Читать книгу: «КИПЧАК В АНТАРКТИДЕ»

Шрифт:

Хаким БУЛИБЕКОВ
КИПЧАК В АНТАРКТИДЕ
(или ЖЕНИХ-ДАЛЬНОБОЙЩИК)
повесть-дневник

ISBN 978-5-4498-1514-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ТОЧКА БИФУРКАЦИИ

1. «А мне можно?»

Думаю, мои предки, древние кипчаки, как, впрочем, впоследствии и казахи, не были завоевателями. Просто они безумно любили женщин, и время от времени привозили в родные аулы то русских красавиц, то польских гордячек, то итальянских сумасбродок. И чем из более отдалённой страны оказывалась токал (а в такие походы уходили только мужчины, имевшие детей), тем больше уважения и к ее супругу. Лишь когда во времена султана Бейбарса в степи появились первые негритянки, походы в чужие края прекратились. Но память о тех событиях сохранилась в эпосе, в артефактах, в попытках потомков все же превзойти их.

Я, например, будущую жену встретил в Антарктиде.

Всякий раз, когда меня спрашивают: «А как ты туда попал?», – понимаю, что человеком, помимо естественного любопытства, подсознательно движет интерес, кто перед ним? Что за фрукт? Если по блату пролез (а во времена развитого социализма было это делом обычным и даже афишируемым в доверительных кругах), то к тебе одно отношение. Если же отправили в Южное Заполярье за труды праведные перед наукой, то другое.

Я угодил в полярники чисто случайно. Из-за того, что эксперимент с объемным тлеющим разрядом не получался. Как ни старался, но не горело синее свечение в моем будущем лазере, и уже собиралась возгореться синим пламенем дипломная работа, до защиты которой оставался месяц из отпущенных шести.

В то утро, 8-го мая середины 70-х прошлого века, которое, как сейчас понимаю, стало точкой бифуркации всей моей жизни, лекции по марксистско-ленинской философии и основам квантовой механики были напрочь проигнорированы. Впервые за время дипломной практики пришел в «лаболаторию», как все, получавшие в ней зарплату, – в 9:00.

И все для того, чтобы, согласно рекомендации старшего научного сотрудника Серика Аскарова, «со сранья запустить вакуумный насос и добиться наконец хоть какого-то результата…».

Но его я так и не добился, а за единственно проявленное рвение к работе был вознаграждён Всевышним шансом изменить ход собственной судьбы.

В 9:05 к нам в лабораторию «Квантовой электроники» кафедры оптики и спектроскопии физического факультета Казахского государственного университета им. С. М. Кирова (вскоре, после заполнения бесчисленных анкет, личных дел и характеристик, полное название альма-матер на подкорку село), влетел пятидесятилетний Дмитрий Васильевич Коломиец, недавно назначенный деканом вышеназванного факультета.

Хорошо бы этому человеку (а про него ходило много историй на факультете) главу посвятить. Но тогда я и не догадывался, что это от Господа архангел пришел и вопросил у присутствующих:

– Ребята, кто хочет в Антарктиду поехать?

Надо сказать, название шестого континента старушки Земли не часто фигурировало в нашей лексике. Последний раз слышал про нее из песенки Пьехи «В Антарктиде льдины землю скрыли». В памяти всплыли удивительные кадры из фильма «Красная палатка», хотя речь там шла в общем-то про Арктику. Во времена туманной юности про Южный полюс визуальных ассоциаций у меня почти не было.

Вопрос Дмитрия Васильевича недолго плутал в извилинах моего сознания, так как еще трудное детство научило соблюдать субординацию «сверчков на шестках» и, конечно же, ясно понимал, что из четверых на тот момент присутствовавших претендентов обладал нулевыми шансами по причине отсутствия диплома о «верхнем образовании». А без него даже в аульные учителя не возьмут. Только в армию, и то рядовым. Правда, только на год. Так как, в случае провала диплома, последнее назревало в первую очередь, то я, чем занимался на тот момент, то и продолжил. Но к происходящему все же прислушивался: хотелось узнать имя баловня Фортуны.

