Читать книгу: «Неудобные женщины. История феминизма в 11 конфликтах», страница 3

Сегодня мы часто говорим о том, как пострадали мужчины с сокращением объемов тяжелого ручного труда и других традиционно мужских видов деятельности. Однако мы должны честно признать, что львиная доля их ущерба связана с потерей статуса и власти, которые имел распоряжающийся финансами глава семейства. Можно заставить неудобную женщину быть удобной – не ругаться, не перечить, не подвергать сомнению ваши приоритеты, если сократить ее доход.

Барбара Касл жила в мире, где женщины-домохозяйки всю жизнь стояли с протянутой рукой. Если их мужьям платили каждую неделю, то им приходилось ждать, когда муж выдаст им деньги «на хозяйство» – оплату счетов и еду, а остальное оставит себе. При таком раскладе женщины не рассчитывали что-либо потратить на себя, а их партнеры, возможно, оставляли себе несколько фунтов на паб или букмекеров. Женщинам также было труднее уйти от мужа. Когда я писала о программе всеобщего кредитования, меня завалили историями о «деньгах на побег». Один человек рассказал мне, что после смерти его матери семья нашла в ящике стола тайник с деньгами. К счастью, он ей так и не понадобился – но она всегда знала, что «деньги на побег» существуют. Мало кто употребляет это выражение в интернете. Оно принадлежит ушедшей эпохе, когда женщина, понимая, что характер партнера портится, алкоголь омрачает их жизнь или она больше не любит его, знала, что уйти ей будет сложно.

В январе 2016 года Полетт Перхак написала в журнал The Billfold, чтó означают «деньги на побег» для ее поколения. Она описала путь, по которому может пойти молодая женщина с приличной работой: завести кредитку, покупать дорогие сэндвичи на обед, позволять славному бойфренду оплачивать аренду, если вы живете вместе. А потом к тебе пристает начальник, твой парень слышит, что ты говоришь с другим мужчиной, – и ты отлетаешь к стенке в кафе, по пути сбивая столик.

Его мучает совесть, он даже плачет, так что этой ночью вы ложитесь в постель вместе. Ты смотришь в темноту и пытаешься подсчитать, как долго тебе придется откладывать деньги, чтобы от него съехать. Убедить себя, что он раскаивается, что это просто случайность, стоит закрыть на это глаза, потому что он, в сущности, и не бил тебя, – кажется, это проще, чем найти деньги, учитывая, сколько ты зарабатываешь. И вот вы идете куда-нибудь вдвоем, он держит тебя за плечи, а ты смотришь на подруг и представляешь себе синяки, которые не видны под их длинными рукавами.

Перхак хочет, чтобы женщины нового поколения жили по другому сценарию. Если они носят дешевую одежду, берут дополнительные смены и зарабатывают себе на жизнь, то могут делать сбережения. Это значит, что у них есть возможность уйти с работы, где к ним пристает начальник, и бросить агрессивного парня-собственника. Она называет это «да-пошел-ты-заначка». Ее текст стал вирусным, и, кроме положительных отзывов, на него появилось много критики. Как накопить «деньги, чтобы послать его подальше», если у вас нестабильная работа, дешевую одежду нужно покупать по кредитной карте и даже обычная респираторная инфекция или сломанный палец в Америке может обойтись в кругленькую сумму? И это существенные замечания. Не каждой девушке под силу накопить деньги, чтобы послать его подальше (но это нужно делать, если у вас есть такая возможность). Есть тут своя роль и у государства.

Эта идея кажется радикальной даже в Великобритании, что уж говорить об Америке, гиперкапиталистической стране. Британские феминистки «второй волны» выросли в более коллективистском обществе, когда создание Национальной системы здравоохранения и государство всеобщего благосостояния еще были свежи в памяти людей. Вероятно, они полагали, что правовые реформы будут продолжаться, да и само общество можно подтолкнуть к дальнейшей перестройке. Но всегда возникает и ответная реакция. И здесь, и в США мы видели, как демонизируется образ «королев социального пособия» и «охотниц за льготами», а на матерей-одиночек навешивается ярлык паразиток, сосущих налоги граждан. Правые политики возражают против системы государственных пособий, и не только потому, что они дорого обходятся государственной казне. Есть здесь и идеологический аспект: социал-консерваторы против поддержки определенного стиля жизни (например, матерей-одиночек). Сегодня некоторые политики используют систему социального обеспечения, чтобы наказывать сложных женщин. Иначе говоря, женщин, которые «не выполняют супружеского долга», хотят от отношений чего-то большего, чем наличие крыши над головой, или осмеливаются полюбить другого.

