Читать книгу: «Иллюзия прогресса: опыт историософии», страница 7

Христианство как проблема

Христианство только начинается.

А. Мень

Насколько мифология христианства может интерпретироваться философией сознания? Попытка подойти к решению этой проблемы, которую я предлагаю, может показаться дерзкой, но мне кажется, что она всё же имеет право на существование.

К представлению о некоем совершенном мире, в котором человек жил до грехопадения, его привели неизбежность смерти и страданий, очевидность зла¹⁵⁵. Утеряв этот Божественный мир, перед которым теперь он благоговеет и наделяет наивысшей святостью, человек жаждет вновь соединиться с ним и так преодолеть зло, избавиться и от самой смерти. Так он соотносит своё существование в этом мире с неким мифическим миром.

Известно, что онтология видит в мифах не просто легенды. (Нужно, конечно, отличать онтологическую мифологию от мифологии политической, националистической, расовой.) Это представления – пусть и иллюзорные, – исходя из которых, человек объяснял себе мир – ведь изначально никакого иного знания у него не было. В соответствии с этими представлениями он изменял, выстраивал себя. Другими словами, нечто, не существующее в реальности, воспринималось именно как подлинная реальность, и в соотношении с ней устраивалась жизнь. «Миф, – говорил поэтому Мамардашвили, – бытие конструирует, а не отражает. Он трансцендентально конструирует человеческое существование, внутри мифа рождаются человеческие существа, и они никогда не рождались вне его»¹⁵⁶.

Размышляя о пути человечества, о проблеме прогресса и «конца истории» и принимая при этом идею о способности человека прорываться в сверхприродную реальность, вполне резонно поднять следующий вопрос. Поскольку современное научное знание препятствует христианству говорить с человеком так, как оно это делало в прежние времена, значит ли это, что сама христианская мифология более не актуальна, что она архаична и «устарела»?

Основные представления христианства изложены в Священном Предании и Писании на символическом, мифологическом языке. Только умея интерпретировать, в определённой степени демифологизировать этот язык, можно попытаться проникнуть в их глубину. При этом нужно обратить особое внимание на то, что мифотворчество не теряет своей актуальности во все времена: трансценденталии, которые дают человеку возможность состояться, не потерять себя в хаосе природного мира, ведь суть онтологические мифы (повторим: это то, что в видимом мире не существует, но с чем индивид соотносится, чтобы стать человеком). И чем более индивид личностно развит, тем сложнее создаваемая им мифология. Именно такой сложностью и характерна тринитарность христианства. Его исторические судьбы затеняют её, но никоим образом не отменяют.

Действительно, со временем христианству всё труднее говорить с человеком, опираясь на мифы в том виде, как они сложились много веков назад. Поэтому ряд христианских мыслителей – от Апостола Павла и Оригена до Лютера и К. Барта – стремились осмыслить христианство так, чтобы в меняющемся мире оставалась актуальной именно его богочеловеческая тринитарная природа. Так в противостоянии «богослужебной вере» сформировались антропоцентрические традиции европейской философской и неортодоксальной христианской мысли – от протестантской теологии до русской религиозной философии. Эти традиции тем более становились насущными, что в Новое время, как мы видели, начались упадок религиозного мировоззрения в целом и секуляризация, охватившая впоследствии весь христианский мир. Неудивительно, что в этих обстоятельствах значительное место заняли проблемы интерпретации мифологии Евангелия и христологии.

Кант не связывал непосредственно нравственное учение Христа с евангельским рассказом о его жизни и смерти. По словам мыслителя, «в своей исторической части Новый Завет никогда не получит такого признания, при котором каждое его слово воспринималось бы с беспредельным доверием, – ведь тем самым было бы ослаблено внимание к единственно необходимому, к моральной вере Евангелия (курсив мой. – Г. К.), наличие которой состоит в том, что она направляет все наши устремления на чистоту наших помыслов, нашей совести, на добродетельную жизнь»¹⁵⁷.