Первым отозвался Серик:

– Не… У меня брюхо болит. Загнусь еще там.

Это удивило: «Серый» в свои тридцать три выглядел парнем крепким (мог через спинку стула перепрыгнуть) и задиристым. Ну, жаловался порой на «брюхо» в основном с похмелья, но все-таки это не повод отказываться.

Мне тогда казалось: что для того чтобы там побывать, согласился бы работать задаром, да ещё приплатил бы, если надо! Знал ли в то время, что эта экспедиция решит мои многие финансовые проблемы, откроет дорогу в целевую аспирантуру к академику Н. Г. Басову, лауреату Нобелевской премии и, наконец, подарит Любовь? Даже и не думал.

Когда же м. н. с. Даулет Шиндаулетов, всегда медлительный и рассудительный, наконец произнес:

– Я не могу… Свадьба у меня осенью. Как я уеду? – то я замер, забыв и о вакууме, и о дипломе, и даже о бабах (согласно анекдоту, физик о бабах завсегда думает).

Отвертка вывалилась у меня из рук прямо на заряженные высоковольтные емкости. Если бы коротнуло, всем бы мало не показалось.

Пока ее доставал, стараясь не задеть оголенные клемы, всегда улыбающийся Ермек Садвокасов, в то время старший инженер, тоже отказался:

– Очередь на квартиру подошла. Не дай бог, пропущу…

Неожиданная осторожность, вечная любовь и всегда остро стоящий квартирный вопрос НТРовцев нашей «лаболатории» предоставили мне возможность шагнуть в неизвестное…

Дмитрий Васильевич откровенно огорчился, пряча блокнот в портфель:

– Черт, меня такси уже ждет. В аэропорт надо. Завтра мне оказана честь быть на параде Победы на Красной площади. За одно хотел фамилию участника экспедиции утвердить. Казах нужен, а у меня в лаборатории ни одного…

Нет, все же пару слов о Дмитрии Васильевиче скажу. Лукавил малёхо наш декан, утверждая, что казах нужен. Нужен был любой физик-казахстанец, но не из хозрасчетной лаборатории товарища Коломийца, на которую и пришла разнарядка.

Уверен, что национальность в ней не указывалась. Лишь бы из Казахстана ученый был. Ведь экспедиция в Антарктиду была советской, и поэтому хоть один представитель не из России «должон» быть.

Забегая вперёд, скажу, что с нами на белоснежной «Эстонии», перевозившей участников Советской антарктической экспедиции, «круизил» ученый из Киева с «очень украинской» фамилией Петров.

Вопрос, по-настоящему мучивший нашего декана, как мне потом объяснил мой научный гуру Серик, был далек от национального и заключался в том, «за чей счет банкет?».

Чтобы понять, в чем дело, два слова о советской науке тех времен. Она была, конечно, передовой, но не в Казахстане. Вся её интеллектуальная и материально-техническая мощь сосредотачивалась в Москве.

Анекдот моей юности:

Прилетает домой на каникулы аспирант московского института и встречает бывшего однокурсника, аспиранта местного вуза. Ну, второй и говорит первому:

– А какая разница, где учиться? И вами, и нами академики руководят.

– Да, – соглашается первый, – только от московских академиков на учеников их блеск попадает, а от наших – тень.

Финансовое обеспечение науки тех времен строилось по заведомо имперскому принципу. Первопрестольные научные институты получали жирные государственные и иностранные заказы с соответствующим финансовым обеспечением. Они могли позволить себе закупать лучшую технику и оборудование, переманивать талантливых учёных из любой глубинки.

То, что не могли переварить, распределялось по российским научным центрам, ну а то, что оставалось, – по республиканским. Строилось все на хоздоговорных проектах. Сейчас их грантами называют. Существенное отличие заключается в том, что тогда ты не мог и мечтать заключить договор с иностранцами. Только с Москвой или с союзными научными институтами.

