Читать книгу: «Мария Магдалина», страница 11

Глава 10

Жена Понтия Пилата, Прокула, с большим интересом слушала рассказ Муция, а когда он кончил, так увлеклась романтизмом положения, что воскликнула;

– Но мы должны освободить его. Я видела раз этого равви, его внешность говорит сама за себя, в нем действительно чувствуется что-то необычайное. Я долго не могла его забыть, а сегодня он даже снился мне ночью, весь в белом, словно предчувствие у меня было.

– Прокула, – засмеялся Пилат, – а мне снились те свежие миноги, которые мы получили из Сицилии, вели приготовить их нам на завтрак.

Когда жена вышла, Пилат проговорил уже более серьезным тоном:

– Не только ради тебя, но ради самого себя, для того, чтобы унизить этот синедрион, я буду стараться выпустить этого Иисуса.

– Как стараться? Ведь решение этого дела зависит исключительно от тебя.

– Муций, ты забываешь, что я только прокуратор, а не цезарь, и должен считаться с различными обстоятельствами. Вителий относится ко мне враждебно, а этот милый избранный народец интригует против меня в Риме со всем свойственным его натуре ожесточением, не щадя ни денег, ни клевет, не пренебрегая никакими средствами. Если бы не поддержка Сеяна, карьера моя была бы давно кончена… А Сеян… Сеян прав и стремится выше, но вот это-то именно меня и беспокоит. Пусть только он споткнется, полетит окончательно, а вместе с ним слечу и я… Я уже с утра знал, что они что-то затеяли. Донесли мне с колоннад фортов Антония о необычайном оживлении на дворе храма, и каждую минуту они могут явиться, тогда ты сам сможешь полюбоваться этим всем набожным собранием. Хитры они, как лисицы, а подлы и кровожадны, как шакалы… Ты думаешь, что они войдут в преторию? Ни за что, они станут тогда нечисты и не смогут есть свою святую мацу, этот пресный блин… Ты обрати внимание, этот дворец – жилище их последнего царя, но так как тут живу я, римлянин, то для них позорно переступить мой порог. Закон не позволяет им, закон, благодаря которому я имею постоянные беспокойства, то из-за знамен, то из-за водопровода, для постройки которого я хотел взять немного денег из их храма. А денег у них много, ибо у них каждый иудей после двадцати лет должен ежегодно вносить священникам не менее двух драхм. Когда Антоний посетил их святая святых, куда не только чужие, но даже и верные не имеют доступа, то, правда, он не нашел так Предвечного, но зато нашел сокровищницу, набитую золотом. Этот единственный их бог, уверяю тебя, приносит им гораздо больше доходов, чем все наши боги, взятые вместе… У них постоянно являются так называемые пророки, которые имеют с этим Предвечным какие-то делишки по вопросам закона. А самый закон их решает и вникает в малейшие мелочи жизни. И я ручаюсь тебе, что именно на основании закона они будут добиваться смерти этого юноши.

– А разве их закон обязателен для тебя?

– Нет, Но и то до известной степени. Да и притом они придумают что-нибудь, я знаю их хорошо… Они умеют опутать человека – это пауки… Я знаю их. Кажется идут…

И действительно, издалека слышался неясный гул, который по мере приближения к дворцу, постепенно превращался в шум и крики.

Во главе огромной толпы, в парчовом одеянии и в митре на голове, важно шел первосвященник.

При виде словно выкованной из железа грозной стены тяжелой пехоты – рослых солдат с суровыми лицами, с глазами, бесстрашно устремленными вперед, толпа невольно остановилась. Но священники прошли вперед и остановились лишь перед Преторией около возвышения, построенного из каменных плит, около так называемой бемы.

– Чего вы хотите? – спросил Сервий.

– Мы хотим говорить с Понтием Пилатом, – ответил Каиафа.

– Претор во дворце.

– Закон наш воспрещает нам вступать сегодня на порог претории, – заметил Анна.

– Ах, закон, – иронически усмехнулся трибун и пошел докладывать Пилату.

– Пусть постоят немного; Анна, по-моему, слишком толст, ему будет полезно выпотеть немного на солнце. И скажи им, что если они осмелятся еще раз дергать меня за ремни сандалий и рвать за полы одежды, то я велю солдатам прогнать их, – сказал Пилат.

