Читать книгу: «Лимонник. По материалам израильских литературных вечеринок. Выпуск 3», страница 2

Нелли Бородянская

Монолог Лилит

«Что предание говорит?

Прежде Евы была Лилит…»

В. Шефнер

 
Райские кущи, овцы и огород,
Мужа постылого ласки, цветы, дары…
Как мне любить Адама – коль рядом тот,
Кто мановеньем ресниц создает миры?!
 
 
Кто, поведя алебастром могучих плеч,
Мир осеняет Славой Своей Любви…
А поцелуи мужа – витая плеть, —
Сердце от них захлебывается в крови…
 
 
Сонмами гуслей, кимвалов и арф звенит
В лунном дурмане шелест жемчужных крыл.
Свет совершенства! Дай утолить, Лилит,
Жажду, что Ты нечаянно ей внушил.
 
 
Разум в конвульсиях… Боже, сорви чеку!
И, извиваясь от бедер и до ступней,
Шквалом приливов утренних истеку
И зацвету бутонами орхидей…
 
 
Гневайся, Боже! Но мне не чета – Адам!
Лжив и завистлив, жаден до серебра…
Без сожаленья сейчас же его отдам
Девочке Еве, созданной из ребра.
 
 
Я ж унесусь сквозь свеченье небесных сфер
В бездну бездонную – там, где галактик край.
Крылья мне даст отверженный Люцифер,
И на заре мы покинем Твой душный рай!
 
 
Ты на изгнанье за смертного нас обрёк.
Пестуй! Расти этот липовый изумруд!
Я ж прилечу умирать у Твоих ног
…в час, когда дети Адама тебя распнут.
 

Подорожник

 
Подорожник расцвел – в его листьях устроилась фея,
Позволяя ему созерцать неземную красу.
Он был рад быть лакеем, в парадной зеленой ливрее,
Собирая в листочки, как в ковшики фее, росу.
 
 
А она без стесненья топтала сорняк-подорожник,
Добавляя в истерики слезы и долю острот.
Подорожник живуч – переедет его внедорожник —
Будет более гибок… А значит – и строже подход!
 
 
Он терпел, упрекая себя за нехватку терпенья,
Он старался для феи драконов окрест одолеть.
А она, как актриса в экстазе своих выступлений,
Чтоб форсировать боль, применяла то пряник, то плеть…
 
 
Он лечил ее нимбы и рвал свои листья – на крылья,
Пересохший, усталый и яростно втоптанный в грязь,
Выживал на пределе …потом отлетел от бессилья.
А она ему в след: «Оборванец! Ничтожество! Мразь!»
 
 
Он летел во весь дух, становясь по дороге сильнее,
Познавая взаимность любви и пределы чудес,
Оставляя в минувшем проклятья оставленной феи,
Постигающей боль просыпаться мучительно без…
 

Йерушалайм

 
В лучах рассветных Святой и Вечный Господень град —
Столица мира – Йерушалайм… в плену у сна…
Здесь на погибель и во спасенье Христос распят.
Здесь начинались Союзы, Ложи и Ордена…
 
 
Что видишь в грезах, заветный город? Какие сны?
Царей – Давида и Соломона?.. Хирамов Храм?..
Рассвет величья… Деленье царства напополам?..
Царей растленье… Святынь крушенье… Кошмар войны?..
 
 
Проснешься чистым погожим утром, а за Стеной
На месте Храма мечети Купол, что над Скалой…
 
 
Спешат на службу – священник, пастор, раввин, мулла…
Трубят шофары, звенят тягуче колокола…
В лазурном небе горят на солнце церквей кресты…
 
 
Для трех религий, Йерушалайм, священен Ты!
 

Яд Ва-Шем. Детский мемориал

 
Мошик был прехорошенький, как младенчик с иконы…
Сара – мамино солнышко… Авиталь и Иона…
 
 
Погремушки-куличики… ямы, печи да кости…
Ручки, локоны, личики …сметены Холокостом.
 