Так вот, Коломиец имел хозрасчетный договор с московским Физическим институтом Академии наук СССР, а точнее, с его филиалом – Долгопрудненской станцией космических лучей, которая и прислала в Алма-Ату ту самую разнарядку на посещение ледового континента…

И если в экспедицию посылают от его хозрасчетной лаборатории, то придется из кровных выкладывать 150—200 рублей в месяц за сотрудника, который работать будет на «дядю» – собирать научный материал, обреченный попасть в Алма-Ату с большим опозданием. А если поедет сотрудник факультетской лаборатории, то расходы берет на себя государство в лице подчиненного ему деканата. Только нужен был доброволец.

Так что еще и врожденная расчетливость моего благодетеля предоставила возможность с дичайшим смущением спросить:

– А мне можно? – вопрос застал его уже в дверях.

– А у вас диплом есть? – сразу отреагировал Дмитрий Васильевич.

– В июне защищаю, – с наглой уверенностью прозвучал мой ответ.

– Как ваша фамилия? – он тут же снова извлек блокнот.

Если честно, тогда этот вопрос меня удивил и даже несколько обидел. Если бы его задал руководитель хозрасчетной Лаборатории космических лучей доктор физматнаук Коломиец Д. В., то это было бы понятно. Но декан факультета, команда КВН которого была победителем республиканского масштаба, не имел права не знать фамилию ее бессменного в течение пяти лет капитана. И Дмитрий Васильевич уже возглавлял деканат, когда мы в последний День Физика устроили грандиозный праздник на факультете с триумфальным завершением в Казгосфилармонии. Там весь зал аплодировал нам стоя.

Сейчас понимаю тотальную занятость этого человека и мелочность моих амбиций, но тогда мне пришлось сделать усилие, чтобы не отреагировать с юношеской безапелляционностью и ехидством на такое невежество.

– Во ты, парень, и влип! – засмеялся Аскаров, когда за деканом закрылась дверь.

2. Знак свыше

Но я не влип, а три дня спустя врезался по полной программе в асфальт до крови, до легкого сотрясения недозрелого мозга. Это был первый урок, который преподнесла мне Антарктида, и то усвоил его благодаря разъяснениям Нины Яковлевны. Но все по порядку. А было так.

11 мая того же года около 8 часов вечера по местному времени раздался звонок из Белокаменной, сообщивший о моем прохождении в список участников антарктической экспедиции.

Что бы вы сделали, уважаемый читатель, если бы вам в неполные 23 года предложили такое путешествие? Когда у вас, госраспределенного в казахстанскую Тмутаракань выпускника, вдруг засияли надежды на совершенно другую жизнь и будущее? Наверное, благоразумно поехали бы домой посоветоваться с родителями, если у вас с ними уже появился общий язык? Обсудили бы с любимой девушкой, а то и женой, если она ею стала? Или со старшими братьями и сестрами, если они у вас есть?

А я решил объявить об этом всему свету, а для начала – друзьям. В основном, это были мои бывшие одноклассники по знаменитой в столице 56-й школе. Кстати, об этом учебном заведении, ее вольнодумствовавших учителях и необычных учениках не то что главу – роман надо бы написать. Например, выпускники этой школы стопроцентно поступали в лучшие вузы страны. Но речь сейчас не об этом.

Когда я добрался до дома Гинатуллиных (там обычно проходили наши встречи), было уже темно. Все, кого смог обзвонить, что составляло тоже проблему (учитывая низкую телефонизацию и нулевую компьютеризацию страны), были на месте. Мурик Ахметов приехал на велосипеде, и все трое «мушкетеров»: Вовка Зиновьев, Бося Чурин, ну и он сам, держали под единственным светившим на улице фонарем велосипед.

На его седле сидела, балансируя всеми своими девичьими прелестями, «королева Виктория» – Вика, тогда еще Гинатуллина. Они обучали ее верховой езде на «лисапеде». Удивительно: в двадцать два года девушка впервые овладевала этим видом транспорта.