* * *

Может показаться, что право на развод – странная тема для начала книги¹⁴. Но феминизм – это в конечном счете движение за независимость – возможность владеть собственным телом и отвечать за свою жизнь. В 1800-е годы женщины юридически приравнивались к детям, мужчины были их опекунами. Тот же порядок сохраняется по сей день в Саудовской Аравии, где, согласно системе опеки, женщина нуждается в разрешении отца, мужа или ближайшего родственника, чтобы получить паспорт, выехать за границу или поступить в учебное заведение. «Правительство реформ» в 2015 году любезно предоставило женщинам право голосовать, а в 2018 году – право водить машину, но и по сей день в тюрьмах сидят активисты, бросившие вызов системе опеки и попечительства. Саудовская Аравия демонстрирует, как правовой и финансовый контроль используется для поддержания других налагаемых на женщину ограничений, например правил ношения «скромной» одежды.

В Британии XIX века законодательные реформы, защищающие права женщин, которые начались с Закона об опеке над детьми и Закона об имуществе замужних женщин, подарили женщинам независимость – и возрастающую сложность. На рубеже XIX–XX веков женщины, подобные Каролине Нортон, уже не оказывались заложницами своих партнеров, относящихся к ним как к имуществу. Они уже в XIX веке могли мечтать, что появится какой-то эквивалент «денег, чтобы послать его подальше». Их было труднее шантажировать. Они становились свободнее. Для самой Нортон, впрочем, все это пришло слишком поздно. Она выиграла дело об измене, но не обрела независимости. Из уз невыносимого брака юридически освободила Каролину лишь смерть Джорджа в 1877 году. Через три месяца умерла и она сама.

Сегодня разводы легальны во всех странах мира, кроме Филиппин¹⁵. Но эти реформы были проведены совсем недавно, они неприятно неустойчивы и ограничены по масштабу. В Ирландии до 24 ноября 1995 года не проводился референдум за легализацию разводов, и победа на референдуме была одержана лишь с 50,28 % голосов. Очевидно, что и женщины, и мужчины опасались изменения статус-кво.

Наше бракоразводное законодательство все еще нуждается в изменениях. Постепенно разрушается убеждение, что мать – основное лицо, заботящееся о ребенке, и это неизбежно повлияет на «права доступа» к ребенку после развода. Менее конкурентная система, в которой диалог важнее, чем поиск виноватых, стала бы преимуществом и для родителей, и для детей. Старое утверждение, что менее травмирующая процедура развода будет подталкивать к разрушению семьи, утратило силу. Количество разводов с годами лишь снижается. В апреле 2019 года министр юстиции Дэвид Гок заявил, что готов внести предложение о «разводе без виновных». Негативной реакции не последовало. «Мы всегда будем поддерживать институт брака, но устаревший закон никак не должен создавать или усугублять конфликт между разводящимися супругами», – сказал член парламента от консервативной партии.

На протяжении веков брак был средством управления женщинами – он подавлял их сложность, непокорность и независимость. Бракоразводное законодательство традиционно служило тем же целям. Оно поощряло иски в отношении женщин, хотя очевидно, что женщин всегда судят за несовершенства строже, чем мужчин. Оно заставляло платить за разрыв высокую цену, как в социальном, так и в финансовом смысле, и бремя этих потерь было тяжелее для женщин.

Феминистки боролись за то, чтобы институт брака больше не служил для контроля над женщинами, а после развода мы не оставались без гроша. Закон больше не делает мужчин нашими опекунами, не превращает их любовь в форму владения собственностью. Я рада, что разведена, и мне не стыдно, что мой брак был расторгнут.

Я благодарна женщинам, которые боролись за свое – и наше – право выбора. Когда женщины стали управлять собственной жизнью и финансами, они получили возможность бороться с другими законами и практиками, которые делали их людьми второго сорта. Следующая глава перенесет нас в 1905 год, в город Манчестер, где две молодые женщины устали вежливо говорить о своих правах. Они хотят права голоса и намерены добиться его, даже если для этого потребуется применить силу.

2. Право голоса

Не буду судить, насколько благоразумны действия так называемых воинствующих суфражисток, но хочу заметить, что, вопреки насмешкам достопочтенных членов парламента у меня за спиной, такое же мужество и преданность великому делу на поле боя или в других условиях принесли бы им славу народных героев.

