Читать книгу: «Не вчера родился. Наука о том, кому мы доверяем и во что верим», страница 6

Оспаривание аргументов

Чтобы сделать нас более открытыми к новому, рациональное мышление оценивает аргументы – насколько это возможно – объективно. В частности, у людей должен быть шанс заметить веский довод, даже если вывод из сказанного кажется невероятным. Когда нам сообщают, что верный ответ на задачу о Линде, Поле и Джоне «да», проверка достоверности говорит «нет» (у людей, решивших задачу неправильно). Когда ваша коллега предлагает поехать на автобусе, что, как вы знаете, займет больше времени, проверка достоверности говорит «нет». Тем не менее в обоих случаях, после того как приведены аргументы, в дело вступает рациональное мышление и преодолевает первоначальное отрицание. Возможно ли, однако, что вы с меньшей вероятностью согласились бы с аргументами, если бы испытывали более сильное чувство, что вывод из них ошибочен?

Участники эксперимента, которым предлагалась задача о Линде, Поле и Джоне, были настолько убеждены в своем неправильном ответе, что нам пришлось добавить еще несколько делений на шкалу оценки убежденности; в противном случае все они заявляли, что «глубоко уверены» в своем выборе. Даже после добавления делений кончилось тем, что многие опрошенные отметили вариант «Уверен настолько же, насколько уверен в вопросах, по которым испытываю глубочайшую уверенность». Однако и эти сверхуверенные испытуемые признавали, когда им представляли доказательства, состоятельность этих аргументов с той же вероятностью, что и менее убежденные в своем решении¹⁵⁴.

Аргументы могут заставить людей передумать, если речь идет о загадках. В таких случаях люди при всей своей сверхуверенности не слишком привержены собственным (неправильным) ответам. Но что можно сказать о важных вопросах – нашей личной жизни, политике, религии? Мы и применительно к ним способны объективно оценивать аргументы? Три массива данных – экспериментальных, исторических и основанных на самонаблюдении (интроспективных) – внушают мне надежду, что веские аргументы обычно заставляют людей изменить свою точку зрения, даже если ставят под сомнение их собственные глубинные убеждения.

Во многих экспериментах участникам приводились разные по степени убедительности аргументы – от откровенно ложных до неопровержимых – и предлагалось их оценить. В некоторых исследованиях ученые фиксировали, насколько часто испытуемые меняют свое мнение в зависимости от качества аргументов, которые им приводятся. Выяснилось, что большинство испытуемых рационально реагируют на доказательства, с ходу отметая ложные, проникаясь большей убежденностью при знакомстве с сильными аргументами, чем со слабыми, и, соответственно, меняя точку зрения¹⁵⁵.

Исторические данные также свидетельствуют о действенности аргументов, даже если они поддерживают революционные по сути выводы. В начале XX в. некоторые величайшие умы Запада – в том числе Бертран Рассел, Альфред Норт Уайтхед и Дэвид Гилберт – попытались дать логическое обоснование математики. В 1930 г. молодой неизвестный математик Курт Гёдель предложил доказательство того, что это недостижимая цель (невозможно составить полный и последовательный набор всех математических аксиом)¹⁵⁶. После ознакомления с этим доказательством его приняли все вовлеченные в тему ученые, хотя им пришлось признать, что они потратили впустую десятки лет работы, и распрощаться со своей мечтой¹⁵⁷. Помимо математики с ее совершенными обоснованиями утверждений, веские аргументы действуют и в естественных науках, даже если оспаривают устоявшиеся теории. Неправда, что, как жаловался Макс Планк, «новая научная истина достигает триумфа не тем, что убеждает оппонентов и заставляет их увидеть все в ясном свете, а скорее потому, что ее оппоненты постепенно умирают и вырастает новое поколение, знакомое с ней»¹⁵⁸. Как только появляется непреложное свидетельство правоты, новые теории, какими бы революционными они ни были, сразу принимаются научным сообществом. Например, как только было получено убедительное подтверждение тектонических сдвигов, потребовалось лишь несколько лет, чтобы теория превратилась из маргинальной гипотезы в материал учебников¹⁵⁹.