Конечно, я тут же решил вмешаться в процесс обучения и, завладев муриковской собственностью, вскочил на нее. Неожиданно мне вдруг захотелось, сделав круг почета, эффектно тормознуть перед друзьями и объявить свою новость…

Отмечу, что опять вмешалась любовь. Если бы не Викуля (в которую были тайно влюблены не только я, но и Арамис-Мурик, и Портос-Бося, только пассией ее был Атос-Зиновьев), то я бы и не выпендривался с эффектными подъездами, а с ходу бы сообщил новость, распиравшую меня «выше крыши».

Дороги нашей молодости были ухабисты и в рытвинах. Это и в самом прямом смысле. Особенно после зимы и не в центре города. Иностранцы подшучивали над нами: «У вас асфальт кладут не для езды, а для указания направления движения…».

На полной скорости велосипед влетел в темноте в яму, и всё, что произошло до моего окончательного пробуждения на больничной койке, вспоминаю отдельными эпизодами, а всю последовательность событий воспроизвожу со слов очевидцев.

Когда я вошел в световой конус фонаря весь в крови, но бодрый, волоча за собой велосипед с крутой «восьмёркой» переднего колеса, и радостно объявил:

– Други! Я еду в Антарктиду! – Бося откровенно заплакал.

Вика бросилась в дом вызывать неотложку, а я упорно пытался объяснить этим балбесам, что со мной все в порядке, и экспедиция – это не бред контуженного. Но чем аргументированнее и громче был я в своих доводах, тем грустнее становились мои бывшие одноклассники. Больше всего их удивило и насторожило, что упорно помнил все телефоны всех девчонок из своей окровавленной записной книжки и долдонил их имена, адреса, цифры номеров, пока не приехала «скорая». И даже там, в её салоне, продолжался этот монолог, чем-то смахивавший на сцену из, как сейчас говорят, сериала «Щит и меч», где Любшин, игравший крутого советского разведчика, по памяти сливал всю информацию об эсэсовцах.

Когда очнулся в палате, то долго не мог сообразить, где я, и совершенно не мог вспомнить, как сюда попал. Но больше всего меня пугало и даже унижало то, что не помнил никаких дат. Ни дня, ни месяца, ни года, в котором в настоящий момент пребываю. Точно помнил, что разговор с Коломийцем был 8-го мая (тема Парада). На празднике пили пиво с Генкой Мурашовым и за жизнь долго спорили, и за что отцы воевали. Потом радостно всплыло, что был звонок Дмитрия Васильевича, и меня зачислили! Но что потом – не помню.

В те времена шутил с дурацкой молодецкой бравадой:

– Если под машину попаду, то говорите – погиб в автомобильной катастрофе.

Вот и накаркал… Навязчиво казалось, что меня трамвай сбил, когда я шёл с работы. Явственно всплывала сцена, как сойдя со ступенек лабораторного корпуса, наступаю на рельсы, и вдруг на меня мчится трамвай…

Но тотчас болезненно понимаю, что все это чушь, так как рядом с нами нет трамвайной линии. Наверно, недавно прочтенный Булгаков навеял. Решил обратиться к народу.

В палате, подсвечиваемой только луной из распахнутого окна надо мной, было шесть коек, расставленных с явной экономией места. На них посапывали, кряхтели и похрапывали.

На тихо заданный и вроде невинный вопрос:

– Ребята, а я где? – услышал слева хрипло нервное:

– Не на Каблукова.

Понимая, что раздражаю, все же осмелился поинтересоваться:

– А сегодня какое число?

С койки у входа, как потом узнал, отреагировал товарищ из криминального мира с ножевым ранением:

– Э-э! Ты задолбал. Уже четвертый раз одно и то же спрашиваешь. Спи. Утром узнаешь.

