Читать книгу: «Клеменс Меттерних. Его жизнь и политическая деятельность», страница 6

Слух о встрече на богемской границе, несмотря на тайну, которою она была окружена, дошел до Наполеона, находившегося в то время в Дрездене, и он выразил желание войти в переговоры с Меттернихом. Наполеон, со своей обыкновенной проницательностью, предвидел новую перемену австрийской политики и, будь у него больше сил, он, несомненно, не терял бы времени и уничтожил бы поодиночке своих противников, как он это всегда делал. Но времена смелых проектов миновали. Наполеон должен был теперь довольствоваться армией, состоявшей из наскоро обученных шестнадцатилетних мальчишек, и войсками мелких немецких владетелей, из которых целые полки переходили к его врагам.

26 июня Меттерних приехал в Дрезден и в тот же день был принят Наполеоном, с которым имел знаменитую беседу, длившуюся девять часов. “Значит, вы желаете войны, ну, хорошо. Вы будете ее иметь! – этими словами Наполеон встретил австрийского министра. – :Я уничтожил прусскую армию при Люцене, русскую при Бауцене, теперь будет и ваша очередь. Я назначаю вам свидание в Вене. Люди неисправимы, для них жизненный урок ничего не значит. Три раза я вновь возводил на трон императора Франца; я обещал жить с ним в мире до конца; я женился на его дочери. Еще тогда я себе говорил: ты делаешь глупость. Теперь я раскаиваюсь, но что сделано, того не вернешь… Что вы хотите от меня? – продолжал, немного погодя, Наполеон. – Чтобы я себя опозорил? Никогда! Я умру, но не уступлю ни одной пяди территории. Ваши государи, получившие свою власть по наследству, могут двадцать раз терпеть поражения и опять возвращаться в свои столицы; я же этого не могу”.

При этом Наполеон, следуя своему обычаю ошеломлять противника большими цифрами, старался запугать Меттерниха громадностью своей военной силы, указывая в то же время на слабости и недостатки своих врагов. Хотя Меттерниху были хорошо известны приемы Наполеона, слова последнего, однако, поколебали его убеждение в счастливом исходе кампании, и он усердно стал добиваться более продолжительного срока для переговоров, а в сущности – для лучшей организации австрийской армии. Того же самого желал, очевидно, и Наполеон, так как он согласился продолжить уже заключенное перемирие с Пруссией и Россией до 10 августа и прислал делегатов в Прагу на посредническую конференцию, созванную Австрией.

Переговоры в Праге не привели ни к каким результатам. Они, в сущности, даже не состоялись – и, главным образом, по вине Наполеона, нарочно медлившего с присылкой официальных полномочий своим делегатам. Меттерних уверяет в своей автобиографии, что он тогда считал войну неминуемой, но в его письмах, относящихся к тому времени, наоборот, видны большие колебания.

“Будет война или нет? – писал он своему отцу. – Никто не в состоянии ответить на этот вопрос. Повторяю: никто, даже сам Наполеон”. С другой стороны, в Вене существовала влиятельная партия, высказавшаяся в пользу мира. Ближайший сотрудник Меттерниха, Генц, писал ему, что Австрия должна считать себя счастливой, если заставит Наполеона без войны возвратить Пруссии и Австрии часть их провинций… Даже если Наполеон ограничится одним только обещанием не восстанавливать Польши, – то и этим нужно будет довольствоваться.

Нежелание Наполеона вести серьезные переговоры и нетерпение Александра, желавшего как можно скорее начать военные действия, заставили Австрию открыто перейти на сторону союзников. “Все говорит, что час уже наступил, – пишет Меттерних своей дочери Марии 1 октября, – и что на меня возложена Провидением миссия положить конец всем бедствиям. Наполеон – я в этом не сомневаюсь – думает обо мне каждую минуту. Я должен казаться ему олицетворением совести”.

Меттерних, очевидно, старается придать драматический характер своей роли, но тоже несомненно, что Австрия, примкнув к союзникам со своей полуторастотысячной армией, значительно содействовала благоприятному исходу войны.

Мы не будем касаться кампании 1813 года. Достаточно сказать, что у союзников было гораздо больше войска, чем у Наполеона. Несмотря на это, один момент казалось, что бог побед снова возьмет сторону Франции. “Земля еще вертится для нас!” – радостно воскликнул Наполеон после Дрезденской победы над союзниками 16 октября и приказал звонить во всех церквах Дрездена. Но через два дня союзники, хотя и с громадными потерями (полегло 50 тыс. человек), нанесли Наполеону при Лейпциге то страшное поражение, которое уничтожило его владычество. Рассказывают, что повелители России, Австрии и Пруссии, следившие за ходом сражения с одного холма, упали на колени, когда им сообщили радостную весть о победе. А Наполеон, между тем, опять спешит во Францию для того, чтобы собрать новые военные силы.