Кант видел истинную, но очевидно невостребованную природу христианства в «религии разума». Он следовал здесь традиции протестантской мысли, которая, в частности, была отмечена такими вехами, как известное высказывание «нет Бога без человека», приписываемое Мейстеру Экхарту. У Экхарта есть такие слова: «Когда же я отрешился от этой моей свободной воли и получил моё сотворенное существо, тогда стал у меня и Бог, ибо раньше, чем стать твари, и Бог не был Богом. Он был то, что был! И даже тогда, когда появились твари и начали свое сотворённое существование, Он не был “Богом” в Себе Самом, но лишь в творениях был Он “Бог”»¹⁵⁸.

В наше время P. Бультман обосновывал необходимость демифилогизировать Евангелие следующим образом: «Мы не можем сказать: так как Бог правит миром, то Он и мой Господь; напротив, лишь если я понимаю себя как человека к которому Бог обратился в моём собственном существовании, лишь в этом случае для меня имеет смысл говорить о Боге как о Господе мира… Разговор о Боге, если бы он был возможен, всегда должен был бы становиться одновременно и разговором о нас. Так что на вопрос “Как можно говорить о Боге?”, надо ответить: только говоря о нас”»¹⁵⁹. Стоит упомянуть и радикальную идею Д. Бонхёффера о возможности прямого обращения к Христу, минуя историческую церковь. Как заметил по этому поводу Мамардашвили, «или мы говорим о религии как о профессии, или мы говорим о приличной евангелистской религиозности, которая никак не зависит от того, ходит ли человек в церковь, относится ли к церкви как к социальной, исторической конституции, и что он сам думает об этом… И может быть, кто-то, не ходящий в церковь, больше христианин, чем ходящий в церковь»¹⁶⁰.

Антропоцентричные искания были не чужды и русской религиозной философии. Так, для Франка, называвшего себя свободным религиозным мыслителем, спасение не в Церкви, а в христианстве как учении. Насущность антропоцентричности христианства особенно очевидна в экзистенциальной философии Бердяева.

Необходим поиск «христианского в христианстве» подчёркивает в наше время C. Лёзов. Требуется «новое осмысление христианского», «потребность заново продумать [его] содержание, выйти за [его] пределы»¹⁶¹. Отсюда у C. Лёзова и тема o «боли обновления»… Отсюда же и проблема «христианства после Освенцима» как невозможности существовать по-старому перед лицом неслыханных злодеяний, которые христиане не только не смогли предотвратить, но и старались не замечать. Схожий смысл имеет и понятие «тринитарное мышление», которым пользовались М. Курочкина и Г. Померанц¹⁶².

* * *

Итак, «антропологический поворот», или «антропологическая революция» в христианстве могли бы вернуть тринитарности её должное центральное место. При этом, как мне представляется, требуется, может быть, даже не столько демифологизация христианства, сколько его определённая ремифологизация, т. е. иная – интерпретация символов христианской мистики, приемлемая для нашей эпохи. Такая интерпретация могла бы опираться на идеи о трансценденталиях и о Сознании/Бытии.

Но интерпретировать Священное Писание очень непросто. Дело, конечно, не сводится к усилиям рационализировать тексты Нового Завета, созданные символическим языком, не подразумевающим буквального прочтения, и тем более к спекулятивным рассуждениям о подлинности событий, в нем описанных.

Возьмём на себя немалый риск предложить – в самых основных чертах – каким могло бы быть толкование мифологем христианства в свете современной философии сознания.

Во-первых, о самой идеи троичности Божественного.

Представление о Святой Троице, т. е. о Боге – отце, Боге – сыне и Святом Духе как о неразрывном и неслиянном единстве, можно было бы интерпретировать как символ основной трансценденталии (напомним, имеется в виду генеративная структура бытийственного мышления), дающий индивиду возможность соотноситься со сверхприродным и так самосоздаваться в качестве личности, нравственного существа. Таким образом можно было бы говорить о том, что это конечное во времени существо способно выполнять единое для всего рода человеческого назначение – бесконечное одухотворение мира.

Далее – представление о сотворении Богом человека.

В этом случае можно было бы говорить об упоминавшемся выше «втором рождении», т. е. о превращении созданного природой существа в человека со способностью нравственного Сознания, как о своего рода чуде, самой природой не предусмотренном. Именно в таком смысле мы смотрим на Бога как на Создателя. Поэтому лишенным смысла оказывается тот дискурс, в котором в одном контексте обсуждаются вопросы, существует ли Бог и произошел ли человек от обезьяны.