Заявление это была принято в гробовом молчании, только лица священников омрачились; они тревожно переглянулись и терпеливо стали ждать дальше.

А Пилат ходил по зале и ворчал:

– Видишь, – обратился он к Муцию, словно упрекая его, – у них есть дело ко мне, а я должен выйти к ним, ибо этого требует закон предписания чистоты. Обрати внимание, предписание чистоты, от которой, когда попадаешь в их грязные улички, то нос затыкать приходится. Пусть постоят на солнце.

Пилат опоясался коротким мечом, набросил тогу и взял в руки знак своего достоинства, род булавы, похожий на свиток бумаги, Между тем в толпе фарисеев стали раздаваться враждебные возгласы, направленные против прокуратора, которые вслед за ними повторяла толпа.

– Слышишь? Милая свора. Что? Стая лающих псов, но мы зато поговорим, – он поправил тогу и вышел.

Стало совершенно тихо, когда на возвышении появилась его высокая фигура. По данному знаку с обеих сторон бемы стало по несколько солдат и центурион. Пилат удобно уселся в высоком кресле и, выставив презрительно вперед ноги, обутые в роскошные сандалии, небрежно спросил:

– Что вам нужно?

– Сегодня ночью мы поймали… – начали сразу несколько священников.

– Пусть говорит один, здесь не базар, – прервал прокуратор.

Каиафа вспыхнул, в мрачных глазах Нефталима загорелся огонь, а вспотевший и тяжело дышавший Анна стал прямо багровым. Священники проглотили оскорбление, но из толпы стоявших вдали фарисеев вырвалось несколько угрожающих возгласов, а потом восклицания:

– Убийца! Вор!

Пилат побледнел, взглянув на стоявших вокруг солдат, в руках которых невольно задрожали копья, и громко проговорил:

– Еще один возглас недовольства, и никто живой не выйдет с этого двора.

И снова наступила тишина, только где-то там вдали, среди черни слышался ропот.

– Мы пришли сюда только требовать справедливости, – заговорил дрожащим голосом первосвященник, – сегодня ночью наша стража поймала Иисуса из Назарета, который соблазняет народ, исцеляет больных силою Вельзевула, нарушает закон, называет себя сыном Божиим… Представ на суд синедриона, он сам подтвердил свои вины и подтвердили их свидетели, и был приговорен всеми голосами против одного к смерти. У нас отнято право меча. И поэтому мы требуем, чтобы ты подтвердил наш приговор, вынесенный согласно предписаниям нашей веры, и велел его распять.

– Здесь не правят предписания вашей веры, а законы Рима, – гордо ответил Пилат. – Если он действительно исцеляет, то чьей силой, вы этого знать не можете и, наконец, это все равно, лишь бы человек был здоров. Если он нарушает ваш закон, то вы можете исключить его из круга верных. А что он называет себя сыном Божиим, это еще далеко не преступление. Может быть, он и есть его сын. В наших старых преданиях известны случаи, что боги имели потомство от дочерей земли, и то были герои…

– Прокуратор! – заговорил негодующе Нефталим. – Бог наш единый, Господь сил, который с женщинами, прахом земли, не смешивается. И у нас кто так богохульствует, тот подлежит смерти.

– Мне кажется, – рассмеялся Пилат, – что Нефталим требует, чтобы я велел сам себя распять. А я на это отвечу: сколько народов, столько и вер, и даже больше верований, чем народов, и священнослужители каждой уверяют, что их вера есть самая истинная и настоящая. У поклонников Изиды посещение женщины богом Анубисом считается признаком особенной милости, наградой за набожность и ревность в вере, наградой весьма приятной и справедливой.

– Это мерзость для Бога нашего, который единый и непогрешимый, а мы его избранный народ, – горячился Нефталим.

– Коль скоро это мерзость, то почему же у вас обычно детей, словно маковых зерен, а коль скоро он непогрешим, то мне только остается удивляться его выбору, – шутил Пилат.

– Нефталим, оставь. Это не относится к делу. Мы пришли говорить об Иисусе, – прервал первосвященник.

– Ну так что же этот Иисус?

– Иисус, – продолжал Каиафа, – грозит разрушить наш храм и построить свой новый, гораздо более великолепный.

– Это сделал последний ваш царь Ирод, и, кажется, вы не ставите ему это в вину, – спокойно ответил прокуратор.