 
В зеркалах преломляется свет свечи Яд Ва-Шема.
Имена оглашаются в тишине оглашенной.
 
 
Ручки… локоны… личики… Авиталь и Иона…
Стерты в пепел – в количестве
Полтора миллиона.
 

Кейсария

 
Порталы, мозаики, цепи аркад —
Кейсарии древней руины…
Трибуны ревут – ипподром-амфитеатр
Захвачен забавой звериной.
 
 
Хитоны евреев, туники гетер,
И римские тоги патриций
Взвиваются…
Зубы гиен и пантер
Вонзаются в горла и лица…
 
 
Окончился бой – гладиаторов кровь
Смывает с арены смотритель…
И в театр – на драму о кознях богов
Стремится пресыщенный зритель.
 
 
В висячих садах расцветает миндаль,
Рождается Новая Эра.
Отсюда в Европу Священный Грааль
На нефах везут тамплиеры…
 
 
С ордой мамелюков разрушит султан
Античный оплот паладинов.
Затянет легенд и сказаний дурман
Кейсарии древней руины.
 
 
Укроются мифы в песке и плюще,
Но может, окрест колоннады
Мелькнет в своем белом с подбоем плаще
Тоскующий призрак Пилата.
 

Александр Казарновский

Лулек

– И все-таки я не понимаю, – восклицает парень с длинными рыжими пейсами. То есть, конечно, у него вообще волосы рыжие, но волосы скрыты под серой кепкой с большим козырьком, а пейсы свисают. Впрочем, пойди разбери, у кого какого цвета волосы – свет в синагоге довольно тусклый, большинство ламп погашены, а за окном уже фактически ночь. Но молодежи некуда спешить, вот они, родные, и бушуют.

– Чего ты не понимаешь?! – возмущается юный сефард с орлиным носом и орлиным взором..

– Не понимаю, что значит «как самого себя»? Как можно любить другого, как самого себя?

Старый раввин, сидящий во главе стола, вздыхает. Устал он за день. Да и за жизнь, должно быть, устал.

Я тоже стар, но не настолько. И устал не настолько. Я зашел в синагогу возле автовокзала в одном из городов на израильской прибрежной равнине. Помолился, и вдруг слышу, раввин собирается дать урок минут на двадцать. А у меня автобус только через сорок минут. Почему бы не послушать. Но урока что-то не получается.

– А то и значит, что ты должен смотреть на ближнего, словно на самого себя! – горячится сефард. На то он и сефард, чтобы горячиться.

– Как это – «словно на самого себя»? – недоумевает рыжий пейсоносец.

– Ну-у… – сефард на долю секунды запинается. – Ну, представлять, что ближний – это ты и есть.

– С какой это стати?!

– А с той, – вдруг вступает в дискуссию, словно очнувшись, раввин, – что всегда может оказаться, что он – это и есть ты.

– Чего-чего?! – в изумлении произносим мы все трое, причем ребята – на родном иврите, а я от неожиданности по-русски.

– Расскажу-ка я вам одну историю, – начинает раввин, и я мысленно потираю ручки: значит, двадцатиминутный урок все-таки будет, правда с пятиминутным опозданием, но ничего, автовокзал близко.