Убедительные аргументы действуют даже в сферах политики и морали. В книге «Загадка разума» (Enigma of Reason) мы с Дэном Спербером рассмотрели не только вышеприведенные примеры из математики и естествознания, но и увлекательную историю британского аболиционизма, когда Англию убедили запретить работорговлю несмотря на сопутствующие тому экономические потери¹⁶⁰. Во многих странах в прошлые десятилетия наблюдались резкие улучшения в сфере соблюдении прав женщин, представителей ЛГБТ-сообществ и расовых меньшинств. В каждом из этих случаев общественные активисты, интеллектуалы, журналисты, ученые и политики затратили время и силы на выработку аргументов, опирающихся на широкий круг свидетельств нравственного и фактического плана. Люди читали и слушали эти аргументы и в своей повседневной коммуникации использовали часть их как собственные¹⁶¹. Даже если веские аргументы не единственная причина колоссальных сдвигов, свидетелями которых мы стали, усилия, вложенные в разработку, формулировку и донесение до людей убедительных обоснований изменить свою позицию, скорее всего, внесли вклад в решительный разворот общественного мнения.

Лично я верю, что все мы в какие-то моменты испытывали притяжение неудобных аргументов. Когда я готовился к поступлению в университет, считалось практически нормой быть (убежденным) левым. Однако я постоянно сталкивался с аргументами, оспаривающими некоторые политические принципы, широко распространенные среди моих одногодков. Игнорирование этих доводов не повлекло бы для меня никаких отрицательных последствий – тогда, как и сейчас, я практически не имел политического веса – и даже принесло бы выигрыш в виде одобрения сверстников. Тем не менее я не мог не ощущать силу этих альтернативных аргументов. Несмотря на то что выводы из них какое-то время оставались для меня несколько некомфортными, они сыграли существенную роль в формировании моих нынешних политических взглядов.

Возможно, именно несогласие с чужими вескими и глубоко осмысленными им аргументами заставило Мартина Лютера проникнуться отвращением (мягко говоря) к рациональному мышлению – отвращением, которое он выразил цветистым слогом: «Разум по природе своей есть вредоносная блудница. Однако она не повредит мне, пока я сопротивляюсь ей. Ах, но сколь она миловидна и соблазнительна! ‹…› Не забывай же следить за разумом и не следуй за красивыми рассуждениями блудницы»¹⁶². В контексте религиозных войн, в которых он участвовал, можно предположить, что Лютер опровергал аргументы, оспаривавшие его нравственные и религиозные убеждения. Если бы он мог с легкостью отмахнуться от этих аргументов, если бы не нашел в них вообще никакой силы, то, безусловно, не испытал бы внутреннего смятения и не выработал бы в себе в итоге неприятие рационального мышления.

Что, если интуиция нас обманывает?

Итак, при оценке содержания сообщаемой информации люди пользуются одним из двух основных когнитивных механизмов: проверкой достоверности, которая сравнивает содержание сообщения с нашими предшествующими представлениями, и рациональным мышлением, определяющим, соответствуют ли аргументы в пользу данного сообщения имеющимся у нас инструментам логики.

Я предположил, что проверка достоверности и рациональное мышление хорошо функционируют в качестве механизмов открытой бдительности. Мы можем опереться на свои взгляды, чтобы оценить то, что нам говорят, не впадая в ошибку подтверждения и не занимая совсем крайней позиции вследствие эффекта обратного результата. Рациональное мышление формировалось для того, чтобы обеспечить нам бóльшую открытость ума, поскольку веские аргументы помогают людям согласиться с выводами, которые они в ином случае ни за что не приняли бы, пусть эти выводы и противоречат их глубочайшим убеждениям.

Главная проблема проверки достоверности и рационального мышления – не их потенциальные ошибки при соотнесении сообщаемой информации с нашими предшествующими представлениями и суждениями, а сами эти предшествующие представления и суждения. Наш ум развивался таким образом, что бóльшая часть наших убеждений верна, а большинство наших суждений обоснованны. Действительно, в ходе эволюции мы научились отлично решать широкий спектр задач – от выяснения того, какую пищу потреблять, до понимания, что люди имеют в виду, когда о чем-то говорят. Мы также делаем обоснованные выводы в эволюционно новых областях, если имели много возможностей учиться. Сегодня миллиарды людей легко и быстро читают, а люди-компьютеры – до того как их заменили электронные устройства – могли выполнять сложные вычисления в уме почти без ошибок.

При этом если мы пытаемся иметь дело с какой-либо областью, к которой нас не подготовили эволюция и обучение, и начнем сами принимать решения, то, скорее всего, будем систематически ошибаться. Сталкиваясь с необычными задачами, мы пытаемся нащупать решение и обращаемся к тому или иному смежному когнитивному механизму, который кажется имеющим отношение к стоящим перед нами вопросам. Такой смежный когнитивный механизм вполне может быть одним и тем же у всех, ломающих голову над одной проблемой. И если многие люди совершают одну и ту же ошибку, может сложиться неверный культурный паттерн.

