Читать книгу: «Какого года любовь», страница 4
Глава 6
Июнь 1948 года
Над озером расцвел фейерверк, и Вустерский колледж засиял золотом. Струнный квартет наполнял теплый вечерний воздух негромкой, неназойливой музыкой, и звуки разговоров и смеха сливались с ней в многоголосие летнего бала.
Этим вечером колледж Берти наконец‐то Летти к себе по‐настоящему подпустил. Территория его с обновленными древними стенами и массивными арочными порталами мерцала огнями. Темное дерево внушительного входа в двор-квадрант почти скрылось под обрамлением из цветочных гирлянд, кремовых, лиловых и бледно-розовых, и каждый студент был под руку с дамой. Летти решила, что шуршание платьев из тафты сообщает обстановке уют.
– Летти! Как приятно тебя видеть. Скажи, ведь неплохо подчистили старый колледж, а?
Это был Тоби, один из очень немногих друзей Берти по колледжу, которым он счел уместным представить Летти во время ее визита в Оксфорд в прошлом году. И неудивительно: легкий, словоохотливый Тоби разительно отличался манерами от других соучеников Берти, в большинстве своем стеснительных, заносчивых и неловких.
– Да красота, Тоби! – Летти потянулась к нему, позволяя поцеловать себя в щеку. – А вот ты скажи, вход в цветах – твоих рук дело, признайся!
– Так и есть. Что скрывать, есть у меня эстетический нюх на цвет… – Темные глаза Тоби блеснули, и он пригладил свои глянцевитые волосы, ровно такой длины, чтобы они легли природной волной.
– Остается жалеть, что ты не сказал мне заранее, знаешь, я бы выбрала платье под цвет.
– Но ты божественна в фиолетовом, Вайолет, лучше и быть не может.
Крутанувшись на месте, Летти лихо взмахнула подолом и заметила, что Берти, который развлекал разговором скучающую подружку Тоби, не спускает с нее глаз. Словно застежка-молния разошлась посередь ее тела, и на секунду ей захотелось, чтобы все, связанное с балом, исчезло и они остались только вдвоем.
Этот опыт, когда ты видишь себя глазами другого человека, оказался одним из самых нежданных удовольствий влюбленности. Летти и прежде замечала, как мутнеют порой от вожделения взгляды мужчин, и дома, и на танцах во время войны, но сейчас все было совсем по‐другому: когда она видела, как Берти смотрит на нее в таких случаях, прямой, как стрела, но в то же время текучий и поглощающий, она чувствовала себя самым особенным существом в комнате, самой красивой и привлекательной. Суетно, думала она, таким упиваться, но все равно упивалась. Это позволяло почувствовать свою силу.
– А теперь, Летти, дорогая моя, раз уж мы о цветах, ты должна рассказать мне, что выбрала для своей свадьбы.
Поддерживая ее под руку, Тоби протянул ей бокал шампанского, подхваченный с подноса официанта так легко, будто он сорвал для нее маргаритку.
– О, честно сказать, я еще не задумывалась об этом.
– А что, если фрезии…
Взгляд Тоби остекленел, он развел руки, словно бы рисуя себе картину. Летти, улыбнувшись, отогнала воспоминание о том, как была поражена и смущена даже, когда ей кое‐что о нем рассказали. Ну, что ж, глупо иметь что‐нибудь против, и ей нравилось, что ни Берти, ни Роуз не имели. Вчетвером они составили довольно гармоничный квартет и пасхальные выходные провели вместе в Мерривезере, просторном доме семьи Тоби в Чилтернских холмах.
Подошел Берти, чтобы потребовать Летти обратно. “Ну что ж! Забирай себе мою любимицу, забирай”, – фыркнул Тоби, и они принялись кружить вдвоем по вустерским садам. Приятелей Берти Летти приветствовала улыбками, от которых становились заметней ее ямочки на щеках, а с девушками, которых те где‐то подхватили на вечер, мило болтала. Каждый раз с первых же слов она замечала, каким сюрпризом для них оказывалась ее речь. При всяком новом знакомстве в ткани вечера возникала как бы прореха, почти сразу и незаметно залатанная невидимым швом прочно усвоенных манер.