– Дело было в конце шестидесятых, – рассказывает старик. – Телевидение тогда только появилось. Религиозные люди еще не успели усмотреть в нем источник зла, и мы, ешибохеры, с удовольствием бегали к редким обладателям волшебных ящиков и наслаждались льющейся из них белибердой, безвредной или казавшейся нам безвредной. И вот однажды по единственному израильскому каналу выступает некий пожилой еврей по фамилии Бартов и сообщает, что его сыну предстоит тяжелая операция и понадобится переливание крови. Но вот беда – у сына очень редкая группа крови, и он никак не может найти донора. Поэтому, он, Бартов, обращается… В общем, спасай, кто может! Ну, разумеется, на следующий же день вся ешива – и ребята, и раввины, – дружно пошли сдавать кровь на анализ. И – о чудо! – у одного из наших парней – та самая группа крови! Ну, мы его, конечно, поздравляем – ведь это какая удача выпала, возможность спасти человеческую жизнь! Звоним в больницу, выясняем, что операция состоится ровно через неделю, на второй день Песаха. Но на следующий день, последний перед песаховыми каникулами, он является на занятия жутко удрученным и рассказывает, что отец ему категорически запретил сдавать кровь для сына этого самого Бартова. Мы все потрясены. Религиозный еврей! Отказывается спасти жизнь другого человека! Как такое может быть?! Наш однокашник сам пожимает плечами. Отец ничего не объяснил ему. С людьми, пережившими Холокост, зачастую бывает трудно разговаривать – упрутся молча и всё! Это у них с тех времен еще зажимы какие-то остались.

Я гляжу на часы. Неторопливая манера рассказывать у пожилого человека сама по себе очень приятна, но когда у тебя времени в обрез… Ладно, добегу как-нибудь!

– Тогда наш раввин вызвал к себе юношу и попросил объяснить ему, что вообще происходит, и есть ли шанс как-то повлиять на заупрямившегося родителя. Парнишка почесал в затылке и, подумав, сказал: «Знаете, есть вариант. На пасхальном седере отец, выпив традиционные четыре стакана вина, обычно добавляет еще, причем частенько не вина, а чего покрепче…»

Глазам предстает этакая толстобрюшечка, в которой плещется пейсаховка – самодельная виноградная водка, которой положено быть, как и любой водке – сорокаградусной, но у некоторых умельцев количество градусов, говорят, доходит до семидесяти.

– …Папаша размякнет, и тогда…

В общем, ровно через неделю раввин наш проводит, поглядывая на часы, седер у себя дома, по-скоренькому проглатывает праздничную трапезу, в резвом темпе исполняет весь ритуальный репертуар от «Дай-дайейну» до «Хад гадья», хватает непочатую бутылку бренди, кошерного на Песах, и – на рысях к отцу юного талмид-хахама. Хозяин дома принял его приветливо, справился о здоровье, пригласил за стол. Но стоило нашему рабби открыть рот насчет несчастного сына несчастного Бартова, из обоих глаз собеседника словно два штыка высунулись. Однако рав не сдается. Вытаскивает бренди, наливает себе и слегка нагруженному уже упрямцу и произносит трехминутный «лехаим» с упоминанием той самой заповеди любви к ближнему, которую вы только что с таким жаром обсуждали. Тот выпивает, закусывает и погружается в молчание. Через какое-то время наш раввин вновь прерывает это молчание, опять наливает и опять произносит речь с упором на великую заповедь. И опять молчание. И, когда после третьего пламенного монолога о любви и последующего возлияния раввин жалобно произносит: «Ну…», его оппонент не выдерживает. «Ладно, – говорит он, – я расскажу вам, как дело было, а вы уже судите. Я родом из Кракова. До войны у меня была сапожная мастерская… был дом… Но главное сокровище, которое у меня было – мой сыночек Лулек. Он был гимнаст! Он был танцор! Он был акробат! У мальчика было гуттаперчевое тело. С девяти лет он начал выступать перед публикой – сначала для удовольствия, а затем и денежки стал в дом приносить. Не то что бы я в этих деньгах нуждался, деньги эти шли в основном на сласти и прочие гостинцы для самого Лулека, но ведь сколько гордости – дескать, зарабатываю, как взрослый! И зарабатывал!