Кейр Харди, депутат парламента, 1913 год

Кристабель Панкхерст была удручена. Пятьдесят лет подавались прошения, проводились мирные демонстрации, выдвигались требования – а у женщин по-прежнему не было права голоса. В октябре 1905 года на собрании Либеральной партии в Манчестере она смотрела, как спикеры-мужчины бубнят с трибуны, и чувствовала, что необходима какая-то новая тактика. Женщины больше не могут вежливо просить о правах: законопослушных суфражисток никто не слышит. Двадцатилетняя студентка юридического факультета была готова развернуть кампанию нового типа. Военную кампанию.

Если вы читали о суфражистках, то, скорее всего, вам знакомо имя Кристабель Панкхерст. Но сейчас нас интересует женщина, сидящая рядом с ней. Первое, что бросается в глаза на фотографиях, – это ее взгляд – острый, ясный и полный любопытства.

Она была пятой среди одиннадцати детей в семье фабричных рабочих из Ланкашира. В школе, куда она ходила всего несколько лет, она ничем не выделялась. Сильный северный акцент отличает ее от благородных Панкхерстов, и позднее девушку задевало, когда его передразнивали. Но Кристабель Панкхерст потеряла терпение, вверх взвился плакат «Право голоса для женщин», а ее 26-летняя спутница очутилась на авансцене.

Молодой политик Уинстон Черчилль проигнорировал ее вопрос: «Собирается ли либеральное правительство предоставить женщинам право голоса?» Мужчины старались оттеснить ее назад в толпу, а распорядитель надел свою шляпу ей на лицо. Прежде чем ее выбросили с митинга, Кристабель плюнула в лицо офицеру полиции, добившись того, чтобы их обеих арестовали. На суде Кристабель сказала прокурору (мужчине) и мировым судьям (мужчинам), что ее бесчинство объяснимо: «Мы лишены возможности законного протеста: у нас нет средств, доступных другим гражданам. У нас нет права голоса – и потому мы должны нарушать общественный порядок… будь мы гражданами, мы бы соблюдали закон».

Молодая женщина, сидевшая рядом с ней, сказала суду, что говорит от имени тысяч заводских работниц: «Мы решили, что нам нужно что-то делать». Она отказалась платить штраф и отправилась в тюрьму.

Эта история получила такую широкую огласку, что девушка стала знаменитостью. Таким было ее первое тюремное заключение – всего их будет тринадцать.

Знакомьтесь: Энни Кенни.

* * *

То, что нам рассказывали в школе из истории суфражизма, оставило смутные воспоминания о чепцах и тюремных сроках. Я знала, что женщины несколько десятков лет проводили мирные акции, а перед началом Первой мировой войны начали бить стекла. Если бы меня попросили назвать лидера этого движения, я бы припомнила Эммелин Панкхерст и одну или нескольких ее дочерей. На самом деле их было трое: Сильвия, Кристабель и Адела (а двое их братьев умерли во младенчестве).

Кристабель стала самой известной из сестер, потому что первой перешла к боевым действиям. Вместе с матерью она возглавляла Женский социально-политический союз – его штаб располагался в переулке Сент-Клемент, неподалеку от Олдвича, в Центральном Лондоне. Тех, кто не соглашался с Эммелин или Кристабель, из союза исключали. В конце 1913 года в союз вошли два самых крупных сторонника (и спонсора) – Фред и Эммелин Петик Лоуренс, а также Сильвия и Адела Панкхерст. Все, кто не был согласен применять насилие, изгонялись; многие женщины ушли, когда осознали, что в движении нет места демократии. Мужчины также вызывали враждебность: с момента основания ЖСПС в него могли входить только женщины. Тем не менее около сорока мужчин были арестованы за радикальные действия в поддержку союза, а некоторые, включая Фреда Петика Лоуренса, подверглись принудительному кормлению во время голодовки.