Теперь – о провиденциальности. В идее о Божественном промысле можно было бы увидеть интуицию о том, что возможность сверхприродной духовной реальности предопределяет способность совершения актов Сознания каждым новым индивидом в некогда уже проложенных, т. е. предопределенных трансценденталиями формах, или руслах.

О воскрешении из мертвых и бессмертии. О. Шмеман видел смысл христианского представления о воскрешении в «восстановлении жизни как общения, [христианство] говорит о том теле духовном, которое сами мы за всю свою жизнь создали себе любовью, интересом, общением, выходом из себя; оно говорит не о вечности материи, а об окончательном её одухотворении, о мире, до конца, целиком становящемся телом, а это значит – жизнью и любовью человека; о мире, до конца становящемся приобщением к Жизни»¹⁶³. Похоже, что речь по существу идёт о трансцендировании и Бытии в смысле очень близком тому, что предлагается философией Сознания. Потому есть основания соотнести это представление с идеей о сверхприродной реальности как вечно сопутствующей человеческому роду (имманентной ему), т. е. как своего рода бессмертной. Такая реальность может интерпретироваться как свидетельство того, что Сознание-Бытие способно возрождаться в каждом приходящем в мир индивиде из плоти и крови. Выше уже шла речь о том, что оно единично. Мамардашвили привлек наше внимание к высказыванию Паскаля, полагавшего, что «мышление человечества есть мышление одного единственного человека, мыслящего вечно и непрерывно». Возможно именно в этом – но и только в этом – смысле можно говорить о бессмертии души (если под «душой» понимать то сверхприродное, что мы взращиваем в себе сами)¹⁶⁴.

О грехопадении, или о «первоначальном зле отпадения». В нашем случае это можно понимать так, что речь идет об обретении человеком возможности Сознания, но не реализовавшейся, а обратившейся дьяволиадой псевдосознания.

О личностной природе Бога. Это одно из наиболее сложных для интерпретации представлений. Можно было бы рассуждать так: мы изменяем собственную природу, подчиняясь сверхприродной силе, которую способны обнаружить в себе, отдавая ей часть себя, свои стремления и помыслы. Для неё мы жертвуем своими страстями, привычками, комфортом – иначе, строим свою душу. Мы меняемся, становимся другими, иногда настолько другими, что и говорят о «втором рождении». Такая самоотдача возможна только в любви.

Сказать, что речь идет о любви к добру, истине, красоте, о благоговении к совершенству будет верно, но недостаточно. Христианская любовь, соединяя все ипостаси Святой Троицы и человека, связывает равноценные (но не равновеликие) личности. Личность (лицо) тут ключевое предельное понятие. На такую любовь-самоотдачу, преодолевающую зло мира, способны только Божественная и богоподобная личности. Сверхприродная реальность (сила), прорастая в нас, так же отдаёт нам себя саму – и здесь, как можно предположить, генезис трансценденталий. Иначе мы не могли бы вообще осознавать присутствие этой силы. И если мы в целом признаём возможность сверхприродного, представление о нематериальности личности не выглядит абсолютным.

И, наконец, о «конце мира», или об Апокалипсисе. Логично было бы предположить, что такой конец вполне вероятен, поскольку, как мы уже видели, человечество своими действиями способно собственными руками привести к мир к гибели не только цивилизации, но и самой жизни на земле.

* * *

Всё сказанное ни в коей мере не следует истолковывать как попытку поставить под сомнение представление о таком постижении Бога, которое даётся человеку в непосредственном религиозном переживании, о вере¹⁶⁵. Живая вера не должна и не может быть предметом рационального рассуждения, и поэтому следует признать её безусловное право на существование и на этом с уважением остановиться.

Тут же речь идёт о другом: если христианство как учение будет преображаться в ходе «антропоцентрического поворота», то расхождения между ним и философствованием, как и сама идея об их несовместимости или противоположности («разум versus вера»), окажутся относительными. Эта идея, казавшаяся абсолютной и отводившая религии статус некоего до- и антинаучного мировоззрения, в известной степени снимется.