А потом пришли немцы, и начался ад. Всяческие запреты, унижения, желтые звезды, и затем – гетто. В гетто, как известно, повальная нищета. И тут моей семье не дал умереть с голоду все тот же Лулек. Началось с того, что он стал выступать перед жителями гетто, не за деньги, а просто, чтобы их подбодрить. И очень скоро оказался в немецкой комендатуре. Я думал – конец. А он появляется дома живой, здоровый, в сопровождении полицейского, да еще с мешком картошки. Оказывается, немцы решили проверить, на что мой мальчик способен, и он произвел такой фурор, что мало того, что они освободили его, они еще и стали его регулярно забирать на различные выступления – не только в гетто, но и перед разными частями их гарнизона, перед офицерами, перед разными высокопоставленными гостями. И за всё платили продуктами! Мы не только сами ели почти досыта, мы еще и тех кормили, с кем нас в одной комнате поселили, мы и другим соседям подбрасывали! А немцы… они ведь сами не хотели, чтобы их любимый актер вдруг ослабел или заболел цингой, вот они и подкармливали мальца! То есть в аду вдруг появился просвет! И все бы ничего, если бы не Брандт! Кто такой был Брандт? Один из руководителей юденрата! О, это был мерзавец пострашнее любого немца. И он возненавидел моего Лулека! Встречая Лулека на улице, он оскорблял его, орал на него! Когда Лулек выступал перед евреями, чтобы хоть как-то поднять их настроение, поддержать в них жизненные силы, приходилось делать это в тайне – нет, не от немцев – от Брандта! Стоило ему узнать о концерте – лично, негодяй, являлся, чтобы запретить! «Я добьюсь своего! – кричал он. – Тебя отправят в концлагерь!» И, похоже, добился. Настал страшный день, когда Лулека забрали в комендатуру. В тот день была проведена облава и многих подростков увели. Но я почему-то думаю, что за Лулеком охотился лично Брандт. Я ходил в комендатуру, я умолял отпустить моего мальчика! Я твердил немецкому офицеру: «Вы же сами так любите его номера!» А тот смеялся мне в лицо: «Перебьемся!» Весь день я, как потерянный, бродил по гетто. Я не мог придти домой. А ночью… Словно какое-то шестое чувство заставило меня подняться на крохотный, покрытый пылью и паутиной чердак, непригодный для жилья, где я не бывал – а что там было делать?! – со дня нашего вселения в гетто. «Тс-с-с…» – услышал я, пытаясь хоть что-то разглядеть в кромешной тьме. Это был мой Лулек! Он сбежал от немцев и теперь прятался, ибо даже соседи по дому не должны были знать, что он здесь. О, как я был счастлив! Но – увы! – радость моя была преждевременной. На следующий день явился Брандт с пистолетом – представляете, немцы даже это ему позволили, – с офицером и двумя солдатами! Они поднялись на чердак, стали выламывать руки моему Лулеку, вывели его на улицу. Мы с женой бросились на защиту нашего мальчика, но куда там! Солдаты скрутили нас, а Брандт, сволочь, заорал: «Уведите их!», и нас потащили в комендатуру. Уже издалека я услышал за спиной пистолетный выстрел и понял – нет больше Лулека. Нас отправили в Освенцим. Жену сразу же – в газовую камеру, а меня – в рабочий лагерь Гинденбург. Видно, не хотели тратить на меня «циклон Б» – сочли, что и без него можно обойтись; куда торопиться, результат все равно будет тем же. Они были правы – все шло к тому, и не раз я позавидовал участи моей жены. А как начинал думать о Лулеке… Потом нас пешком погнали в Германию… Рабби, вы слышали о «Марше смерти»? Вы представляете, что такое перешагивать через трупы тех, кто только что шел впереди, и думать о том, что кто-то из идущих сзади вот так же будет перешагивать через тебя. Когда Берген-Бельзен освободили французы, первым делом они занялись захоронением трупов. Один из трупов при погрузке зашевелился. Это был я».

Рассказчик налил себе еще бренди, глотнул и продолжил: «На свободе меня никто не ждал. Жена погибла. Лулек погиб. Сионистские эмиссары предложили мне отправиться в Палестину. Почему бы и нет. Здесь я сменил имя, женился… У меня родились сыновья. И вот на экране телевизора я увидел этого Брандта! Только теперь он – Бартов! И он, убивший моего сына, просит, чтобы теперь мы с моим Мойше помогли спасти его сына. Не будет этого!»