– Вот тебе и частные закрытые школы! – закатил глаза Берти, когда Летти поделилась с ним этим своим впечатлением.
Но сама она не обижалась ничуть: в платье из темно-лиловой ткани, с перехваченной талией и пышной, как пена, юбкой, платье, которое со взволнованным удовольствием купил для нее Берти, она чувствовала себя в тот вечер абсолютно такой, как надо.
Пока Берти благовоспитанно докладывал, как идут дела в Фарли-холле, пожилому преподавателю, который знавал еще его деда, Летти, чуть развернувшись на каблуке, откинула голову и еще раз вокруг себя огляделась.
Почему ей не быть своей в таком месте, как это?
– Привет, Летиция, – прервал ее размышления Винс, старшекурсник с прилизанными сальными волосами и чрезмерно мясистым лицом, что старило его даже в двадцать один. – Ну как? Он уже сделал из тебя честную женщину?
– Свадьба через месяц, – кратко ответила она, вспомнив внезапно все резоны, по которым ей, как она опасалась, не вписаться в мир Берти. – А тебе теперь что предстоит?
– Вообще‐то Шотландия. Лето полагается проводить в семейном гнезде, да и сезон оленьей охоты не за горами. Ты охотишься, а, Летиция? – Он гротескно попыхтел трубкой.
– Вообще‐то я Летти, – она знала, что он это знает, – и могу сказать, что не прочь пристрелить зануду.
Появился Берти и плавно увел ее от пьяного старшекурсника.
– Его кличут Винс, потому что он совершенно невинсосим? – пробормотала она.
Приостановив, Берти положил руки на ее почти обнаженные плечи, прохладные теперь, когда ночь сгустилась.
– Что, так тебе отвратительно здесь, да, дорогая?
– Какой вздор. – Летти потянулась и легонько чмокнула его в губы. – Я прекрасно провожу время. Мне ужасно нравится грубить людям, которых ты так и так не выносишь.
– Да, и что‐то их многовато…
– Ну, это потому, что у тебя есть я, и уж мне‐то никто в подметки не годится, верно? Я сломала тебе жизнь, прости, любимый, потому что все прочие тебя только разочаруют.
Берти засиял улыбкой, любовно на нее глядя. У нее сердце взлетело от того, что уголок рта в улыбке у него слева чуть выше, чем справа, и как это ему удалось измять даже фалды… “Нескладеха моя любимая”, – подумала Летти.
– Не могу не признать, мисс Льюис, что, по сути, вы вполне верно оцениваете ситуацию.
Вот еще одно откровение: каким многоречивым становился он навеселе. Летти не смогла с собой совладать – несмотря на то, что вокруг слонялись его преподаватели и всякий мог их увидеть, она потянулась к нему и, чувствуя себя разгоряченной и живой, как никогда раньше, движимая знакомым желанием слиться с ним воедино, полноценно его поцеловала.
Берти захотелось развернуть ее и прижать спиной к дереву, как он делал в уединенных местах во время их долгих прогулок; ситуации это не спасало, но, когда он чувствовал под собой упругость ее тела, становилось хоть сколько‐то легче. Он никогда не признался бы в этом Летти, но считал несправедливым, что последние месяцы она много бранила его за недостаточное рвение к учебе, в то время как главная причина, мешавшая сосредоточиться на зубрежке перед выпускными экзаменами, заключалась в неуклонном помешательстве на том, что ему нельзя ею обладать.
Одно то, что Берти настоял на том, чтобы поступить в Вустер, а не последовал стопами отца и деда в Магдален, с точки зрения Гарольда было само по себе плохо; то, что он подрубил свои возможности, при выпуске получив посредственный балл 2:2, стало еще одним провалом10. Берти знал, что вину за это его отец возложил на Летти.
И, как он полагал, она‐таки была виновата, даже если не виновна ни в чем; как оказалось, учеба, которая и так изначально чрезмерного восторга не вызывала, по сравнению с Летти ошеломляюще скучна и никчемна. По сравнению с возможностью целовать ее и держать в объятьях, да, но также и по сравнению с разговорами с ней, с тем, как проявлял себя ее ум. Говорили они без умолку, темы выскакивали по касательной, а потом, по спирали, возвращались, и всегда у них было в избытке, о чем нужно поговорить, в то время, что им выпадало.