Альянсы с другими политическими движениями тоже жестко контролировались. На тесную дружбу Сильвии Панкхерст с Кейром Харди, депутатом парламента от недавно основанной Независимой лейбористской партии, всегда смотрели с подозрением. Последним преступлением Сильвии в глазах матери и сестры стало ее выступление на одной трибуне с Джорджем Лэнсбери (мужчина и лейборист – двойное оскорбление!) в поддержку забастовки в Дублине. Члены ЖСПС должны были отстаивать исключительно женское право голоса. Сильвия отошла в сторону, основав Федерацию Восточного Лондона, которая занималась правами женщин-рабочих, и в январе 1914 года ее окончательно изгнали из ЖСПС. Сегодня Сильвия – «единственно приличная Панкхерст»: ее заигрывание с коммунизмом кажется современным феминисткам более приемлемым, чем позднейший интерес других суфражисток к фашизму. Сильвия также была более чувствительна к тому, что мы сегодня, из перспективы интерсекциональной теории, назвали бы «пересечением угнетений»: ей была близка идея о том, что разного рода притеснения переплетены между собой и равно нетерпимы. Позднее она принимала участие в антиколониальном движении.

Кристабель Панкхерст намного больше похожа на продукт своей эпохи. Она считала, что борьба за право голоса – это «война полов», которая оправдывает насилие. Эта позиция оттолкнула более умеренных суфражисток. О силе личности Кристабель можно судить по ее письмам; некоторые из них я прочла в библиотеке Университета Восточной Англии. После Второй мировой войны, уехав в Америку, она отправляла Энни Кенни письма авиапочтой на больших листах бумаги неправильной формы, которые складывала как конверты. Каждый сантиметр был исписан зигзагами текста, строчки бежали во всех направлениях. Кристабель все еще была полна гнева.

Властные, преданные одной идее и безжалостные, Эммелин и Кристабель Панкхерст, несомненно, были неудобными женщинами. А как насчет их последовательниц? Как им удалось убедить стольких женщин – более тысячи человек – участвовать в насильственных акциях, рискуя получить увечья, угодить в тюрьму, подвергнуться пыткам или умереть? Что думали простые «пехотинцы» об этой великой битве за право голоса?

Энни Кенни восхитила меня как раз тем, что сама она впоследствии ненавидела: она представляла рабочий класс. Сегодня суфражисток принято представлять как дам из высшего общества, которые перемежают званые обеды с поджогами, – вспомним, как выглядит чудаковатая, рассеянная мать семейства из «Мэри Поппинс». Так часто бывает с женщинами, которые нарушают статус-кво: любой намек на личные привилегии – и их тревоги уже пустяк, ничто по сравнению с другими, более серьезными проблемами. Да-да, некоторым женщинам приходится нелегко, говорит логика снисходительности, но этим-то на что жаловаться? Казалось бы, борьба за право голоса – за то, чтобы быть признанными в качестве полноценных граждан, – застрахована от подобной дискредитации. Но это не так. Борьба за избирательное право для женщин шла параллельно с борьбой за избирательное право для мужчин моложе тридцати лет и за независимость Ирландии. Поборники двух последних целей несколько раз (в разное время) норовили обмануть женщин – участниц суфражистского движения, чтобы повысить собственные шансы на успех. Считается, что женщины должны ставить свои потребности на последнее место.

История Энни Кенни интриговала меня также и потому, что я хотела узнать об отношениях между женщинами внутри ЖСПС. Революционная организация, учрежденная женщинами, – это редкость. И здесь у участниц союза появлялся шанс взаимодействовать друг с другом совершенно по-новому и на немыслимом для их предшественниц уровне. «Невозможно выиграть битву, сражаясь между обедом и пятичасовым чаем, а у большинства из нас, замужних женщин, одна рука всегда была занята поварешкой», – вспоминала суфражистка Ханна Митчелл. Значит, в союз вступало много незамужних и бездетных женщин. Эти новообращенные феминистки обретали экономическую независимость, невообразимую для их бабушек и матерей; ЖСПС платил активистам достаточно, чтобы они могли позволить себе аренду квартиры в Лондоне. Впервые политическую деятельность женщин не подавлял быт и финансовая зависимость от мужчин. «Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что мой злейший враг – кухонная плита: она держала меня в подчинении, как тиран», – писала Митчелл.

Целью суфражисток было именно право голоса – они не были поборниками общего блага, не отвлекались на социальные реформы. Они также не растрачивали свою свободу на погоню за удовольствиями. «Организаторы и участницы боевого движения находились под строгим присмотром, как монахини в монастыре, – пишет Кенни в автобиографии 1924 года «Воспоминания бойца» (Memories of a Militant). – Негласные правила воспрещали ходить на концерты, в театр, курить; наш неписаный распорядок включал работу и сон, который готовил нас к дальнейшей работе».