То, что я уже всем надоел, хотя думал: обращаюсь к ним в первый раз, то, что не помню событий, да и то, что лежу с перебинтованной головой, сразу же объяснило мне, почему разговор начался с упоминания психушки на Каблукова. Из меня вырвалось отчаянное:

– Всё, накрылась моя Антарктида!

В палате сразу стало тягостно тихо, даже прекратили храпеть.

Что я не псих, все c облегчением осознали, когда за полчаса до утреннего обхода Мурик на уже им же починенном велике прилетел справиться о моем состоянии.

Разговор шел через открытое окно третьего этажа, и в палате слышали всё так же хорошо, как и мой друг. Ему было внятно разъяснено, что к чему, и были переданы просьбы, какие надо подготовить письма к приезду декана, если меня отсюда нескоро выпустят. Мурик тоже работал на физфаке, а потому понимал все с полуслова. Но самое главное он, рассказав о случившемся, подготовил меня к встрече с врачами.

Слава Всевышнему, но, кроме временной амнезии, других явных симптомов сотрясения мозга или легкого помешательства мой молодой организм не выдал. Поэтому бойкие воспоминания о происшедшем накануне и показания нормального функционирования органов усыпили бдительность эскулапов, и в тот же день я оказался дома. Без записей в «Учетную карточку больного». Предстояла отборочная медкомиссия, а перед ней надо быть чистым, «как большевик перед Лениным».

Кстати, у меня были причины побаиваться этой комиссии: иногда побаливал желудок, голова, а главное, на непогоду часто болело колено. Уже потом в Антарктиде врачи, с которыми я крепко сдружился, в течение зимовки лечили его. И, что отрадно отметить, – вылечили.

Вернувшись из больницы, сразу же позвонил Ахметову, чтобы поблагодарить, но трубку сняла его мама, Нина Яковлевна, которая, как всегда, была в курсе всех наших дел. Вот она-то, кандидат биологических наук, и назидала меня:

– Парень, может, это тебе знак свыше? Не говори гоп, пока не перепрыгнешь.

Как ни странно, но урок был усвоен. Теперь о предстоящей экспедиции узнавали только те, кому было необходимо. Я стал Любшиным, которому отбило память…

И лишь через три месяца о будущей причастности меня, кэвээнщика КазГУ, к освоению шестого континента будет объявлено с такой неожиданностью и при таком скоплении знакомых мне людей, что я даже и представить себе этого не смог бы в самых честолюбивых грезах. Но об этом в следующей главе.

Кстати, Антарктида мне массу уроков преподала. Многие из них пригодились, а некоторые только сейчас и начал понимать.

3. Не так страшен черт…

Попасть в список участников экспедиции еще не означало стать ее полправным членом. По крайней мере, для меня между этими состояниями была такая же разница, как между абитуриентом и первокурсником. Ведь не было диплома, подтверждающего мой статус ученого. Для его обретения, надо было сдавать не только госэкзамен по «Основам марксизма-ленинизма» – шпаргалки по этому предмету в общем-то были заготовлены предыдущими выпускниками (старшекурсник Сашка Козин, член нашей КэВээНовской команды, покидая родные пенаты, подарил), но также написать и защитить дипломную работу, пройти военные сборы, по окончании которых выдержать экзамен на офицера Советской армии (без военного билета лейтенанта запаса, желанные всем сердцем корочки диплома с вышедшим из моды «поплавком», не выдавались). А главное, всеми правдами и, конечно же, неправдами предстояло открепиться от госраспределения, согласно которому я должен был поехать в сельскую школу учителем физики.

Последнее, как мне тогда казалось, было самым трудным, так как несло в себе антигосударственную подоплеку. За бесплатное образование мы, счастливые студенты свободной страны, обязаны были платить изучением совершенно к науке не относящихся общественно-политических дисциплин в нагрузку с офицерским образованием и дурацким трудом на сельскохозяйственной ниве во время каникул. А главное: прилежным отношением к комсомолу и родной компартии, в руках которой было наше будущее. Потому как, куда она пошлет тебя с твоим бесплатным дипломом, там ты, как миленький, и отслужишь лейтенантом два года или отработаешь три. Невыполнение этой обязаловки приравнивалось к измене Родине и имело свой срок отсидки в «местах не столь отдаленных», но и не столь приближённых.