– Да, – вмешался Анна, – как он сам нам объяснил, слова его следует понимать как метафору, Храмом этим должна быть наша вера, он стремится уничтожить наш закон при помощи толпы грешников, людей падших, которых он собирает вокруг себя, возбуждает их к восстанию, бунту против законной власти.

Последние слова Анна подчеркнул и впился глазами в лицо Пилата, внезапно нахмурившегося, понявшего, что обвинение начинает принимать характер политический, где уже нельзя относиться терпимо.

– Я слышу об этом человеке только одно зло, но опять только от одних вас. Я желал бы слышать мнение людей, менее заинтересованных, чем вы, в этом деле.

Пилат встал с места и воскликнул громко:

– Кто хочет выступить в защиту Иисуса?

– Никто, священники правы, – закричали как один фарисеи.

– Что никто из вас, это я знаю и сам, – сурово ответил Пилат, – но, может быть, люди из этой черни, как вы называете ее, придерживаются другого мнения, – он велел центуриону пройти в толпу и вызвать там желающих.

Центурион с несколькими солдатами стал пробираться через толпы левитов и фарисеев, громко повторяя слова Пилата:

– Я, – раздался неожиданно звучный голос, и где-то вдали забелела поднятая вверх рука.

Солдаты двинулись в ту сторону, а Пилат с любопытством следил за ними и наморщил брови, когда заметил среди них стройную фигуру в военном плаще и блестящем шлеме, – он не любил, чтобы римляне вмешивались в дела иудеев.

Но когда солдаты подошли ближе, он увидал, что сияющий шлем – это высоко заколотые волосы, а под плащом скрывается женщина.

То была Мария все в том же костюме, в котором она была у Муция. Ее прекрасное лицо было бледно, но глаза смотрели смело и несколько возбужденно. Остановившись перед Пилатом, она проговорила свежим, звучным голосом, далеко разнесшимся по двору;

– Клянусь Богом единым и всеми божествами земли, что буду, господин, показывать одну только правду об Иисусе.

– Кто ты?

– Мария Магдалина, сестра Лазаря.

– У Муция хороший вкус, – подумал Пилат, смотря на нее с восторгом.

– Прокуратор, – запротестовали священники, – это известная во всем Иерусалиме блудница, торгующая своим телом.

Лицо Магдалины вспыхнуло ярким румянцем.

– Они лгут, господин, – заговорила она взволнованно, – если я отдавалась мужам, то делала это только всегда по стремлению моей горячей крови, не гналась за деньгами. Никогда не мог получить меня неприятный мне человек, хотя бы он осыпал меня золотом с ног до головы… Спроси, господин, Муция Деция, римского воина, приняла ли я от него хоть одну драгоценность, когда любила его… Дал он мне этот плащ, когда я бежала от него ночью, и отдаю ему его назад, – она сбросила плащ и положила его на ступеньках бемы, обнажив свои круглые плечи, высокую грудь и точеные руки. Как в голубоватом тумане виднелись стройные формы ее тела и загоревшие розовые ноги в серебристых сандалиях.

– Подарил он мне еще этот меч, но его я оставлю у себя, потому что он может пригодиться мне еще, – и Магдалина окинула львиным гордым взглядом угрюмые лица священников.

– Я знаю, что ты была бескорыстна, и верю, что ты скажешь правду, ласково ободрил ее Пилат.

– Свидетельство женщины, да еще блудницы… – прервал его Каиафа.

– Я не спрашиваю вашего мнения. Я терпеливо слушал вас, а теперь я даю голос этой женщине.

– Господин, – начала Мария, – я не слыхала, что говорили они, но уверена, что они клеветали на него. Они ненавидят его, потому что он обличает, их фальшь и лицемерие. Сами погрязшие в пороках, они не могут вынести того, что на нем нет ни одного позорного пятна. Зависть переполняет их, потому что они чувствуют, что они не достойны развязать ремень его сандалий, а в дерзости своей дошли до того, что осмелились мучить его. Господин, он воскресил из мертвых брата моего, Когда они хотели побить меня камнями за миг наслаждения с Муцием, он одной только мыслью, добытой из глубины своей мудрости, разогнал их и спас мою жизнь… Вернул девичество сердцу моему. Многих бесноватых и беспамятных излечил, падших ободрил, печальным вернул веселие, заблудившимся в сложных делах мира сего указал праведный путь. Он добр, как ангел, и прекрасен, как бог. Он несет счастье другим, а сам не может быть счастлив, потому что он, как сам мне говорил, помню точно его слова, а говорил он мне это в печальную минуту, скорбя о любви моей к нему, – свой собственный узник. «Дух Господень на мне, ибо он помазал меня благовествовать нищим и послал меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу». Он солнце, облака, звезды и цветы любит, а меня… меня… – голос Марии дрогнул, глаза наполнились слезами.