Такой аскетизм сближал движение с армией, формировал крепкие связи, способные выдержать давление государства. Неожиданным оказалось радостное воодушевление, которое нес им этот новый мир. «Жизнь, которую мы вели, сама по себе была революцией, – прибавляет Кенни. – Ни домашнего хозяйства, ни чужой указки, ни семейных уз; мы были свободны и одиноки среди блеска большого города – десятки девушек, едва достигших зрелости, объединившихся в революционном движении, – хулиганки или еретички, независимые, бесстрашные и уверенные в себе».

Немудрено, что движение в защиту прав женщин так понравилось Кенни, которая иначе была бы обречена жить, как ее мать – вечно беременная и привязанная к родному городу. В ходе агитационных кампаний Кенни побывала в Австралии, Америке, Франции и Германии. В толпу митингов ее заносили на носилках, и она лежала, размахивая носовым платком, словно мученица. Ее преследовала полиция. Возможно, у нее даже был роман с Кристабель Панкхерст – один историк указывал на то, что Энни регулярно делила ложе с другими женщинами в доме Блэтвейтов, неподалеку от Бристоля, прибавляя, что ключ к этой загадке «или пикантный, или очень тривиальный».

Движение суфражисток привлекало и женщин другого типа – подобных той, что познакомилась с Кенни в 1908 году в гостинице «Грин леди» в Литтлхемптоне. «Высокая, величавая, благородная, она выглядела как одна из замечательных аристократок Англии. Так оно и было, – писала Кенни в своих мемуарах. – Она носила длинные цветные шарфы, которые струились, словно облака из полупрозрачного газа. Ее тихий голос был полон глубины, и мне чудилась в нем грусть… она была страстно предана женщинам из рабочего класса. Она любила их, и они отвечали ей взаимностью».

Эта высокая величавая женщина – леди Констанс Джорджина Бульвер-Литтон, которая в движении женщин за гражданские права тоже видела своего рода избавление. Для леди Кон это означало свободу от утомительной изысканной жизни, состоящей из присмотра за матерью, чтения русской классики и тоски по призрачному жениху. В своих письмах, написанных ею в двадцать – тридцать лет, Литтон жалуется, что на охотничьих выездах и пикниках «все мужчины на удивление одинаковы». Ее придуманное альтер эго, Дебора, была куда более раскрепощенной, чем Литтон. «Как бы они поступили, если бы я расстегнула блузку и натравила на них Дебору с одной из ее сумасбродных выходок? – спрашивала Литтон свою сестру Эмили после очередного скучного вечера. – У меня бы не хватило духу, я даже пуговицы нащупать не смогу. Многие годы я словно зашита сверху донизу, а может, и всегда была такой – как пирожок с яблочной начинкой». Запертая дома, она страдала «манией суицида». Физическое здоровье тоже было некрепким: Констанс постоянно беспокоило сердце. Но прежде всего ей было скучно. В 1899 году она писала старшей сестре, что все это – «ожидание вместо настоящей жизни». Движение суфражисток дало ей почувствовать себя живой. Оно же, однако, чуть ее не погубило.

* * *

Вечер субботы перестает быть томным, если приходится думать о «ненулевом риске смерти». Переходить дорогу так же опасно, как принимать экстази или летать на параплане. Но осознанный выбор страдания, с полным пониманием рисков, – это совсем другое. Читая биографии суфражисток в книге Дайан Аткинсон «Восстаньте, женщины» (Atkinson D. Rise Up Women!: The Remarkable Lives of the Suffragettes), я постоянно представляла себе принудительное кормление. Эту процедуру стали проводить с 1909 года, когда суфражистки объявили голодовку в знак протеста против того, что с ними обходились как с обычными преступницами, а не политическими заключенными. Через 4 года правительство попыталось прекратить это, приняв «закон кошки-мышки»¹⁶, позволявший тюрьмам освобождать голодавших женщин из заключения, а после восстановления снова сажать их за решетку. «Власти были уверены, что принудительное кормление послужит сдерживающим фактором и наказанием, – пишет Линдси Дженкинс в биографии Констанс Литтон. – Это было серьезным просчетом: эффект оказался противоположным. Костлявые тела и ужасные рассказы суфражисток мобилизовали их товарок».