Ее взгляд на мир восхищал его независимо от того, вел он ее на концерт Лондонского симфонического оркестра (“Не понимаю, почему на меня цыкнули только за то, что я чуть подергала головой. Если Шостакович не заводит кого‐то, это ведь у них проблема, не у меня, верно?”) или на студенческую постановку “Троила и Крессиды” во дворе колледжа (“Сдается мне, Шекспиру кто‐то разбил сердце, вот он и выместил это на женщине, которую сам же придумал. Это мелко, и все дела”).
Ее инстинктивная уверенность в своем праве на мнение была совершенно иной природы, чем у окружающих его молодых людей с их верой в учебники, вялой опорой на интеллектуальные авторитеты и ссылками на добытые зубрежкой познания. Суждения Летти был стремительны, непреклонны и глубоко прочувствованы. Берти пробовал взирать на мир с заимствованной у нее свежестью взгляда. Это, однако, не помогало ему со студенческими работами. Не ценят они оригинальность мышления, уныло стенал он ей в шею или в телефонную трубку.
– Берти, отойди от телефона и возьмись за дело, – настаивала Летти из будки, которая стояла в конце ее улицы.
– Но это скучно и без толку. Переводить фарс из “Женщин в народном собрании” Аристофана? Честно говоря, я б лучше послушал, как там дела на твоей почте. Наверняка это смешней. Что, Чокнутый Сэл все еще норовит расплатиться за марки ягодами тиса?
– О нет, у тебя не выйдет. Не выйдет раскрутить меня на болтовню, Берти, иди и делай свою работу, – голос у нее был суровый, хоть и звучал издалека.
Он застонал, на что она не ответила. Последовала долгая пауза, в которую она слушала, как он дышит.
– Знаешь, Берти, ты чертовски везучий, сказала бы я тебе кто, и даже не осознаешь этого, – в конце концов взрывалась она. – Я вон и мечтала бы побольше узнать про Аристофана. Но мне целыми днями приходится взвешивать посылки. И единственное, на что я трачу свой мозг, это как бы помягче сообщить кому‐то о том, что на сберегательной книжке у него больше ни пенни. Да я б упивалась этим Аристофаном, дай мне кто такую возможность!
Ненадолго Берти делалось стыдно. И еще он удивлялся, немного. Ведь обычно Летти говорила о своем почтовом отделении так, будто всем довольна: ее снова повысили, она стала начальницей, заняла должность, на которую раньше могли поставить только мужчину.
Сам‐то он в глубине души считал, что повседневная работа, как она о ней рассказывает, ужасающе монотонна и утомительна. И вот оказывается, что можно гордиться тем, что у тебя есть работа, и при том все‐таки… маяться и скучать.
Еще одним фактором, серьезно повлиявшим на прилежание Берти в учебе, была политика – он и по сему поводу шутил, что это из‐за Летти и разговоров с ее отцом, братьями и друзьями. “Мое политическое пробуждение – это твоя вина, дорогая. Вот что бы тебе оставить меня бродить, как во сне, по жизни, подобно всем остальным? Тогда, возможно, я получил бы оценку повыше!”
По правде сказать, то было не столько пробуждение, сколько очистка от примесей: симпатии Берти к левому крылу возникли задолго до встречи с Летти. Поговаривали, что война – великий уравнитель, стиратель различий, но Берти, когда он служил в Италии, хватило проницательности увидеть, до какой степени это не так, ведь при всей его зеленой неопытности отдавать приказы все‐таки доводилось ему. И с какой стати? Да с той всего лишь, что когда‐то далекий его предок сумел, угодив королевской особе, добыть себе землю и титул. Чем не губительно дурацкий порядок вещей?
Но знакомство с Летти и ее семьей, безусловно, обострило его взгляд. Льюисы обладали житейской мудростью, которую он ценил, а разглагольствования привилегированных студентов – нет. Хотя не мог не заметить, что Эван никогда не приводит примеров из собственной жизни, предпочитая делиться тем, как недоедали в тридцатые соседские дети, как из‐за производственной травмы схватился его приятель с “чертовыми чиновниками”, как невыносимо скученно жилье в шахтерских поселках “за линией”.