– Говорил ли он, что разрушит их храм, вернее, их закон, и установит другой?

– Этого я не слыхала, но помню, что когда мы отправлялись в Галилею, то он сказал, что мы нарочно пройдем через Самарию, дабы показать, что и самаритяне братья наши, а сестра моя Марфа слыхала, как он учил, что люди все равны, все ближние наши и всех любить надо.

– Говорят, что он собирает толпы и подстрекает их к бунту?

– И это не правда. Иногда, когда он проповедовал, собиралась толпа слушать его, но постоянных учеников у него только двенадцать, вместе с которыми я и была у Тивериадского озера. Они ловили рыбу, а я и учитель собирали вокруг себя детей, чтобы забавлять их, а измученным матерям дать отдых. Пришли мы сюда только на праздник… Я просила его, чтобы он не шел, предчувствовала, да и он сам предвидел это. И вот ночью напали, как разбойники… Я не знала ни о чем… ученики, люди слабые, разбежались, а меня при этом не было.

– Ты любишь его, говорят?

– Да, – Мария закрыла глаза рукой.

– А он тебя? Мария молчала.

– Наверно, – прошептала она, наконец, – но не так, как другие люди, – и она печально улыбнулась.

– Согласно Платону, ну так. Это весьма возвышенно, но напоминает вкусом теплую воду без капли вина, – заметил Пилат и спросил:

– Ручаешься ли ты мне, что из любви к нему не прилгала чего-нибудь?

– Клянусь головой учителя, – порывисто прервала его Мария и подняла вверх руки.

– Священники, – серьезно заговорил Пилат, – в ваших словах видна была только ненависть и фальшь, в голосе этой девушки звучит любовь и правда. Я не вижу вины в этом человеке. Если он преступил предписания вашего закона, можете наказать его одной из тех кар, которые имеются еще в вашем распоряжении, а после этого вы должны выпустить его на свободу.

Заметив дикие, полные бешенства и ненависти взгляды, которыми окидывали Марию священники, казалось, готовые растерзать ее на части, он добавил грозным тоном:

– И еще одно – неприкосновенность свидетелей должна быть сохранена как гарантия справедливости. Я поручаю вам эту женщину, вашей заботе на сохранность. Вы все отвечаете мне за нее, А теперь идите и возвестите вашему народу мое решение.

Пилат встал, ласково усмехнулся Марии, лицо которой радостно засияло, а чудные глаза заблистали ярким, голубым огнем.

Священники неподвижно стояли, смущенно переглядываясь, некоторые угнетенно опустили голову вниз.

– Мы не кончили еще, – раздался неожиданно голос Анны, и взгляды всех устремились к нему. Из-под отекших век иронически смотрели его узенькие глазки, на тонких губах дрожала едва заметная, насмешливая улыбка.

– Что сказала эта женщина и чему поверил ты, прокуратор, все это неважно, потому что, как ты справедливо заметил, это наши внутренние дела, за которые наивысшей карой может быть милостиво предоставленное нам цезарем право наказать его тридцатью ударами розог. Но тут есть еще одно обстоятельство. Иисус провозглашает себя царем еврейским. Правда, что об этом царстве своем он говорит довольно туманно, но теперь именно, когда он прибыл к нам на праздник, он устроил себе из Вифании торжественный въезд в город. Его приветствовали криками: да здравствует царь иудейский. С этими криками шли по улицам и вторглись на ступени храма, а когда мы, испуганные этим, умоляли его, чтобы он успокоил толпу и прекратил эти возмутительные возгласы, он ответил: «Если я велю им замолчать, то возопиют камни»… И это все творилось среди бела дня, публично, открыто, не при сотнях, а при тысячах свидетелей… Этого никто не может отрицать, даже Мария…

Пилат остановился, лицо его стало мрачным и суровым.

– Неужели так действительно было? – спросил он, смотря вдаль.

