось со времени борьбы с правыми. Разговоры среди нас, что в партии ничего не произошло, а есть лишь очередная авантюра Сталина, – есть вредные разговоры, против которых нужна решительная борьба. Мы считаем правильным ту мысль тов. Преображенского, где он говорит: «Левое крыло разбито, изолировано от партии, в ссылке и тюрьмах, место это на левом фланге партии оставаться пустым не может. Ходом вещей это место займут другие. Обострение классовой борьбы толкает к этому. И, по всей вероятности, и более всего вероятно, что место займет Сталин». Слова «без нас кашу не сварят» находятся в явном противоречии с приведенной выше цитатой. Из всего сказанного нами выше, вытекает основной вывод: нужен крутой и решительный поворот. <…> Смысл нашего письма состоит в том, чтобы поделиться с вами нашим мнением на обстановку сегодняшнего дня. Мы, рядовые оппозиционеры-рабочие, считаем необходимым нашим дорогим вождям: Льву Давидовичу, Смилге, Преображенскому, Радеку, Ищенко и др. – сделать сейчас от имени всей оппозиции большевиков-ленинцев заявление к партии, в котором решительно отмежеваться от ультралевых децистских настроений в наших рядах, под знамя которых становятся все ненавидящие диктатуру пролетариата. Заявить также, что диктатура пролетариата переживает грозные дни и что раскол в партии в этот период означал бы крушение диктатуры; что нам интересы партии и революции дороги, и поэтому мы согласны идти обратно в партию на основе наших взглядов со всей решительностью, бесповоротно⁹⁷.

В ОГПУ констатировали с удовлетворением, что предложения примирения такого рода «содействуют организационному брожению в рядах оппозиции». На основании изучения перлюстрированной переписки и донесений осведомителей на местах работники госбезопасности заключили: «В настоящее время троцкизм не представляет собой единого целого не только в смысле организационном, но и в идейно-политическом отношении»⁹⁸. «Троцкизм» назывался ОГПУ «партией мелкобуржуазной городской интеллигенции, уставшей от режима пролетарской диктатуры, чуждой рабочему классу, считающей заранее дело социализма в СССР проигранным, гибель соввласти неизбежной и беспомощно мятущейся в поисках выхода из собственного безнадежного тупика». По мнению чекистов, наметилась политическая дифференциация внутри троцкистской фракции: «Наряду с ортодоксальным троцкизмом, представителем которого являются сам Л. Д. Троцкий, Раковский, Л. Сосновский, Смилга, Белобородов, Мрачковский, Всесоюзный центр и др., существует, с одной стороны, ультралевое течение среди троцкистской молодежи, стоящее за немедленное образование особой партии, за выход из Коминтерна и крайние методы борьбы с ВКП(б) и политическим руководством в стране; с другой стороны – примиренческая группа Радека, Преображенского, Ищенко и др., не во всем солидарных между собой, но представляющих оппозицию официальному троцкизму». Свою солидарность с линией партии эти оппозиционные лидеры «сопровождают оговоркой, что курс, проводимый в настоящее время ЦК ВКП(б), в основном осуществляет все положения, которые раньше выдвигались оппозицией».

Для характеристики настроений этой группы ГПУ добавляло, «что Преображенский в одном из своих писем к Радеку предлагал ему союз для борьбы с ортодоксальной оппозицией и за возвращение в партию большинства оппозиционеров, оказавшихся вне рядов ВКП(б). Радек в ответ на это предложение посоветовал Преображенскому не торопиться и не форсировать событий»⁹⁹. Заявления о скором отходе от оппозиции вызвали многочисленные нападки «непримиримых», пытающихся спасти положение «и удержать своих друзей от падения»¹⁰⁰. Троцкий же старался убедить ссыльных сторонников не сдавать позиции. Сталин руководит страной как прежде, диктаторскими методами, подчеркивал его циркуляр. «Всегда и неизбежно будут ошибаться те, которые берут отдельные экономические мероприятия вне политического процесса и политической деятельности в целом»¹⁰¹. «Тот бюрократический „нажим“, который Сталин теперь проводит аппаратными методами, без активности пролетарских и организованных бедняцких масс, нельзя назвать левым, т. е. пролетарским курсом», – писал И. К. Дашковский Троцкому¹⁰².