Впрочем, и сами союзники еще не были уверены в окончательном успехе. Они победили Наполеона, но оставался еще французский народ. Поэтому, вступив во Францию, они объявили себя врагами только Наполеона и обещали сохранить естественные пределы страны: Альпы, Рейн и Пиренеи. Когда министр полиции Савари показал Наполеону воззвание союзников, тот воскликнул: “Только Меттерних в состоянии это написать, нужно быть мастером обмана, чтобы говорить о Рейне”. Наполеон и не подозревал, что Меттерних играл только скромную роль ученика, повторявшего слова, сказанные Талейра-ном Александру I в Эрфурте. Талейран и теперь оставался советником врагов Наполеона. До вступления союзных войск в Париж он вошел в отношения с иностранными дипломатами, чтобы подготовить временное правительство, долженствовавшее заменить Наполеона. Он продиктовал Нессельроде слова, которые Александр I поместил в своей прокламации к парижанам: “Я являюсь среди вас не как враг – я вам приношу мир и торговлю”.

Однако мира и согласия не было даже между самими союзниками. С первой же минуты совместных действий среди них обнаружились два течения: во главе одного стоял Александр I, а во главе другого – Меттерних. Еще до начала военных действий начался спор о главнокомандующем. Александр предлагал назначить французского эмигранта, генерала Моро, одного из лучших полководцев Наполеона, бежавшего из Франции после одного из заговоров против императора. Меттерних же предлагал князя Шварценберга, и, так как он угрожал выйти из коалиции, если последний не будет назначен, то Александру пришлось уступить. Меттерних прибавляет, что после Дрезденского сражения, в котором Моро был убит, Александр обратился к нему со словами: “Бог рассудит нас. Его мнение было сходно с вашим”. Но то, чего Александр никогда не мог простить Меттерниху – это нарушение нейтралитета Швейцарии. Сохранение последнего было торжественно обещано Александром. Несмотря на это, Меттерних распорядился, чтобы австрийские войска заняли Швейцарию, и французская ее граница была превращена в поле действий австрийцев против Франции. “Вы причинили мне неисправимое зло”, – говорил с гневом Александр Меттерниху, узнав о его распоряжении. Еще сильнее выражался он по адресу австрийского министра в письме к Лагарпу, называя его образ действий “гнусным”. В противоположность Меттерниху царь старался казаться либеральным. Он желал возвести на французский престол шведского наследника, бывшего французского генерала Бернадота, или же предоставить французской нации выбрать себе какую-нибудь другую династию. Меттерних, наоборот, твердо стоял за династию Бурбонов. Когда последняя была восстановлена, Меттерних же хотел восстановления старого порядка вещей. Точно так же он энергично восставал против принятого в его отсутствие по желанию Александра решения отдать во владение Наполеону остров Эльбу. Меттерних уверял тогда же, что Наполеон, находясь так близко от Франции, не замедлит вернуться. Если австрийский министр, любивший часто записывать задним числом мысли, которые приходили ему в голову при составлении его автобиографии, действительно высказывал вышеупомянутое соображение, то нужно признать, что он был проницательнее Александра.

Но самое сильное столкновение между русским царем и австрийским министром произошло на знаменитом Венском конгрессе.

Глава IV. Венский конгресс

Фабула, задуманная драматургом, редко бывает так сложна и запутана, так богата ошеломляющими неожиданностями, блестящими сценическими эпизодами и неподражаемым комизмом, как история Венского конгресса. Тут все было: и интриги, и подкупы, и женщины, и громкие слова, за которыми скрывались низменные, эгоистичные интересы, и торжественные празднества в честь “Согласия и мира”, на которых подготовлялись измена и вероломство. Достаточно припомнить заключение тайного союза между Австрией, Англией и Францией против официальных союзников первых двух государств – России и Пруссии, чтобы судить о духе, господствовавшем на конгрессе.

Верную характеристику Венского конгресса дает ближайший сотрудник Меттерниха – Генц, не стеснявшийся в своих частных письмах и называвший вещи их собственными именами. “Громкие фразы о преобразовании общественного строя, об обновлении политической системы Европы, о прочном мире, основанном на справедливом распределении сил, и прочее, и прочее, пускались в ход, чтобы обманывать народ и чтобы придать этому собранию характер достоинства и величия. Между тем, главной его целью был раздел добычи между победителями”, причем добыча была обильная, а аппетиты победителей развиты до крайней степени. Пруссия, кроме своих старых провинций, хотела присоединить к себе и все саксонское королевство, владетель которого был в союзе с Наполеоном; Александр хотел присоединить к России Варшавское герцогство, Австрия – свои бывшие владения в Германии, Италии и Галиции. Целая вереница больших и мелких владетелей Рейнской конфедерации стремилась сохранить положение, созданное в их пользу Наполеоном; лишенные трона итальянские короли и князья желали вступить обратно на свои потерянные престолы. После территориальных вопросов шли вопросы политические, как, например, будущее устройство Германии.