Представьте себе человека, не имеющего доступа к знанию, который задается вопросом, почему у животных есть признаки, прекрасно приспособленные к среде обитания. У нас нет механизмов, позволяющих ответить именно на этот вопрос (и откуда им взяться, если их практическая польза для нас, в сущности, равна нулю). Напротив, умение разбираться в продуктах материальной культуры значит для нас очень много, и следует ожидать, что у нас существуют когнитивные механизмы для решения этой задачи. Продукты эти тоже как-то приспособлены к своей среде. Поскольку мы знаем, что они кем-то были созданы, представляется разумным, что и адаптивные признаки животных тоже были кем-то сотворены¹⁶³. Вот одна из причин такой популярности креационизма: людям данная теория кажется интуитивно убедительной – более убедительной, чем учение Дарвина, согласно которому адаптации происходят посредством нецеленаправленного процесса естественного отбора.

Та же логика применима ко многим распространенным заблуждениям, например касающимся прививок. В расхожем представлении эта процедура заключается в том, чтобы взять здоровых младенцев и ввести им нечто, содержащее капельку болезни (в реальности действующее вещество большинства вакцин инертно). Все наши интуитивные понятия о патогенах и заражении начинают при таком отношении бить в набат¹⁶⁴. Вину за нынешний всплеск отказов от вакцинации часто возлагают на конкретных мастеров убеждения – от Эндрю Уэйкфилда в Великобритании до Дженни Маккарти¹⁶⁵ в Соединенных Штатах, – вовлекших большие группы населения в опасное, безграмотное с научной точки зрения поведение. В действительности антипрививочное движение существует столько же, сколько и прививки. Еще в 1853 г. принятие в Англии первого закона об обязательной вакцинации «вызвало огромный страх заражения»¹⁶⁶. После затишья в начале XX в., вероятно объяснявшегося хотя бы отчасти явным успехом вакцины от полиомиелита, страхи перед прививками на Западе возродились. Такие фобии создают спрос на антипрививочную риторику, и спрос этот быстро удовлетворяется. По утверждению историка медицины Елены Конис, «и исследование Уэйкфилда [ошибочно связывающее прививки с аутизмом], и известность Маккарти в качестве скептика в вопросе о вакцинации являются следствием – не причиной – сегодняшних опасений родителей по поводу прививок»¹⁶⁷. В частности, исследование Уэйкфилда повлияло только на уровень вакцинации ММР (препаратом, мошеннически ассоциированным с аутизмом) в США на рубеже 2000-х гг., когда выводы бывшего врача были известны лишь профессионалам, прежде чем выяснилось, что его утверждения обман и что результаты опровергаются десятками других исследований. Начавшаяся несколько лет спустя истерика в СМИ вокруг связи прививок и аутизма уже не повлияла на уровень вакцинирования¹⁶⁸.

Примеры нетрудно продолжить. Мы не слишком хорошо подготовлены к тому, чтобы осмысливать политику или экономику больших, сложных, неоднородных государств. Вместо размышлений нам приходится в таких случаях прибегать к интуиции, эволюционировавшей в условиях, когда между собой конфликтовали мелкие группировки¹⁶⁹. Интуиция обычно говорит нам, что если кто-то слишком выиграет от торговли с нами, то мы от этого неизбежно проиграем, или что нам нужно следить, чтобы наши враги не вступили в коалиции, направленные против нас. Отсюда массовый успех протекционизма, или, в более общих терминах, политики торговых барьеров, и конспирологических теорий. При этом иногда интуитивные догадки бывают верны – и вредная для нас торговля порой наблюдается, и некоторые люди действительно что-то иногда втайне замышляют.

Не все заблуждения можно полностью объяснить неверно примененной интуицией. Французы помешаны на гомеопатии, и я до сих пор гадаю почему. Как может вылечить грипп утиная печень, разведенная настолько, что от нее ничего не осталось? В главе 8 я приведу ряд решительно неортодоксальных верований, свойственных жителям Монтайю во Франции XIII в.: например, что сохраненная пуповина поможет выиграть суд. Они также меня озадачивают (я не шучу, и, если у вас есть какие-то догадки, поделитесь со мной).