– Я не была при этом, но слыхала, что нечто подобное действительно было, но полагаю, что в этом не было ничего преступного, ибо разве есть голова, более достойная короны во всем Израиле и даже на свете?

– Молчи, Мария, – прервал ее, морщась, Пилат и, обращаясь к священникам, сказал сухо, подчеркивая сильно выражения:

– Значит, вам нужно, чтобы я здесь, в Иерусалиме, распял из вашего племени именно того человека, которого ваш родной народ провозгласил вашим царем?..

– Нашим законным владыкой является в данное время цезарь Тиверий, уклончиво ответили священники.

– И мы находимся перед наместником его Понтием Пилатом, – униженно кланяясь, но торжествующим тоном ответил Анна.

– Где находится сейчас этот Иисус? – спросил сдавленным голосом Пилат, призвав на помощь всю свою силу воли, чтобы не ударить Анну булавой по голове.

– Под охраной нашей стражи…

– Петроний, возьми тридцать человек солдат и приведи сюда этого Иисуса, я лично допрошу его.

– Только тридцать? Это мало, – вмешался Каиафа.

– На одного тридцать, – нервно рассмеялась Мария и изменилась в лице.

Пилат, понимая опасения Каиафы и надежды Марии, бросил коротко:

– Довольно будет и пятнадцати.

В этот миг человек победил в нем чиновника. Как прокуратор, он должен был желать и настаивать, чтобы Иисуса привели к нему, но как человек, в душе надеялся, что толпа отобьет его по дороге, даст ему возможность бежать, и все это дело, важное только по своему формальному обвинению, но такое ничтожное фактически, кончится полным поражением священников.

К сожалению, толпа была уже совершенно деморализована. Фарисеи распустили слух о том, что Иисус намеревался сжечь храм, и эти вести крайне возмутили чернь, апостолы скрылись куда-то, и сами сторонники галилейского пророка, без надлежащих руководителей, превратились в пассивную массу.

Они от души сочувствовали Иисусу, но ждали какого-нибудь сигнала или приказания, а между тем никто не являлся, Да и притом они находились в толпе, слишком далеко от бемы, не могли следить за ходом дела, не слыхали горячей защиты Марии, которая могла бы их увлечь, они лишь издалека видели силуэт сидящего на возвышении Пилата и чувствовали, что там совершается что-то важное. Жара, давка и духота исчерпали их физические силы, а противоположные и тревожные вести и слухи подорвали их веру в могущество Иисуса и в его Сверхъестественную силу.

Несколько ожили они и забились их встревоженные сердца при виде Иисуса, идущего под стражей легионеров. Но это уже не был их прежний прекрасный учитель, а связанный веревками узник со следами усталости на бледном лице. Он шел, склонив голову и смотря в землю. Иногда только, когда слышался в толпе голос, он поднимал голову и смотрел печальным взглядом усталых от бессонной ночи глаз.

И этот страдальческий взгляд еще более усиливал гнетущее впечатление, производимое видом Иисуса на его сторонников. Такого учителя толпа могла только жалеть. Чернь, падкая ко всякому зрелищу, стремилась вперед и постепенно оттесняла назад сторонников Иисуса, Учитель вскоре окружен был враждебно настроенной толпой, осыпавшей его оскорбительными возгласами и насмешками. Когда же солдатам и узнику пришлось пробираться сквозь ряды фарисеев, то послышались произносимые сквозь зубы проклятия. Наконец, совершенно измученный Иисус, пройдя мимо группы священников, услыхал крик Марии, которую грубо оттолкнули солдаты, и очутился перед Сервием, спросившим его:

– Если закон запрещает тебе войти в преторию, то прокуратор выслушает тебя здесь.

– Я порвал с их законом, – ответил очнувшийся Иисус, почувствовав прилив сил.

А между тем раздраженный Пилат препирался с Муцием.

– Ты говоришь – глупости. Это вовсе не глупости. Если я отпущу его, они пойдут в Рим сплетничать, что я терплю открытый бунт против цезаря. Толпа назвала его цезарем, а он поддакивал ей. Я прекрасно знаю, что из этого ничего не выйдет и быть не может, но эти шельмы умеют расписать целые фолианты и размажут всячески это дело.

Появился Сервий и доложил о том, что привели Иисуса и что он согласен войти в преторию.