Это, конечно, удобно сейчас рассуждать с высоты чуть ли не сорока лет прошедших с того момента. Да еще после всех потрясений, катаклизмов и метаморфоз, произошедших и с окружающими, и со страной, и с ее так любимой советской философией общественным сознанием…

Тогда же я, да и многие из моих сверстников были готовы отдать всё (да по сути и отдавали), лишь бы получить это высшее, которое открывало дорогу в трудно представляемый нами мир настоящей жизни.

И все же обязаловка по распределению – самая дорогая плата за тогдашнее высшее образование. Конечно, если «свобода выбора» для вас не просто два слова.

Ведь нас, даже университетских выпускников, распределяли в основном либо офицерами – защищать Родину от предполагаемого противника, либо учителями. При этом, чем ниже средний балл успеваемости, тем в более периферийной школе бывший студент будет сеять разумное, доброе вперемешку с вечным. И тем труднее «отмазаться» от такой судьбы.

А балл, как правило, снижался из-за низких оценок по обязательным общественным дисциплинам – истории КПСС и философии вкупе с полит- экономией, научным атеизмом, гражданской обороной и еще всякой «надстроечной» ерундой.

На первых курсах, когда до распределения ещё как до луны, мы с презрительной снисходительностью относились к этим наукам, но они за нашу нелюбовь, в конце концов, отыгрывались на общем балле.

Аспирантура или работа в научных центрах, ввиду чего открепляли без проволочек, светили только блатным и круглым отличникам. К обеим категориям счастливцев я не относился. Без открепительного документа могли взять на работу лишь только те, кто не любил чтить, как Бендер, уголовный кодекс.

Можно было еще податься работать в КГБ – выпускников научно-технических вузов брали туда охотно. Но Раиса Владимировна Ривина, учительница литературы упомянутой 56-й школы, рассказывая нам о судьбах многих советских писателей, успела привить такую стойкую нелюбовь к политическим репрессиям и всему, связанному с этим, что этот вариант даже не рассматривался мною. Если вникнуть, то я даже благодарен судьбе, что хоть и была возможность угодить под внимание этой организации, особенно за свой длинный язык и кое-какие поступки, но Бог миловал.

Как ни боялся, но согласно народной мудрости – не так страшен черт, открепиться удалось легко. Пришлось, конечно, побегать по соответствующим инстанциям с соответственными письмами, ходатайствами и просьбами. Но слова «Советская антарктическая экспедиция» действовали на чиновников магически, и в качестве величайшего исключения я был освобожден от обязанности отбивать у детей уважение к физике.

Госэкзамен и не помню, как сдавал. Но если в памяти не зацепилось, значит, без особых проблем и успехов. Видать, за пять лет научился пользоваться скрытыми от преподавателей источниками информации.

Дипломная работа, сотворенная по принципу «отрицательный результат – тоже результат», внятно объясняла, что при низком материально-техническом обеспечении нашей лаборатории лазер просто в принципе заработать не может. Возможно, и вкатили бы мне законный трояк, но передо мной защищался однокурсник, проходивший преддипломную практику в МГУ. Всю наглядную часть он представил не на бумажных плакатах, как мы все, а на слайдах, что тогда было неимоверным шиком. И очень эффектно показал, как классно работала его установка. Правда, сам дипломник ее не собирал, а только гонял в разных режимах и результаты записывал. На его фоне моя защита выглядела более чем блекло.

Но в председателе экзаменационной комиссии взыграли патриотические чувства к казахстанской науке. Он выступил с пламенной речью, что, мол, мы на несовершенной технике, но своими руками пытаемся двигать науку, а вот некоторые прощелыги пользуются московской аппаратурой, а вклад в отечественную науку не вносят.