Но Троцкому не удавалось держать удар. 19 сентября 1928 года Ярославский оповестил председателя ЦКК Г. К. Орджоникидзе: «Очень большой отход рядовых рабочих за последнее время. Сюда приехал (полулегально) Преображенский. Но заявлений от него никаких нет. Я всячески содействовал рядовым товарищам вернуться в партию. Был у меня Саркис со своей женой Борьян: нельзя ли раньше 6 месяцев? Я вопрос поставил на Политбюро. Мне было сказано, что Политбюро считает обязательным решение съезда о 6-ти месячном сроке. Были и Сафаров и Вардин, Наумов и др. Мне кажется, что тут надо какой-то перелом наметить в отношении к отошедшим более заметный. А у нас очень медленно и нехотя решают даже такие вопросы, как вопрос о соответствующем назначении Каменева и Зиновьева на работу»¹⁰³.

Оппозиционеры обсуждали с ЦКК цену раскаяния, просили вернуть им партийный билет, а им самим дать возможность приехать в Москву. Большая часть заявлений об отходе от оппозиции была рассмотрена положительно, но были и отказы. Заявления о прекращении фракционной работы Г. И. Сафарова, И. В. Вардина, О. С. Тарханова, И. К. Наумова, В. Д. Вуйовича и Р. А. Будзинской были оценены ЦКК 30 мая 1928 года как «не удовлетворяющие» – указанные оппозиционеры в своих покаяниях отказались осудить Троцкого¹⁰⁴.

Пархомов никак не мог определиться. Он обращался в инстанции, просил о восстановлении в партии, но свой оппозиционный настрой сохранял. Все его существо заявляло: сам разобрался, – а это доказывало, что настоящий сдвиг к партийному коллективизму не произошел. У нас есть редкая возможность сравнить публичный текст Пархомова с его личной перепиской. Разница оказывается не такой уж разительной: в быту Пархомов оставался большевиком. Но какой-то зазор между публичным и приватным все-таки присутствовал: в частной переписке автор больше говорил о своих сомнениях, позволял себе критиковать партию жестче.

В заявлении от 5 июня 1928 года Пархомов объяснял, почему, несмотря на давние симпатии еще к ленинградской оппозиции, не видит в себе оппозиционера. Если инакомыслие и было, оно возникало вопреки его воле, и он при всем желании ничего с этим поделать не мог: «С момента XIV партсъезда я примыкал к оппозиции только идейно и целиком разделял взгляды, изложенные в докладе тов. Зиновьева. От организационной связи меня первоначально удерживала одна причина, а именно – я считал спор (а не разногласия) чисто теоретическим, а в последнем я был слаб и неподготовлен. <…> Не будучи в орг-связи, казалось бы я не должен защищать взгляды оппозиции, но, увы, мои мнения по спорным вопросам всегда совпадали с мнением оппозиции». Совпадение не носило систематический характер, что важно, потому что позже партия начнет распознавать за любой случайностью систему. Здесь присутствовала двойственность: написанное можно было понять, с одной стороны, как часть риторики «солнечного затмения» – Пархомов-де стал оппозиционером не по своей воле, – с другой стороны, как самообличение – объективно, идейно Пархомов уже был законченным, сознательным оппозиционером: «Это могут подтвердить товарищи-партийцы из Московской городской Академии и СТИ, с которыми мне приходилось часто беседовать по вопросам текущего момента. Это будет доказательством того, что я действительно был связан с оппозицией идейно с момента XIV партсъезда».