ЖСПС награждал участниц голодовок пурпурными, зелеными и белыми лентами; в своих газетах суфражистки красочно иллюстрировали процедуру принудительного кормления, описывая ее как пытку. «Трубка душит, а когда ее вынимают, она тащит за собой все внутренности», – рассказывала одна из первых жертв принудительного кормления, Лора Эйнсворт. В тюремном дневнике Эмили Дэвисон описывала «удушье и дурноту», от которых у нее начался кашель и рвота. «Дважды в день – по четыре, пять или шесть надзирательниц приходят вместе с двумя врачами, – писала Сильвия Панкхерст своей матери в феврале 1913 года. – Меня кормят через желудочный зонд. Они вдавливают мне в рот стальную воронку, нажимая там, где есть зазоры в зубах. Я постоянно сопротивляюсь, и у меня кровоточат десны. Боюсь, обо мне скажут, что я не оказывала сопротивления, но поверь, у меня синяки на плечах, потому что я вырываюсь, пока они держат зонд у меня в горле и опускают его в желудок. Раньше я думала, что сойду с ума, я была близка к сумасшествию, они этого опасались, но теперь это в прошлом и больше всего страдает мое пищеварение». Поскольку Сильвия принадлежала к семье Панкхерст, за ее состоянием пристально следило правительство. Тюремный врач в письме министру внутренних дел, которое увидело свет только в 2005 году, пишет, что она после каждого кормления «вызывала рвоту».

Принудительное кормление проводится и вызывает ожесточенные споры до сих пор. В 2015 году израильский парламент легализовал принудительное кормление палестинских голодающих, но врачи неоднократно отказывались принимать в этом участие. «Мы хотим донести до вашего сведения, что принудительное кормление равносильно пыткам и ни один уважающий себя врач не должен в этом участвовать», – сказал в мае 2017 года доктор Леонид Эйдельман, глава Израильской ассоциации врачей.

Можно ли продемонстрировать наглядно, что делало с женщинами, желавшими голосовать, правительство Британии? Можно ли принудительно накормить меня?

Я написала электронное письмо Александру Скотту, специалисту по интенсивной терапии в больнице Саут Тис на севере Англии. Именно он употребил выражение «ненулевой риск смерти». Его ответ был неэмоциональным, но информативным. «Не сомневаюсь, что несанкционированное и принудительное введение назогастральной трубки представляет собой пытку», – начал он. По его словам, для введения зонда порой требуется анестезия. Если пациент не спит, то он может помочь себе, выпив стакан воды, пока зонд проходит через мышцу, которая перекрывает гортань (идущую к легким) и открывает пищевод (по которому пища поступает вниз, в желудок). У неподготовленного или несогласного пациента трубка питания сама раскрывала этот клапан и могла поранить или разорвать нежные ткани горла.

«Если пациент мотает головой или сопротивляется, есть большая вероятность, что трубка попадет в трахею через голосовые связки, – писал доктор Скотт. – Это может произойти и случайно. Попадание в трахею вызывает мучительный кашель, боль, затрудняет дыхание: голосовые связки и верхняя часть трахеи чувствительны к прикосновению, потому что защищают дыхательные пути. Представьте ощущение, когда вода попала вам "не в то горло", только многократно усиленное, – это спазм голосовых связок, перекрывающих дыхательные пути, чтобы жидкость не попала в легкие». Неправильно вставленная трубка и принудительная подача пищи могут уничтожить легкие. Если вдохнуть питательный раствор, можно заработать смертельную инфекцию. Доктор Скотт обнаружил случай Лилиан Лентон, которая заболела плевритом после «невыносимой и интенсивной» процедуры кормления. Характер воспаления свидетельствовал о том, что назогастральная трубка попала в легкое. Скотт писал: «Не могу представить, что британские врачи могут законно проводить эту процедуру в немедицинских целях».

Попытаемся осознать это. Квалифицированные медики XXI века, у которых есть доступ к самому лучшему оборудованию, считают опасным введение назогастральной трубки пациенту, который сопротивляется. Трубки, которые использовали в случае с суфражистками, были больше и жестче; врачи были менее квалифицированными; женщин часто держали четверо или шестеро надзирателей. Между кормлениями трубки чистили не всегда, в глотку женщинам вливали по пол-литра жидкости, вызывая тошноту. Все это делалось против воли женщин, и без того ослабленных голодовкой. Меня отказались принудительно кормить, даже в демонстрационных целях, из-за «ненулевого риска смерти». Суфражисткам пришлось куда хуже.