Вступив в Оксфорде в лейбористскую партию, Берти вскоре стал секретарем студенческой группы. Они раздавали брошюры, проводили дебаты, на которые сходилось немало народу, собирали деньги. Но больше всего Берти нравилось писать статейки для “Черуэлл”, еженедельной студенческой газеты, названной по имени местной реки; одна из статей, в защиту национализации железных дорог, в которой он впрямую цитировал Эвана, получила признание и одобрение. Газетная статья давалась ему раза в два быстрей, чем вымученное учебное сочинение, и благодаря тому, что он усвоил себе теплый, непринужденный тон подчеркнуто разумного человека, его опусы выгодно отличались от утомительно нудных и жестко обличительных речей, которыми злоупотребляли порой университетские левые радикалы.
Лучшим из его читателей была Летти: она щедро хвалила любую статью, прежде чем мягко указать на то место, где фраза скатилась в клише или звучит дурно, или же – куда менее мягко – ткнуть пальцем в провал в аргументации.
– Уж лучше тебе услышать это от меня, верно, милый, чем от кого‐то другого? Так ты можешь подготовиться к схватке…
– Или я могу просто пересказать это так, чтобы выразить то, что хотел сказать ты, и мысль станет доступней.
– Или можешь сделать вот так, да. – Летти вскидывала горделиво подбородок, и он целовал ее и за то, как она красуется, и за то, как умна.
Сочинение такого рода политических комментариев для человека, получившего 2:2 в Оксфорде и не имевшего особых личных амбиций, на взгляд Берти, было оптимальным способом внести свой вклад в улучшение мира. Однако отец считал, что, если Берти хочет жить в Лондоне, ему следует по окончании учебы найти “подходящую работу”. Оставаться в Фарли-холле бок о бок с Гарольдом Берти не собирался – и, кроме того, он видел, как вспыхнули глаза Летти, когда он упомянул о переезде в столицу.
Он согласится на любую работу, только бы сделать ее счастливой. Но прежде всего они наконец поженятся.
– Знаешь, что самое лучшее насчет этого бала? – спросил он Летти, когда струнный квартет с рвением начал сонату Вивальди и какая‐то девушка взвизгнула, едва не упав в озеро.
– Шампанское?
– Нет.
– Мое платье?
– Близко, но нет. – Он сделал паузу. – Самое лучшее в нем то, что он знаменует собой конец студенчества. А это значит, что почти уже пришло время жениться.
Летти лицом прижалась к его груди, и ему чудилось, что он чувствует, как широко она улыбнулась. То, что бал все‐таки доставил ей удовольствие, вызвало у него прилив незамутненного счастья. Прилив уверенности в том, что их жизни могут сплестись воедино у всех на глазах так же легко и естественно, как если бы они были только вдвоем.
Берти взял ее руку в свою, и они стали раскачиваться в такт музыке, двигаясь плавно и слаженно. И Летти казалось, что она так близко к нему, что может втиснуться в его грудную клетку и сомкнуть ее вокруг себя.
Еще один залп фейерверка, и Берти не по себе стало от недоверия, неужто и впрямь мир так щедр к нему.
Глава 7
Июль 1948 года
Заправив кончик веточки флердоранжа под темную прядь Летти, Роуз сделала шаг назад. Снизу, с широкой подъездной дорожки Фарли-холла, доносился тихий рокот машины, дожидавшейся, чтобы доставить их в церковь.
– Ты только глянь на себя, – сказала Роуз со вздохом, дрогнув пухлой нижней губой. – Красивей просто нельзя быть…
Летти, прикусив собственную губу, силой заставила себя устоять и не попрыгать на месте. В руках и ногах кипела-бурлила энергия, шипучее возбуждение, с которым непонятно было даже, что делать.
Сегодня день ее свадьбы. Сегодня она отдастся Берти.
И сегодня Берти тоже станет ее – наконец она познает его всего, целиком. От этой мысли сердце сжималось. А уж мысль о том, что сегодня встретятся наконец их родители – ее мир и его – заставляла сердце валиться куда‐то ниже колен.