– Развяжи его и введи сюда, Когда Иисус вошел, воцарилось молчание. Его меланхолическое спокойствие, кроткое лицо, красивый очерк головы с рыжеватыми локонами и благородная осанка произвели сильное впечатление.

– Я должен признать, что мой соперник достоин меня, – заметил Муций.

– Если бы он оказался только твоим соперником, а не цезаря, дорого бы я дал за это, – вздохнул Пилат и, обращаясь к Иисусу, сказал не официальным, но искренним голосом:

– Ты ли тот, который называешься «царем иудейским»?

– От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо мне? – спокойно ответил Иисус.

– Разве я иудей, – возмутился Пилат, – твой народ и первосвященник предали тебя мне, следовательно, отвечай: царь ты или нет?

– Царство мое не от мира сего, – торжественно отвечал Иисус.

– Это не ответ, а скорее уклонение от ответа и до известной степени даже подтверждение своей вины. Значит, ты царь?..

– Ты говоришь, что я царь. Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушается голоса моего.

– Истина, что есть истина? – возмущался Пилат. – Ты отвечаешь, словно Пифия, но теперь не время забавляться гаданием. Ты разве не знаешь, что я имею власть распять тебя и власть отпустить на свободу?

– Ты не имел бы надо мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал меня тебе, – проговорил Иисус серьезно, пристально глядя ему в глаза.

– Слышишь? Он отпускает мне грехи, – обратился Пилат к Муцию. – Да ты с ума сошел? – напал он на Иисуса и засыпал его градом вопросов.

Но Иисус молчал.

– Выведи его, – гневно приказал он Сервию и, разведя руками, добавил:

– Трудно спасать человека, который сам просит смерти.

Когда Иисуса вывели, Мария попыталась прорваться сквозь цепь солдат.

– Сервий, и ты решаешься преграждать мне путь? – заговорила она умоляюще.

– Пустите ее, – распорядился трибун.

– Иисус, – обняла она его. – Учитель мой, они осмелились заключить тебя в тюрьму, связать твои руки, – она стала целовать его руки. – Подлые! Они лгали, но я сказала все – освободят тебя, должны освободить, – рыдала Мария.

– Мария, вскоре я буду освобожден от всяких уз, – упавшим голосом ответил ей Иисус. – Я знал, что ты не покинешь меня, ты сделала все, что могла, а теперь, ради любви ко мне, заклинаю тебя, вернись в Вифанию. Там они в тревоге, ты уже не мне, а им нужна… Иди… я не хочу, чтобы чужие люди видели твои слезы.

– Я уже не плачу, видишь… – защищалась она, подавляя свои слезы.

– Ну, так иди, а как ты сегодня красиво одета, – говорил Иисус. Возвращайся к себе, там они, вероятно, беспокоятся… Приветствуй от меня Марфу, – придумывал он разные доводы, чтобы удалить ее отсюда, где скоро будет произнесен приговор и начнется позорная мука бичевания, предшествующая всегда распятию.

– Я пойду, – глухо ответила Мария, пристально и долго всматриваясь в Иисуса.

Иисус напряг всю свою волю, вызвал улыбку на уста, и только тогда, когда Мария ушла, глаза его снова погасли и взгляд снова стал неподвижным и тупым, А во дворе продолжался ожесточенный спор между Пилатом, Муцием и Прокулой.

– Это мечтатель, невинный мечтатель. И если ты полагаешь, что для меня важна эта ночь с Марией, то ты ошибаешься. Я даже и не напомню ей об этом обещании, разве только в том случае, если она придет добровольно, по своей собственной охоте. Мне просто жаль этого человека и их романа. Ты знаешь, что я человек вовсе не чувствительный, равнодушно разрубал людей пополам своим мечом, но не могу давить птицу и топтать цветы.

– Ты прекрасно говоришь, словно мои собственные слова повторяешь, увлекалась Прокула.