Начало организационной связи с оппозицией Пархомов датировал точно: «Октябрь м-ц 1927 г. гор. Томск. <…> Как раз в это время сильнее всего спорные вопросы приняли практический облик». Сходство во мнениях по «практическим» вопросам несознательного оппозиционера приводило к тому, что сознательная оппозиция не могла не выйти на Пархомова: «Те пути и связи, которых я не мог найти, они нашли меня сами», – пишет он. Пархомов получил от Кутузова портфель пропагандиста. «После этого я выполнял оппозиционную работу довольно-таки активно, исполняя одновременно две обязанности: организовывал и руководил кружками из членов ВКП(б) и руководил оппозиционной работой в комсомоле». Опять двойственность: Пархомов не мог понять, действительно ли он отвечал критериям оппозиционера или просто случайно был записан в таковые. После решений XV партсъезда «кружки были распущены, и фракционная работа прекращена. <…> И я решил детально проанализировать пройденный мною путь в рядах оппозиции, ибо после того, как я примкнул к оппозиции организационно, прошло немало времени и было много решено вопросов, по которым я расходился с партией (подчеркиваю еще раз, что я стал оппозиционером лишь по чисто практическим вопросам), а решения этих вопросов в своем большинстве совпадали с мнением оппозиции (особенно той части ее, которой принадлежал и я)». Пархомов ориентировался на Зиновьева, и недавние сдвиги в политике ЦК его обнадеживали.

Отстраненные от официальных проработок партийной литературы, исключенные использовали освободившееся время, чтобы углубиться в изучение марксизма. Они требовали свободного доступа к теоретическому и политическому материалу. Сосланный в Джаркент оппозиционер Вильгельм Лангер, например, жаловался в ОГПУ: «Не имею возможности использовать время, которое еще суждено мне провести в ссылке, для углубления и увеличения моих знаний. Выписывать книги, большинство газет и научную марксистскую периодическую литературу в силу тяжелого материального положения не могу; городская библиотека очень бедна, новых изданий вовсе в ней нет, в читальне только одна газета – „Известия“; таким образом, я буду все больше и больше отставать. Эта перспектива очень тяжелая»¹⁰⁵.

Пархомов соглашался со значимостью проработки идеологических вопросов, но хотел подбирать материал сам, работать в одиночку: «Кроме того, когда я очутился за бортом партии, то немедленно решил углубить свое полит[ическое] развитие, изучить по документам разногласия и проверить свою политическую линию в рабочей массе. Для этого я выехал работать на один из больших заводов Урала и, работая на заводе, изучал Полное Собрание Ленина. До сих пор лишь успел проработать: тт. I, II, III, IV, V, VI, VII и стенографический отчет XIV и XV партсъездов». Главное было не зубрить, а достичь истинного понимания. Пархомов готовился досконально, углублялся в спорные вопросы – это было предметом его гордости. Он был уверен в главном: что непримиримая оппозиция с ее самиздатом и организацией, ее попечительством над рабочим классом была ему чужда: «Проверив свою оппозиционную линию, изучив разногласия и тактику оппозиции по документам, разобрался сам (а до сего я полагался на дальновидность и честность вождей оппозиции, а главное, на тощие цитаты из Ленина), пришел к выводу: что оппозиция Троцкого есть действительно правое меньшевистское крыло (по тактике защиты своих взглядов в ВКП(б)), что оппозиция своими криками (попечительство свысока), желая дать рабочему рай, ведет его в ад, и против своей воли».

Важно заметить, что кое-где у Пархомова оппозиция выступает как бессознательная сила, действовавшая против своей воли. Он придерживался интерпретации конфликта, знакомой нам с середины 1920‑х годов, но с куда большим акцентом на объективность, чем у ЦК, утверждавшего к тому времени, что оппозиционеры полностью осознавали подрывной характер своей деятельности. Именно поэтому для Пархомова ключ к победе над собственной бессознательной оппозиционностью – штудирование Ленина, в то время как оппозиция стала рупором мелкобуржуазных интеллигентов, всегда недовольных и «обремененных» жесткой пролетарской дисциплиной. Пархомов называл оппозиционеров «мелочью», которая всегда хочет строить из себя «партийного барина» да видеть перед собой «каких-то холопов». Оппозиция корчила из себя барина-знатока именно потому, что не осознавала, как и ЦК, в каком-то смысле масштаб проблем. Изучение работ Ленина позволило Пархомову встать над конфликтом и осознать суть политической ситуации.