Правда, от дипломной работы особого вклада в науку и не требуется. Тем не менее неожиданную пятерку мне влепили.

Тут еще, наверное, сыграла роль тайная нелюбовь комиссии к явному социальному неравенству. Преддипломная в лучшем вузе Москвы даже для ленинских стипендиатов – круто. А слайды – так это вообще вызов мидл классу. Возможно, четверка сыну не последнего человека в МВД республики была подсознательным проявлением их фронды.

4. «…всё вокруг тебя — это сон»

Теперь до получения такого необходимого документа, подтверждающего твое «верхнее» образование, оставались только военные сборы. Если госэкзаменом по философии мы показывали свой идейно-духовный уровень, дипломной работой – интеллектуальный, то военный лагерь – это испытания плоти.

Спокойно пройти лагерь научил Бося, годом раньше усвоивший кое-какие армейские премудрости на сборах в своем СХИ.

Перед самым моим отъездом он, запивая слова портвейном №12 под мерцание светил и звон цикад, назидательно наставлял:

– Ты как в автобус сядешь, так сразу усни. Всё, что будет происходить вокруг тебя, – это сон. Ничто не воспринимай всерьёз. А как в Алма-Ату вернешься, то просыпайся.

Первый месяц моей службы так и прошел. Только один эпизод на короткое время разбудил от спячки. А было так.

Майор Крышин проводил занятия по развертыванию зенитной батареи к бою. По максимализму молодости, наша братия своих офицеров в грош не ставила, но, как и положено относиться к преподавателям, – побаивалась. Анекдоты про них были среди нас весьма популярны.

Только про нашего майора не было. Веяло от него культурой. Однажды мы с ним даже диспут учинили, обсуждая книгу Гранина «Иду на грозу» – катехизис советских физиков тех времен.

Так вот. После зычного приказа «Орудия к бою!» все, разморенные от жары и долгого стояния в строю, бодро бросились расчехлять многотонные пушки и производить прочие манипуляции с орудиями.

Конечно же, все делалось под неизменный аккомпанемент пятиэтажного мата. А как еще сдвинуть опорные стойки и, тем более, вбить в каменисто-глинистый грунт «фиксирующий клин» (кажется, так те штуки назывались)?

Вдруг майор резкой командой «Отставить! Всем в строй!» прервал наши предбоевые операции.

Как только мы выстроились повзводно, Крышин произнес речь с такой горечью и сарказмом, что я испытал (а, судя по последовавшей чуть позже реакции роты, и многие мои однокурсники тоже) по-юношески искреннее смущение и даже угрызения совести:

– Как вам не стыдно, курсанты! Вы завтрашние преподаватели, офицеры. И как последние блатные выражаетесь! Интеллигенция…

Но вдруг на учебную площадку вбежал, лихорадочно вытирая мокрым платком шею, грудь и лоб, начальник сборов, полковник Оспанов.

Герой почти всех наших издевательских историй о военных, выслушав с нетерпением четкий доклад майора о том, как проходят занятия, что-то тихо и поспешно с ним обсудил. Явно остался недоволен ответом, повернулся было уходить и тут как бы заметил нас.

Тирада, которую выпалил наш начальник, содержала чуть больше двадцати слов, из которых только пять-шесть («я», «дебилы», «на полигоне», «мать» и т. п.) были печатными.

Мы стояли, проглотив в себе все эмоции и желания. И только когда Оспанов скрылся за деревьями гарнизона, полсотни парней взорвались гомерическим хохотом.

Ребята смеялись до колик в перманентно пустом животе, освобождаясь от напряга своего недавнего стыда.

Крышин смущенно кашлял в кулак…

Кульминацией, или, выражаясь проще – главным действом военных сборов были не экзамены. Экзамены – это апофеоз или провал, а вся пиковая драматургия военного театра, называемого в студенческом просторечии «военка», была на выезде на полевые учения. Там в палатках, на стрельбище, под грохот настоящих выстрелов и проверялась вся твоя суть, и военная подготовка заодно. Оттого, как ты поведешь себя в «условиях, близких к боевым», зависела оценка на экзамене. Мы побаивались этого, как мы тогда говорили, «пикника», хотя и однообразие жизни в гарнизоне уже доставало.