Чуть ли не до самого утра просидел там наш рав, убеждая этого несчастного человека отпустить Моше в больницу. Что он говорил? Наверно, объяснял, что сын за отца не должен отвечать, что надо спасти человека, что мы не должны уподобляться этому самому Брандту, что человек – творение Всевышнего, и, следовательно, человеческая жизнь священна…

«Любопытно, – подумал я. – Рассказчик знает об этой встрече со слов своего собственного раввина. При этом монолог отца ешибохера он передает так, будто сам его слышал, а вот о том, что сказал раввин, говорит: „наверно“. И вообще, интересно, который час?»

Но на часы я так и не посмотрел.

– …Короче говоря, вырвал он у отца нашего Моше вожделенное «Пусть делает, что хочет! Я к этому отношения не имею». И – на второй день Песаха возле дома Моше останавливается машина, в которой сидит раввин, и из подъезда выходит… нет, не Моше, а отец нашего Моше собственной персоной! В субботнем сюртуке! И с важным видом направляется к машине. А Моше семенит за ним.

Решил, значит, все-таки. Приезжают они в больницу. Моше забирают, готовят к переливанию крови. В общем, операция прошла успешно, все хорошо, и Брандт, он же Бартов, заливаясь слезами благодарности, встает на колени перед отцом Моше. Вот тут-то карты и раскрываются!

«Негодяй! – грохочет тот. – Посмотри на меня! Я – отец Лулека! Я – отец того несчастного ребенка, которого ты, выродок, собственноручно застрелил! Я…» – и, задыхаясь от ярости, он бросается с кулаками на Брандта.

«Выслушайте меня, – прошептал Брандт, когда их растащили. – Выслушайте меня, пожалуйста!» И, когда наступила тишина, начал свой рассказ:

«Я был не только членом юденрата, я еще был и руководителем подполья. Мы организовывали доставку в гетто провизии, медикаментов, даже оружия – мы готовили восстание! Но главное – мы переправляли людей из гетто на свободу – подыскивали семьи, которые могут их укрыть, устанавливали связь с партизанами. Кто же был нашими связными? Дети! Бесстрашные мальчишки, которые незаметно от немцев и полицаев выскальзывали из гетто. Их называли „шмуклеры“ – контрабандисты. У меня была целая армия шмуклеров. И знаете, кто был лучшим из них, кто был моим любимцем, кто был моим главным связным? Ваш Лулек! Этот парень просто творил чудеса. Казалось, он может сквозь стену проходить, сквозь толстую кирпичную стену, которой нацисты отгородили нас от всего живого мира. Я обожал его. Конечно, на людях мне приходилось его всячески третировать, чтобы немцы ничего не заподозрили. Даже пару раз, по договоренности с ним же, я приходил запрещать его выступления и разгонять публику. При этом я делал вид, будто об остальных его выступлениях знать не знал. Все это – для отвода глаз. И все-таки – как веревочка ни вейся… Сцапали немцы Лулека! Пока его не успели увезти, мне удалось устроить ему побег из комендатуры, а дальше? Решили, что день он пересидит на собственном чердаке, а затем… Все приходилось делать очень быстро. Я должен был прийти, чтобы якобы арестовать его, а потом незаметно вывести из гетто. Я понимал, что, возможно, вместе со мной на эту операцию отправят какого-нибудь немца. Ну что ж, ведь командование само доверило мне „вальтер“. Пусть пеняют на себя! Моя жена должна была присоединиться к нам позже. Но все пошло не так. Вместо одного немца со мной послали сразу трех – офицера и двух солдат. С тремя мне было не справиться и, пока мы шагали к вашему дому, я все ломал голову – как выпутаться из этой ситуации. И – о радость! Вы с женой мне помогли, когда бросились защищать Лулека! Солдат я отправил с вами, а с офицером… с офицером справился. Мы с Лулеком выбрались из гетто и на следующее утро уже вышли к хутору, который давно служил перевалочной базой для наших беглецов. Вот только моя жена не успела! Немцы схватили ее и выместили на ней злобу – отправили в Освенцим! К счастью, она осталась жива – после войны мы снова соединились. Но… Но лагерные врачи ставили на ней эксперименты – она уже никогда не могла иметь детей».