Кутузов не во всем заблуждался, но типично интеллигентские «крики о зажиме» не находили отклика в душе Пархомова: «Конечно, я не хочу этим сказать, что оппозиция во всем была неправа, а ЦК не творил ошибок по вопросам текущего момента. Нет, конечно. Если бы это было так, то я не был бы оппозиционером идейно. Но, во всяком случае, если бы я был настолько, как сейчас, знаком с Лениным и Марксом, то без сомнения выступил бы не за, а против оппозиции и против фракционной работы. <…> Не с партией, не против нее надо вести борьбу, а бороться с трудностями, которые переживает наш союз, и в первую голову – партия ВКП(б). Но путь и тактика этого пути оппозиции – есть путь углубления этих трудностей, а не ликвидация их»¹⁰⁶.

В конце Пархомов заявил, что «в интересах партии, в интересах всего рабочего класса будет, если Сибирская контрольная комиссия рассмотрит дело об исключении и восстановит меня и моих товарищей обратно в партию». Даже теперь ему не было ясно: он пришел к партии или партия к нему. С началом пятилетки переосмыслили свою позицию не только оппозиционеры, но и партия, взяв на вооружение политические идеи оппозиции. Многие оппозиционеры утверждали, что здесь имело место встречное движение сторон.

В Новосибирске не высказали принципиальных возражений по вопросу восстановления Пархомова в партии, но дело «на окончательное решение было переслано в Златоустовскую контрольную комиссию». Там заявили, что «так как тов. Пархомов является приезжим, а местная организация его не изучила, о его оппозиционной работе только узнала по получению дела, а поэтому вопрос о его партпринадлежности решено пересмотреть в целях большего изучения его через три месяца». Так как у Пархомова истекала отсрочка по призыву в армию, которой он пользовался как общественно полезный коммунист, он уволился с завода и выехал в Новосибирск с тем, чтобы все-таки просить «пересмотреть его дело по партлинии и <…> восстановить его в правах члена партии». Но одновременно прибыл и отрицательный отзыв Златоустовской контрольной комиссии. Пархомов «добивался восстановления лишь потому, что стремится закончить свое образование», но перехваченное его письмо к брату Кириллу от 21 октября 1928 года доказывало, с точки зрения комиссии, что назад в партию он дорогу не нашел – а может быть, и не искал¹⁰⁷.

Письмо Пархомова является реакцией на письмо третьего лица, некоего Бориса, сторонника возврата оппозиционеров в партию: «У нас должна быть идея, без идеи мы умрем в полном смысле этого слова, а поэтому надо обратно в партию, ибо она для нас много дала, и, кроме того, мы к ней привыкли за эти 6–7 лет пребывания в ней». Доводы Бориса были созвучны мыслям многих идейных оппозиционеров по поводу недавних заявлений об отходе от оппозиции, опубликованных в «Правде». Партийный аппарат особенно широко афишировал капитуляцию Пятакова. Его обращение зачитывали оппозиционерам на собеседованиях в контрольных комиссиях, предлагая сочинить свое заявление по образцу столь красноречивого «покаяния». Несохранившееся письмо Бориса Пархомову, очевидно, было похоже на письма Голубенко соратнику по оппозиции Я. А. Лившицу.

Голубенко писал 4 марта 1928 года:

Здравствуй, Яша! Прочитав вчера заявление Юрия [Пятакова], спешу обменяться с тобой мнением по поводу заявления и поставить вопрос: что же дальше? <…> С заявлением Юрия я согласен и принял твердое решение дать [на] днях заявление о своем присоединении к Юрию. Занимать выжидательную позицию сейчас преступно. Быть в стороне от партии, оставаясь лояльным, значит сознательно политически себя умертвить. Мы не стоим на позиции активной борьбы с ЦК. Будучи вне партии, эту позицию даже осуждаем. Остается один выход – вернуться в партию и стать активным борцом в общей политической борьбе и работе партии. Другого исхода нет, и ждать чего-то не стоит. <…> Ну, как ты Яша? Черкни мне как можно скорей свое мнение. Я уже работаю. <…> Жму руку. Коля.