Стараясь не показать этого даже Роуз, Летти изобразила улыбку и прошлась руками по своему платью цвета слоновой кости.
Хотя бы Роуз всегда тут рядом. На каждом шагу: в пустынном, душераздирающе дорогом магазине в Йорке помогла выбрать платье, и этим утром, когда от волнения тряслись плечи и требовалось бесчисленно чашек чая, помогла это платье надеть. Круглое лицо Роуз было розовым и влажным, как пион под дождем, оттого, что весь день попеременно то сияло, то заливалось слезами.
– Ты лучше на себя посмотри! – Летти рассмеялась, заметив, что глаза подруги снова на мокром месте. – Честно, Роуз, я понятия не имела, что ты такая сентиментальная!
– Ну, конечно, а чего ты от меня ожидала? Я и так свадьбы страшно люблю, а тут ты, моя лучшая подруга, выходишь замуж за моего единственного бестолкового брата! Это просто… – Но удержать веселый свой тон на плаву ей не давалось, слова будто захлебывались соленой водой. – Это просто чудо какое‐то, видеть, что вы оба так влюблены.
Летти, растроганная тем, что растрогана Роуз, решила пропустить мимо ушей оттенок грусти в ее речах. Очевидно же, Роуз нравилось, когда они оба рядом, пусть даже постоянные разговоры про свадьбу болезненно напоминали о том, что у нее самой никого нет. Теперь же ей придется остаться тут, в вечной мерзлоте, рядом с Гарольдом и Амелией, в то время как они с Берти переедут в Лондон, и в один момент она утратит и подругу, и брата…
Но сейчас совсем было не время этими соображениями добавлять себе бурления в животе – впереди у нее венчание, и пора было выезжать. Роуз вручила Летти ее букетик и, когда они подошли к лестнице, приподняла подол ее платья. Там, внизу, стоял невестин отец, и глаза у него увлажнились, глядя на то, как она спускается по ступенькам.
Всю дорогу до церкви Эван не отпускал руку Летти. Они молча сидели на заднем сиденье большой черной машины, продвигавшейся медленно и плавно, словно по маслу. Летти знала, что в этом крепком пожатии сосредоточена вся любовь, которую отец не умел выразить вслух, но еще она знала, что только это ему осталось, чтобы удерживать контроль над событием, которое из‐под его контроля полностью вышло, и это не могло ее не терзать.
Решение устроить свадьбу на севере было принято с тем, чтобы прием состоялся в Фарли-холле и был оплачен Бринкхерстами. Прежде Летти рассчитывала, что венчаться будет в маленькой местной часовне, но теперь стало ясно, что разумней поступить по‐другому: в Фарли-холле красиво и полно места, и персонал под рукой, и сколько угодно средств для банкета, от запасов яиц, масла и сливок домашнего производства до денег на деликатесы, напитки и оркестр. Тоби, приезжая туда погостить, приставал к садовникам, расспрашивая о том, какими цветами он сможет украсить дом и церковь. Прибегнуть к таким благам выглядело разумным и целесообразным. Пока не пришло время посвятить в это дело ее родителей.
Эван и Ангарад притихли, опустив глаза на чисто вымытый пол своей кухни. Летти, ненавидя себя, бормотала что‐то о семейных традициях Бринкхерстов, как будто и впрямь считала, что те вправе возобладать над единственной традицией, известной ее маме и папе: семья невесты отдает ее и платит за удовольствие. И лишь когда Берти вмешался, принявшись плести затейливые вымыслы о древних аристократических ритуалах, родители скрепя сердце согласились, признали их выбор.
Итак, они будут обвенчаны в церкви в Нарсборо дряхлым, почтительным викарием – тем самым, что когда‐то крестил Берти и Роуз. Что было бы мило, хмыкнул Берти после того, как они вдвоем посетили священника за месяц до церемонии, кабы бы не то, что, при такой древности, его присутствие грозит превратить венчание в похороны, завершив тем самым жизненную триаду…
В готовности Берти венчаться у священника, уважения к которому он не питает, Летти виделась тень лицемерия, и это не могло ее не коробить. И тихонько, про себя, она злилась еще на то, что обеты придется произносить в здании, где – пусть это всего лишь провинциальная англиканская церковь, ничего особо изысканного, – было просторно, прохладно и полно нарядно одетых людей, о которых она понятия не имела, а Берти к ним, как правило, не испытывал никаких чувств, тогда как дома, в их милой часовенке, прихожане, которых она близко знала с рождения, все сидели впритык друг к другу, локтем не пошевельнуть.