Китти Мэрион, актрису немецкого происхождения, которая совершила поджог, принудительно кормили более 200 раз. В 1909 году она написала письмо в The Times вместе с Констанс Литтон и Эммелин Петик Лоуренс. «Мы хотим донести до общего сведения: мы продолжаем наш протест в тюремной камере, – гласил текст письма. – Мы объявляем голодовку и даем правительству четыре варианта: освободить нас через несколько дней, применить к нам физическое насилие, сделать смерть еще одной поборницей нашего дела, оставив нас голодать, или же – и это будет наилучшее, единственно мудрое решение – предоставить женщинам право голоса». Выйдя из тюрьмы в декабре 1909 года, Мэрион получила от ЖСПС медаль за голодовку. А потом уехала, чтобы не упустить сезон выступлений в рождественских спектаклях.

* * *

Сомнения Констанс Литтон в важности избирательного права развеялись, когда она познакомилась с Энни Кенни, с ее сестрой Джесси и с Эммелин Петик Лоуренс. Ей представлялось, будто от них, словно сквозь витражное окно, исходил ангельский свет. «Однажды вечером, после долгого дождя, мы с Энни Кенни рука об руку прогуливались по саду под деревьями, с которых капала вода, – писала Литтон. – Я объясняла ей, что всегда выступала за право голоса для женщин, но не считаю это вопросом первоочередным, и многие другие вопросы кажутся более значимыми, и что национальному благосостоянию, по-моему, больше вредят классовые, а не гендерные предубеждения и преграды».

Как женщина из рабочего класса, Кенни была с этим не согласна. С 10 лет она работала на фабрике и отдавала всю зарплату в семейный бюджет. Ей доставалось меньше карманных денег, чем ее братьям. Она говорила, что жизнь женщины складывается из «славного акта материнства и ухода за детьми. Есть ли в карьере мужчин что-то столь же почетное? И при этом как часто пренебрегают женщиной, несущей это драгоценное бремя, как часто ей не дают денег на содержание ребенка». Право голоса позволит нуждающейся женщине быть услышанной. Это покорило Литтон, которая была старше Энни на десяток лет. «Одна лишь строчка благодарности ляжет к вашим ногам – за тот заряд света и жизни, что дали мне вы, такая живая и сияющая, в те несколько часов, что мы провели вместе», – писала леди Кон своей более юной подруге в апреле 1909 года.

Хотя Литтон сразу поддержала дело суфражисток, к насильственным акциям она переходила медленно. В 1908 году она спросила Эммелин Петик Лоуренс, можно ли помочь движению, не появляясь на трибуне вместе с другими соратницами. По ее словам, она не готова присоединиться к борьбе с полицией, а потому будет ощущать себя предательницей. Ее попросили использовать политические связи, чтобы пролоббировать для суфражисток статус политических заключенных. Она обратилась к знакомому депутату, который связался с министром внутренних дел Гербертом Глэдстоуном. Тот отказался ей помогать. Тогда она пошла в отделение полиции на Боу-стрит и попросила о встрече с начальником отделения. С ней обращались «преувеличенно любезно, милосердно и мило». Сложно представить, чтобы Энни Кенни, в рабочей робе, с ее ланкаширским акцентом, встретила такой же прием. Виктор, брат Констанс Литтон, был членом палаты лордов, и ее аристократическое происхождение добавило респектабельности сообществу суфражисток – так же как и участие в их движении крестницы королевы Виктории, англо-индийской принцессы Софии Дьюлип Сингх.

Энни Кенни приносила пользу по-другому. Панкхерсты сделали ее знаменосцем трудящихся женщин. В 1913 году она возглавила делегацию к Дэвиду Ллойду Джорджу¹⁷. С ней были также «продавщица рыбы», «угольщица», «прачка» и «портниха», которые рассказали членам парламента о том, как «девушки работают за 3 ¼ дайма в час, тогда как мужчинам платят 6 ½ дайма в час за ту же работу».

Литтон впервые задержали 24 февраля 1909 года за метание камней. «Я пришла встречать ее у дверей тюрьмы 24 марта с двумя детьми, – сообщала ее сестра Бетти в личном письме. – Когда я увидела ее, то поняла как никогда прежде, что Констанс больше не принадлежит нам. Она принадлежит своему союзу, и больше для нее ничего не существует». Другая ее сестра, Эмили, сказала то же самое своей тете в марте 1909 года: «Не нужно себя обманывать: нашей прежней Кон больше нет».