Тем не менее по сравнению с креационизмом, сопротивлением вакцинации или конспирологическими теориями эти странные заблуждения намного более культуроспецифичны (в частности, идея насчет пуповины почти нигде не прижилась). Безусловно, их существование нужно как-то объяснить, но принято считать, что популярные заблуждения, как правило, интуитивно убедительны. В отсутствие действенных противовесов не приходится слишком усердствовать, чтобы превратить человека в креациониста-антипрививочника, помешанного на конспирологии.

Широкое распространение интуитивных заблуждений никоим образом не связано с массовой легковерностью и отражает действие механизма проверки достоверности, когда ему приходится сталкиваться с некачественным материалом. Распространение адекватных представлений – об эволюции путем естественного отбора, эффективности вакцин и т. д. – происходит отчасти благодаря аргументации, но она, в свою очередь, наиболее эффективна в отношении людей, имеющих возможность продолжительного обсуждения проблем, а также имеющих много общего. Чтобы эти осмысленные представления вышли за пределы экспертного круга, мы должны быть способны признать, что другие люди иногда разбираются в чем-то лучше нас.

Глава 5
Кто знает лучше?

5 января 2013 г. Сабин Моро собиралась встретить подругу на железнодорожной станции в Брюсселе, что в 80 км от ее родного городка Эркелин. Она ввела адрес в навигатор и выехала. Через два дня и 1280 км Сабин оказалась в Загребе, на другом конце Европы, проехав несколько стран. Лишь тогда она решила, что что-то пошло не так, развернулась и двинулась назад в Эркелин¹⁷⁰.

Как я утверждал в предыдущей главе, мы придаем больше веса собственным представлениям, чем сообщаемой нам информации – при прочих равных. Часто прочего равного не наблюдается. Другие люди могут быть невежественными, плохо информированными или ошибаться, и это дает нам основания отвергнуть их мнения. Однако они могут быть и более компетентными и лучше многих информированными. По большей части непредвзятость в механизме открытой бдительности обеспечивается способностью выявлять, а затем слушать людей, которые знают что-то лучше других, и преодолевать первоначальное побуждение отвергнуть информацию, которая противоречит нашим предшествующим убеждениям, что сопряжено с проверкой достоверности.

В этой главе я исследую разнообразные признаки, помогающие нам определять, кто знает лучше. У кого лучший доступ к информации? Кто всегда оказывается прав? Чье мнение разделяет большинство людей?

Эти признаки указали Сабин Моро, что верить нужно собственному навигатору. У навигатора есть доступ к точным картам, он доказал свою надежность в многочисленных предыдущих поездках, и все вокруг уверены, что он не подведет. Разумеется, она зашла слишком далеко, позволяя этим признакам победить свою интуицию. Однако сколько приходится на одну Сабин Моро людей, в конце концов заблудившихся или застрявших в пробках, потому что они как раз не прислушались к рекомендациям своих навигаторов?

Преимущество свидетеля

Самый очевидный признак того, что кто-то другой прав с большей вероятностью, чем правы мы, – доступ к надежному источнику информации. Вы считаете, что ваша подруга Пола не беременна. А Билл, который, как вы знаете, только что встречался с Полой, говорит вам, что она беременна, да еще и на приличном сроке. Если предположить, что у вас нет причины подозревать Билла во лжи (к этому вопросу мы обратимся в следующей главе), то вы измените точку зрения и согласитесь, что Пола действительно ждет ребенка. Свидетельство из подходящего источника может подкрепляться привилегией доступа: если вы знаете, что Билл лично встречался с Полой, то поверите его сообщению.

Интуитивное понимание ценности доступа к информации развивается у нас очень рано. В классическом исследовании психолога Элизабет Робинсон она и ее коллеги говорили детям (некоторым из них было всего три года) разное про то, что лежит в закрытом ящике. Одни дети знали, что спрятано в ящике, другие просто гадали. Затем с детьми спорил взрослый, утверждавший, что в ящике находится совсем не то, что дети только что назвали. Как и дети, одни взрослые смотрели, что лежит в ящике, а другие просто высказывали свои предположения. Дети чаще верили взрослому, если он заглянул в ящик, а они сами только строили догадки, и реже всего верили, если взрослый отвечал наугад, а они видели содержимое своими глазами¹⁷¹.