Но если для «курсантов», а под таким наименованием мы проходили по всем полковым реестрам, недельный выезд на полигон был проверкой на вшивость, то для наших преподавателей – как для горожанина рыбалка, а точнее – охота.

О том, что там нам, наконец, покажут, как выглядит мама Кузьки, мы слышали в минуты тяжелого подъема, во время принятия скудной пищи и, конечно же, на каждом занятии.

И вот этот день настал. Точнее, не день, а вечер накануне выезда.

Весь полк: и нас, курсантов, и «срочников» выстроили на плацу на общую «предсоломную» поверку (после которой «все в солому» и отбой).

Такое совместное построение было за все время сборов только раз, в день нашего прибытия. А так у них своя свадьба, у нас – своя.

После стандартной переклички командир полка объявил о предстоящем выезде всего воинского состава на полигон.

«Ура!!!» – не по уставу отреагировали курсанты.

Далее полковник объяснил, как сейчас говорят, логистику предстоящей передислокации полка, назвал ответственных, призвал нас к боевым подвигам и поблагодарил за что-то. Тысяча парней с четкой синхронностью ответили:

– Служу Советскому Союзу!

Все уже ждали команды «Разойтись».

Но действительный (а мы их ценили выше, чем своих, «кафедральных») полковник нашей славной армии при всем строе вдруг неожиданно приказывает:

– Курсант Булибеков, выйти из строя.

Пока я выбирался из своей шеренги, пока проделывал положенные «три шага от строя», пока разворачивался кругом и докладывал, приложившись к виску, о том, что, мол, только по вашей личной просьбе и вышел, «всю дорогу» напряженно думал – за что?

Грехи перед непобедимой были, но не такие, чтобы выволочку от командира полковой части получать. Он мог по уставу не то что на «губу» посадить. В его власти было под трибунал отправить или (что хуже, как говаривал товарищ Оспанов, чем «турма») в штрафбат.

А заслуг, чтобы вызывать из строя, точно не было. Даже старушку через дорогу не переводил.

И тут полковник зачитывает телеграмму от ректора университета с просьбой откомандировать меня срочно в Москву с целью прохождения медкомиссии для участия в Советской антарктической экспедиции.

Строй курсантов, состоявший из будущих физиков, математиков и программистов, опять отреагировал не уставно, да еще с явной какофонией голосового строя. Кто-то даже забыл наставления майора Крышина.

– Отставить! – взревел Оспанов и на казахском нецензурно, изощренным матом добавил о своих нетрадиционных отношениях с нашими отцами.

После моего возвращения из Москвы (посещение которой было тоже двухнедельным пробуждением от летаргии сборов) начальник, обращаясь ко мне, назвал меня дезертиром, бросившим в бою товарищей. Правда, в конечном результате, а именно – на экзаменационной оценке, это не сказалось.

Мне потом ребята с младших курсов рассказывали, что, распекая их, Оспанов часто заканчивал свои нотации репликой:

– Никуда вы не годитесь. Даже в Антарктиду – и то Булибекова послали…

До сих пор не пойму, что он имел в виду. Но это так, к слову.

5. «…боялись всё и всего подряд»

Наконец-то дипломированный, я мог, как и остальные будущие участники экспедиции, готовить выездные документы.

А это оказалось самым тяжким из всего, что до этого было.

К слову сказать, самым легким оказалась медкомиссия. Даже удивился. Думал, будут тесты на совместимость, проверки на выносливость, испытания на терпеливость – мало ли что я прочитал, да и нафантазировал по этому поводу, думая об экспедиции. К тому же, из-за иногда побаливавшего колена, у меня была причина волноваться за медкомиссию.