– Да вы с ума сошли, – возмущался Пилат, – вы хотите уверить меня, что я желаю смерти этого человека. Да я готов провести три дня на хлебе и воде, чтобы спасти его, хотя бы уже назло священникам. Мечтатель, я согласен, но как вам кажется? Удовлетворится цезарь этим словом, когда я буду давать ему отчет о деле Иисуса? Нет, и справедливо. Все начинается мечтами, мечты быстро превращаются в колосья, и их надо срезать вовремя. Так скажет Тиверий: Сеян тоже мечтает… Вы хотите, чтобы ради романтической истории я пожертвовал своей карьерой, подставляя под меч свою голову ради прекрасных глаз Марии…

– Неужели нет исхода? – огорчилась Прокула, – Исход один, чтобы эти бестии отказались от своего требования, тогда они не смогут меня обвинять. Но они не откажутся. Им вовсе не важен этот царь, напротив, они давно мечтают о том, чтобы иметь свою собственную власть, Это обвинение нужно им для меня; они горят жаждой убийства, ибо Иисус нарушил их закон; попытаюсь сделать еще одну вещь, – он вздохнул и взошел на возвышение.

– Священники, – начал он серьезно. – Я беру солнце в свидетели, что я неповинен в смерти этого человека. Кровь его пусть падет на головы ваши. Я умываю руки и вам предоставляю решение: отпустить его или распять.

– Распять, – хором ответили священники.

– Слушайте, – возвысил голос Пилат, обращаясь к толпе, – в фортах Антония ожидают смерти два преступника: Тит и Дамазия, а также атаман целой шайки разбойников Варавва. Желая почтить ваши праздники, я решил помиловать одного из них, кого из них вы желаете видеть на свободе: Иисуса из Назарета, мужа истинного и справедливого, или разбойника Варавву?

– Варавву! – крикнули священники. – Варавву! – прокричали левиты и фарисеи.

– Варавву! – завыла толпа, и крик несся дальше, повторяемый, как эхо, собравшейся чернью, которая даже не понимала, в чем дело.

– Скоты, паршивые собаки, – ворчал Пилат, посидел некоторое время, понурившись, и вдруг просиял, придумав новый выход.

– Хорошо, – процедил он сквозь зубы, насмешливо глядя в лицо священникам, – Иисус будет распят вместе с разбойником, но чтобы не было никаких сомнений относительно того, кто и за что умирает, над крестом будет прибита надпись на языке вашего народа, моем и арамейском, дабы было известно всем, как позорно погибает царь еврейский.

Пилат громко продиктовал центуриону надпись и сделал распоряжения относительно предстоящей казни. Вернувшись во дворец, он с торжеством рассказал Муцию, как он написал священникам; заметив, что Муций и Прокула продолжают огорченно молчать, Пилат отвернулся к окну и воскликнул с раздражением:

– Клянусь Геркулесом, что эти священники собираются стоять тут у дворца до вечера.

Трибун Сервий вернулся с извещением, что священники просят его не делать надписи.

– Ну, уж это нет. Надпись останется, а они пусть убираются прочь. Не так легко проглотят они теперь смерть Иисуса, как им казалось. Пойдем завтракать, Муций, ты останешься с нами.

– Могу, хотя, правду сказать, я лишился всякого аппетита благодаря этой несчастной истории. Бедная Мария, хотел бы я знать, что она делает сейчас.

А Мария была в Вифании, где она действительно застала всех в большой тревоге и в приготовлениях к бегству. Поводом к панике были известия, что чернь, науськиваемая фарисеями, намеревается вырезать всех сторонников Иисуса.

И когда Мария рассказала о своем публичном выступлении в защиту Иисуса, Симон схватился за голову.

– Мы погибли. Как ты могла, не посоветовавшись ни с кем, легкомысленная и, как всегда, распущенная, ты, ты… – он искал выражения.

– Симон, – Мария с презрением взглянула на старика, – и это говоришь ты, имевший счастье неоднократно принимать у себя Иисуса в гостях? Если бы не твои седые волосы, то я бы ответила тебе надлежащим образом. Вы все позорно отреклись от учителя как раз тогда, когда ваша помощь была нужнее всего. Пусть, когда он вернется, придет кто-нибудь сюда из храма. У меня теперь есть оружие. Изрублю каждого, хотя бы то был сам первосвященник в торжественном одеянии.

И выпрямившись во весь рост, с пылающими глазами, она стала размахивать мечом, угрожая им городу, и застыла в этой позе, увидав бегущих под гору женщин: Саломею и Веронику.

– Приговорен к распятию, учитель приговорен к смерти, – рыдали и плакали они.

Мария зашаталась, из ее онемевших рук упал меч и со звоном упал на песок. Лицо ее побелело, глаза стали мутными, неподвижными, и она без чувств упала на землю, словно сраженная молнией.