Вера в Бога ввергала Берти в недоумение, и Летти видела, что религиозное чувство он норовит упростить, умалить, объяснить его осторожно любовью к соседям, ритуалам и пению – ужать до понятий, которые можно рационализировать, сведя высокое к человеческому. Чего он, похоже, не разумел, так это чувств, которые охватывали ее при общении с Богом: какая чудесная легкость возникала в теле, как размывались собственные границы, как сливалась она с чем‐то огромным, вечным, прекрасным. Разговоры о Боге Берти сбивали с толку, стесняли.
Прошу тебя, Боже, беззвучно прошептала Летти, пожалуйста, пусть сегодня все пройдет хорошо. Обычно она не пыталась с Ним договариваться – совсем не для этого Бог, в самом‐то деле, – но ее ужасало, что слишком много всего может пойти не так.
– Что ж, нам пора, Летти моя любимая.
Эван перевел на нее серьезный, суровый взгляд. Подставил ей свой локоть, показавшийся таким прочным и твердым, когда она положила на него ладошку, что она вцепилась в него как в свою единственную опору. Дверь в церковь распахнулась, и Эван, всей грудью вздохнув, повел ее по проходу – навстречу ее новой жизни. К ее новой семье.
Тут заиграл орган, слишком громко, на вкус Летти, и все разделенные проходом лица обернулись на них.
Последним, кто обернулся, был Берти. Ему хотелось сделать как‐нибудь так, чтобы этот момент принадлежал только ему. За те месяцы, пока они выясняли отношения с родными, договаривались насчет даты венчания, составляли списки гостей и продумывали ход торжества, само событие, свадьба, все больше стало напоминать публичное действо, разыгрываемое ради других.
Но ему не хотелось, чтобы это было так. Ему хотелось, чтобы свадьба значила что‐то и в их с Летти личном представлении друг о друге.
И вот она уже там. Медленно приближается, стройная, бледная и какая‐то словно отполированная, как статуя, гладко причесанная, в атласном платье, – и все же, когда они столкнулись глазами, между ними снова вспыхнула та самая искра, как тогда у камина в маленьком пабе, в Бреконе.
Мгновение во времени. Мгновение вне времени. Когда глаза говорят “я люблю тебя” посреди толпы, и никто их не слышит, только они двое.
И все волнение, терзавшее Берти, пока он ждал ее, глядя на то, как две половины церкви поглядывают одна на другую через проход с любопытством и настороженностью, куда‐то делось, исчезло. Дойти до этого момента оказалось куда как непросто; он дорого обошелся обеим семьям. Но он того стоил.
Затем время ускорилось, и церемония прошла чередой вспышек, которые он старался удержать, запечатлеть в памяти. Оглушительное “Я отдаю” Эвана на вопрос “Кто отдает эту женщину?”, от которого звякнули стекла витражей. Викарий запнулся, произнося “Перегрин”, ненавистное второе имя Берти, на что Летти иронически вскинула крутую темную бровь. Ее сторона заглушила его сторону, запев “Калон лан”, “Чистое сердце”, валлийский гимн, на котором Летти настаивала, хотя викарий этого не одобрил. Улыбка на лице Тоби, когда тот протянул им кольца. И холодная, гладкая тяжесть золотого обруча.
“Любить, почитать и повиноваться…”
“Пока смерть не разлучит нас…”
“Да”, – подумал Берти.
Кольцо скользнуло на ее палец так правильно и надежно, как ключ в замок.
“О боже”, – подумала Летти.
Но потом ее поцеловали, и это был Берти, ее Берти, а все остальное куда‐то делось. И когда она вышла из церкви в новую жизнь, колокола били, били и звенели в их честь.