Единственными государствами, не требовавшими никаких территориальных увеличений, были Англия и Франция. Интересы первой заключались в уничтожении власти Наполеона, в безграничном владычестве на морях и в экономическом господстве на континенте. Положение Франции было исключительное. Хотя она уже была Францией Бурбонов, предполагаемых союзников монархической Европы, однако по тайному Шомонскому договору, заключенному в 1813 году между Австрией, Россией, Англией и Пруссией, она была поставлена под контроль последних и низведена до степени неблагонадежной державы, которую следует всячески устранять от общих дел Европы. Поэтому в первое время роль Франции на Венском конгрессе была совсем ничтожна. Делегаты четырех союзных государств не допускали на свои предварительные заседания французских уполномоченных и старались в то же время изолировать их от делегатов других стран. Так, например, Меттерних негодовал на испанского посланника Лабрадора за его отношения с Талейраном. “Видели ли вы г-на Талейрана? – спросил баварский король того же самого посланника и, после утвердительного ответа последнего, прибавил, – Я тоже хотел бы видеться с ним, но не решаюсь”. Однако Франция скоро вышла из-под этого своего рода духовного запрещения, благодаря возникшим между союзными государствами раздорам.

Главная причина разногласия заключалась в саксонском и польском вопросах. Австрия смотрела с большим опасением на увеличение Пруссии – своей вчерашней и завтрашней соперницы, боясь ее влияния на немецкие государства. Этим объясняется, почему Меттерних и в Париже противодействовал Пруссии, желавшей получить часть французской территории на левом берегу Рейна. Благодаря оппозиции Меттерниха, действовавшего в этом случае заодно с Англией, Пруссия не могла получить с этой стороны никаких увеличений. Но с тем большим упорством обиженные прусские дипломаты требовали на Венском конгрессе присоединения всего саксонского королевства к прусским владениям. Желания Пруссии встречали полное сочувствие Александра I, получившего взамен поддержки, которую он оказывал Пруссии, ее обещание содействовать ему в деле присоединения к России Варшавского герцогства. Но если Австрия боялась усиления Пруссии, она точно так же не могла смотреть без страха на распространение русского владычества и влияния на Центральную Европу. Не меньше опасалась этого и Англия, не забывавшая своего исконного соперничества с Россией на востоке. Эта несовместимость интересов союзников открывала широкую арену для подпольных интриг, которыми занялись Меттерних и Талейран.

Мы уже несколько раз имели случай говорить о бывшем аббате Талейране, служившем с одинаковым усердием и одинаковым вероломством всем режимам; но здесь, на Венском конгрессе, он впервые показал себя во весь рост как остроумный, смелый и ловкий интриган. Какой-то подпольный юмористический листок, выходивший в 1814 году в Вене, изображал французского уполномоченного с шестью головами: под одной написано “Да здравствует Революция!”; под другой – “Да здравствует Республика!”; под третьей – “Да здравствует первый консул!”; под четвертой – “Да здравствует император!”; под пятой – “Да здравствует король!”; под шестой – “Да здравствует… (неизвестно что)!”. Карикатурист верно угадал: через пятнадцать лет Талейран кричал: “Да здравствует Луи-Филипп!” Он начал свою общественную карьеру аббатом – звание, которое скоро бросил, увлеченный распутной светской жизнью; но под старость он захотел еще раз обмануть и людей, и Бога, примирившись с церковью. Остроумные слова Талейрана обходили не только парижские, но и столичные салоны всей Европы. “Глупее Маре есть только один человек в мире, – говорил он, – это герцог Бассано”⁴. “Штыками можно воевать, но на них сидеть нельзя”, – сказал Талейран при другом случае. “Как жаль, что вас здесь нет, – писал он из Парижа Меттерниху в 1811 году. – Вы не преминули бы утешить герцога Бассано в его дипломатических неудачах и госпожу Жюно после отъезда ее мужа, у каждого свое горе, а у вас лекарство против всего”. Но в то же самое время Талейран говорил: “Остроумием можно сделать все и не добиться ничего”. Он принадлежал к распространенной в свое время категории безнравственных, ни во что не верующих вельмож старого режима, относившихся к своим убеждениям как к мелкой монете, которую можно разменять на власть, почести и удовольствия. Однако и в этом занятии бывают люди неопытные, легко попадающиеся при первой проделке, – но бывают и артисты, которые могут до конца жизни безнаказанно упражняться в своем искусстве. К таковым именно и принадлежал Талейран. Его проницательность, осторожность, спокойствие духа, находчивость и остроумие помогали ему лавировать среди самых опасных рифов политической жизни, о которые разбивал свою будущность не один менее ловкий дипломат.