Если мы еще не знаем, к какой информации имели доступ наши собеседники, они часто говорят нам об этом сами. Билл, который знает о вашем убеждении, что Пола не беременна, может предвосхитить ваши сомнения, заметив: «Пола только что сказала мне, что ждет ребенка». Такая информация об источнике наших убеждений постоянно сообщается в диалоге. Даже если открыто это не заявляется, кое-что обычно можно вывести логически. Если Билл говорит вам: «Это классный фильм!» – можно предположить, что он сам видел картину, а не просто читал рецензии.

Повторю, даже маленькие дети чувствительны к факту информационного доступа, о котором им сообщается. Мы с коллегами в серии экспериментов просили дошкольников помочь (игрушечной) девочке найти свою потерявшуюся (игрушечную) собачку. Женщина (тоже игрушечная) предполагала, что собака убежала в определенную сторону, и добавляла, что сама видела, как она туда бежит. Другая (игрушечная) женщина указывала в противоположную сторону, не конкретизируя, почему она считает, что именно там нужно искать собачку. Дети чаще верили женщине, упоминавшей о надежном происхождении ее информации, и то же самое происходило, когда другая женщина приводила хоть какое-то, пусть и неубедительное, обоснование своего мнения¹⁷².

Внушающая доверие экспертиза

Если подруга учит вас, каким способом починить компьютер, рекомендует ресторан или советует, с кем вам стоит встречаться, недостаточно просто представлять, откуда у нее эти познания. Может быть, она лично и побывала в рекомендуемом ресторане, но ценность такого опыта зависит от ее компетентности в кулинарии: если она не способна отличить McDonald’s от заведения, увешанного звездами Мишлен, ее личному походу в ресторан грош цена. Как же нам выяснить, кто в чем компетентен?

Самый надежный признак – прошлые результаты. Если кому-то постоянно удается решать проблемы с компьютером, выбирать бесподобные рестораны или давать разумные советы относительно свиданий, тогда, пожалуй, имеет смысл прислушаться к словам этого человека в любой из данных сфер.

В свете теории эволюции прошлые результаты делает сильнейшим признаком то, что их трудно или невозможно подделать. Трудно раз за разом решать проблемы с компьютером, находить отличные рестораны и давать ценные советы насчет романтических свиданий, не обладая определенными навыками или знаниями, позволяющими добиваться успеха в этих вопросах.

При оценке чужих достижений мы можем опереться на широкий набор когнитивных инструментов. Люди снабжены особыми «локаторами» для понимания желаний, убеждений и намерений других людей. Благодаря этим механизмам считывания чужих мыслей мы способны понять, например, что наша подруга хочет, чтобы ее компьютер снова работал. Все, что нам нужно делать дальше, – следить, успешно ли она достигает этой цели.

Мы также можем воспользоваться механизмами, описанными в предыдущей главе: проверкой достоверности и рациональным мышлением. Некто, дающий вам верный ответ к задаче на сообразительность (наподобие загадки о тройняшках) или предлагающий оригинальное и убедительное математическое доказательство, должен быть оценен как более компетентный, по крайней мере в этих вопросах¹⁷³.

Наблюдать за тем, как другой человек, будь то профессиональный спортсмен или мастеровой, что-то хорошо делает, может доставлять истинное удовольствие, и это даже обусловило появление нового понятия, так называемого «порно компетентности»; так, мы наслаждаемся отточенными остроумными репликами, которыми непрерывно обмениваются персонажи в фильмах по сценариям Аарона Соркина. Удовольствие, которое мы получаем, наблюдая за тем, как кто-то филигранно выполняет действия, не приносящие лично нам никакой непосредственной пользы, связано, по всей видимости, с возникающими при этом шансами на обучение.

Одна из возможностей понять, кто хорош в своем деле, – подражание. Уже некоторые животные, например домашние мыши, избирательны в вопросе, за кем повторять: они с большей вероятностью копируют действия взрослых, чем молоди¹⁷⁴. Однако у имитации есть свои ограничения. Повторение того, что делает ваша подруга, когда чинит свой компьютер, едва ли поможет вам справиться с собственным. Следуя за приятелем-гурманом, вы можете оказаться в местах, которые вам не по вкусу, и к тому же опустошить свой банковский счет. Вот где коммуникация приходится кстати. Если из прошлых результатов вы вывели, что подруга разбирается в компьютерах, то наверняка можете обращаться к ней с конкретными проблемами. А у знакомого гурмана можете попросить совета насчет ресторана, отвечающего вашему вкусу и бюджету. В том, чтобы опираться при поиске решений собственных проблем на опыт друзей, больше смысла, чем в том, чтобы просто их копировать¹⁷⁵.