В конце мая 1928 года Лившиц получил от Голубенко еще одно письмо, где говорилось:

Яша, газеты, конечно, читаешь. Обратил внимание на то, что последнее время идут заявления: о полном (Саркис и др.) и частичном (Радек, Вуйович, Сафаров и др.) признании прошлых ошибок. <…> Нет, дорогой, как хочешь, а я заявляю: что мы, несомненно, по своей простоте и традиционной доверчивости вождям, не разобравшись в перспективе, сунулись в брод, а результат каков? Результат – напрасные, никому не нужные переживания. Это еще ничего, но вот временная политическая смерть – это уже непростительная вещь. Мы приняли шаги к воскресению себя, имеем надежду, что воскреснем (вернут нас в партию), но ведь могло быть много иначе. Пройденный нами урок должен нами в будущем быть учтен. Я, в частности, много себе почерпнул и вряд ли в будущем поддамся чувству и симпатиям¹⁰⁸.

Лексика Голубенко явно религиозная. Концепция «временной смерти» по сути взята из отлучения от причастия – вне церковной общины, то есть вне причащения Тайн Христовых, православный мог рассматривать себя в какой-то степени мертвым или, во всяком случае, близким к этому состоянию – лишенным источника жизни.

Лившиц в партию вернулся, знакомый Пархомова Борис и его брат Кирилл – тоже, а вот сам Пархомов медлил. В его письме упоминаются опасения друзей, как бы он не стал «контрреволюционером, пессимистом и человеком болота»¹⁰⁹. Но наш герой отрицал метафору «болота» в отношении оппозиции и, если уж на то пошло, описывал этим термином партийное большинство. Он говорил о проникновении в партию чуждого элемента, «узурпатора», и необходимости чистки. Оппозиции было необходимо принести партии озарение, но для этого Пархомову необходимо было закончить процесс самообучения. Пока же автор письма нуждался в уединении, иначе он не мог быть уверен, что мыслит трезво и независимо. Но если уж большевики пишут друг другу, то прямо и без околичностей:

Не мне тебя прощать и не тебе передо мной извиняться, а ты мне прости и извини. За что? За то, что неаккуратно отвечаю на твои письма. Почему не отвечаю не только тебе, но и всем, кто мне еще хоть с трудом да пишет. Причин здесь много, а главное, это условия, в которых я нахожусь, они мне мешают не только писать, но и отвечать на письма моих апонентов. По приезду в Златоуст, когда еще не втянулся в проработку своей политической программы, или все равно, плана политобразования, тогда я имел около 10 апонентов и горячо вел переписку. А сейчас всех потерял из виду, кое-кого по халатности, а кое-кого умышленно, остался ты только, да и то, я думаю, что после моего предпоследнего письма, ты больше писать не будешь мне, а получилось наоборот, ты еще больше, т. е. чаще начал писать письма. А раз так, то выходит, что ты мне со своей перепиской не помешаешь, а поэтому нет той необходимости, которую я предвидел раньше порывать с тобою связь (на определенное время). Если же это надо будет для блага дела, то не поздно будет сделать это в любое время. Обижаюсь ли я на твои резкие (не грубые конечно, как ты называешь их) письма – нет, конечно, ибо я сам, когда это надо, очень резок и упрям, упрямее украинского вола. Не думай про себя, что бывает еще ослиное упрямство, а говори прямо и открыто. Правда в грубой форме в тысячу раз лучше вежливого обмана. А, впрочем, ты сам знаешь, что вежливый и «сознательный» интеллигент скорее предаст, чем грубый и некультурный рабочий. Не надо смотреть на вежливость и культурность человека мещански, через обывательские очки. Да, я предпочитаю грубую проверку ложной вежливости. Это предисловие к письму, а теперь приступим к основе: о четырех последних письмах ко мне, мой партийный вопрос, мой план политразвития, о поездке домой и о себе лично.

Не случайно политвопрос и план политразвития стоят в письме на первом месте, а семья и личные отношения – на втором. Также важен был и акцент на важности «общего дела» и на уместности прекращения переписки, если это потребуется.