«О, вот ты и попался на вранье! – заорал притихший было отец Моше. – Не могла иметь детей? А твой сын, которому мы сегодня спасли жизнь?!»

«Это не мой сын, – ответил Бартов. – Это Лулек».

Кажется, тишина, наступившая после того, как раввин закончил свой рассказ, никогда не прекратится, будет греметь вечно. Я, наконец, заставляю себя посмотреть на часы. Ну конечно же, мой автобус давно ушел, а следующий неизвестно, когда будет, и будет ли. Да и черт с ним!

Диана Беребицкая

Игры

 
Все вам игра.
Вселенная – юлой
Раскручивает новые таланты
И строит их поротно, попалатно,
И гениев – сугробы намело.
 
 
Катаются – кому возить не лень —
На саночках, а могут смазать лыжи,
Или гонять очкариков и рыжих,
Или еще какой-нибудь бобслей…
 
 
Надежды погремушка зазвучит,
Но нет игры беспомощней и жальче,
Похожий на тебя упорный мальчик
Найдет пароли, подберет ключи.
 
 
Он выложит в космический Youtube
Беды и вдохновенья злые пазлы
И выдавит из тюбика, как пасту,
В горсти сжимая пластик,
Жизнь мою.
 

Не сладить

 
Проснись и прикоснись.
Что может быть прекрасней:
Из тёмной неги снов всплывать к твоим губам?
…Казался ты вчера и властным, и опасным.
Насмешлив. И ладонь шершава и груба.
 
 
Одёрнешь, отсечёшь забывшуюся нежность,
Чтоб отстоять в боях сиротство и броню.
Пусть трепет и восторг в моем дыханье брезжат,
Ты будешь слеп, и глух, и холоден к огню.
 
 
И будь. И черт с тобой!
…Медлительная сладость
Расходится от губ – кругами по воде.
Ты знаешь, что тебе со мной уже не сладить,
И рук не отпустить,
И далее – везде.
 

Парижу

 
Пасмурный, сизый, сиреневый,
Снившийся… Как ты живёшь,
Мой поседевший до времени,
Нетерпеливый Гаврош?
 
 
Пылкий, циничный, прижимистый,
Даром что нынче богат,
Вдруг – невозможным транжирою —
Вечер бросаешь к ногам.
 
 
И обольстительно-ласково
Тайны касаешься: той,
Что бережет за подвязкою
Каждый балкон кружевной,
 
 
И притворившийся крышею
Брошенный рыцарский шлем,
И пешеход, оступившийся
В свет Елисейских полей.
 
 
Страстью безудержной, душною,
Вышедшей из берегов,
Шторами скромно притушенной
Или бесстыдно нагой
 
 
Свет изливается, пенится,
Соткан из солнечных струй,
Лёгким, игристым и перистым
Все наполняет вокруг,
 
 
Будто разгадка. И символом
Сказки без тьмы и потерь —
Башня – на старте, бессильная
Прочь от тебя улететь.
 

Вина

А. Ш.

 
Луны лекарственно-желтые
Не помогают уже.
Тянется, ластится шелково,
Шарит в кромешной душе,
 
 
Ширится, щерится, щурится, —
Корчишься, словно прошит, —
Света голодное щупальце,
В сердце врастающий шип.
 
 
В простыни мертво впрессованный,
Комкаешь грубую бязь.
Не отпускает бессонница,
В ворот у горла вцепясь.
 
 
Стражем мучительной участи,
Казни не зная иной,
Вяжет силками паучьими,
Смертной, кандальной виной.
 
 
Зреет под лунными линзами
Знанья безжалостный яд:
Будешь полжизни зализывать
Совести рваной края.