Мы уже видели, как Талейран, будучи министром и обер-канцлером Наполеона, вел подозрительные сношения с Меттернихом и позже с Александром I. Нам известно также, что Наполеон, возвратившись из Испании, лишил его упомянутых должностей после бурной сцены, во время которой он его обозвал государственным преступником. Однако это ничуть не смутило Талейрана. Он продолжал являться первым на всех церемониях и своим невозмутимым спокойствием вызвал удивление всех и в особенности находившегося в это время в Париже канцлера Румянцева. Русскому сановнику в своей жизни приходилось видеть не раз, как воздвигались и рушились положения многих знаменитых людей, “…но никогда, – писал он Александру, – я не видел человека, встречающего немилость с такой гордостью, как Талейран”.

И после своего падения Талейран продолжал тайные отношения с Александром через секретаря русского посольства в Париже – Нессельроде, или непосредственно сносясь с русским государем письмами, в которых он давал ему полезные указания относительно внутреннего состояния Франции, политики Наполеона и прочего. По каким побуждениям действовал Талейран? С одной стороны, он, вероятно, предвидел близкое падение Наполеона и хотел подготовить себе будущую карьеру, с другой же, эти сообщения приносили ему непосредственные выгоды, о чем свидетельствуют письменные просьбы о деньгах, которыми он осаждал своего царственного корреспондента⁵ Благодаря покровительству Александра Талейран сделался главою временного правительства до возвращения Бурбонов, а потом министром последних.

Новый пост Талейрана налагал на него и новые обязанности; он принял их так же легко, как легко забыл свои старые обязательства. Теперь, по крайней мере, временно, его личные интересы были солидарны с интересами Бурбонов. Поэтому все его действия на Венском конгрессе были направлены к тому, чтобы приобрести для них то почетное место, которое они должны были занимать как владетели великой державы.

Отлично зная людей и события, Талейран быстро ориентировался в пестрой космополитической толпе государей и дипломатов, собравшихся в Вене. Уже в первый момент своего появления он принял гордый, полный достоинства тон и стал разыгрывать “министра Людовика XIV”, как выражался Александр. Это ему было тем легче, что Франция, не имея возможности требовать каких-либо территориальных вознаграждений, смело могла выступить в роли защитника международного права и сделаться, таким образом, своего рода третейским судьею между борющимися государствами.

Очень характерна как для личности Александра, так и для личности Талейрана, беседа, описываемая самим Талейраном и произошедшая между ним и царем вскоре после приезда первого. “Теперь, – сказал царь, – пора поговорить и о наших делах. Нужно, чтобы мы их здесь покончили”. – “Это будет зависеть от Вашего Величества. Они кончатся легко и скоро, если Ваше Величество выкажет то же благородство и величие характера, какое оно показало в делах Франции”. – “Но нужно, чтобы все получили удовлетворение своих интересов”. – “А также и всех своих прав. Ваше Величество должно желать сохранить только то, что приходится ему по праву”. – “Я действую в согласии с великими державами”. – “Не знаю, считает ли Ваше Величество среди них тоже и Францию?” – “Да, несомненно. Если вы не желаете, чтобы каждый обеспечил свои интересы, то чего же вы можете желать?” – “Я ставлю прежде всего права, а потом интересы”. – “Интересы Европы – это ее права”. – “Это не ваши, государь, слова. Они вам чужды, ваше сердце их порицает”. – “Нет, я повторяю: интересы Европы – это и ее права”. Тогда я, – продолжает Талейран, – повернулся к столику, возле которого сидел, оперся головой на руку, ударил по столу кулаком и произнес: “Европа, Европа, несчастная Европа!” Затем, обращаясь к императору, я спросил: “Разве вы согласитесь быть причиной ее гибели?” – “Скорее буду воевать, но не уступлю того, что занимаю”. Я молча развел руками, приняв выражение очень огорченного человека, готового сказать: “Что же, если война будет, то не по нашей вине”. Царь несколько минут оставался в раздумье, потом начал повторять: “Да, скорее война!” Я продолжал молчать. Тогда он стал размахивать руками – таким я его никогда не видел – и этим живо напомнил мне конец речи о Марке Аврелии. “Уже время спектакля, – сказал император. – Я должен идти, так как обещал это императору Францу, который дожидается меня”. Он ушел. Через несколько минут дверь снова отворилась, он вошел, обнял меня и, прижав к груди, сказал изменившимся голосом: “Прощайте, прощайте, мы еще увидимся”.