По справедливому мнению А. Гусейнова, «философия имеет двуединую природу: одной частью она родственна науке, другой частью – религии. Она апеллирует к разуму, является особого рода знанием о мире, и это роднит её с наукой. И в то же время философия есть особого рода отношение к действительности, образ жизни, убеждение, верование, она занимается аксиологическими проблемами, которые суть скорее дело выбора, чем знаний, и это роднит её с религией и теологией»¹⁶⁶. В свою очередь, Дм. Матвеев верно заметил, что «если мы находим внутреннее основание веры вместо внешне-фактического, тогда наука из страшного врага веры способна превратиться в её друга, в средство, хранящее от идолов»¹⁶⁷. Мамардашвили же полагал, что различие между религией и философией состоит в том, что, исходя из одного корня, они раздваиваются: первая останавливается на том, что устанавливает реальность сверхопытного, а вторая – не только устанавливает, но и ищет его основания.

Всё сказанное позволяет предположить, что человек способен к некоему целостному предельному восприятию мира (со-знанию/познанию/со-творению), которое выходит уже за рамки традиционного значения понятия «религия». Традиционные религиозные представления со временем ремифологизируются и таким образом выходят на новый уровень сложности, отвечающий всем запросам свободного разума, обогащённого культурой. Для каждого поколения, приходящего в мир, такое мировоззрение по своей онтологической природе представляло бы собой единственно возможное отношение к жизни для того, чтобы стать действительным человеком. (По отношению же к культурно-цивилизационной специфике оно нейтрально.)

Нужно подчеркнуть, что было бы неверным противопоставлять это целостное мировосприятие исторической церковности. Исторические формы религии необходимы так же, как строящемуся зданию необходимы леса: когда-нибудь здание будет полностью воздвигнуто и надобность в лесах отпадет. Но строительство может длиться неопределённо долго, и потому всё это время леса будут играть собственную – необходимую, но вспомогательную роль¹⁶⁸. В этом смысле религиозное воспитание и конфессиональная принадлежность суть немаловажная опора для внутреннего побуждения к волевому усилию. Если человек воспитывался в религиозной среде (или даже если он уверовал в зрелом возрасте) и воцерковленность для него представляет собой естественное состояние, ему будет проще утвердиться в своей обновлённой вере.

Возможно, вероисповедальные различия между основными направлениями христианства во многом потеряют своё значение при переходе от форм, ориентированных на внешнее, к формам, ориентированным на глубины самого человека. То, что разделяло христиан и во имя чего бушевали страсти, может оказаться не очень существенными историческими реалиями.

* * *

Итак, тринитарность свидетельствует, что быть христианином в пределе тождественно тому, чтобы находиться в состоянии Сознания, бытийствовать. В этом смысле можно согласиться с Д. Бонхёффером, говорившим, что «быть христианином не означает быть религиозным в определённом смысле… а означает быть человеком»¹⁶⁹.

Если вспомнить, что просвещение в том смысле, который вкладывал в это понятие Кант, состоит в достижении человечеством совершеннолетия, истинно человеческой зрелости, становится ясно: основная роль в этом должна, конечно, принадлежать именно тому целостному (назовём его вслед за М. Михайловым, планетарным?) мировосприятию, о котором шла речь выше. Тогда оказались бы пророческими приведенные в эпиграфе к данному разделу слова о. Меня.

Возвращение тринитарности его истинного места – это действительно революция в христианстве. Именно эта революция могла бы дать человеку возможность исполниться, пребыть (или спастись), т. е. создавать реальность Сознания-Бытия. Это и стало бы разрешением проблемы, которую представляет собой христианство.

«При нынешней глобализации мира должна возникнуть идея, в которую могли бы уверовать все люди, то есть новое сознание, укоренённое в религиозном вдохновении и питаемом им чувстве ответственности за судьбу всего человечества и каждого отдельного человека. Человечеству нужен… луч света, который осветил бы те правильные, но сугубо рациональные постулаты, условно говоря, “свободы, равенства, братства”, прав человека, осуществить которые можно лишь достигнув духовного просветления. Когда такая новая религиозная идея овладеет достаточным количеством людей во всем мире, появится и надежда». Это – религия «личности и свободы. И в её основе будет лежать способность человека следовать собственному внутреннему голосу, что требует неимоверных духовных усилий… язык нового религиозного сознания, …почти не имеет отношения к языку церковному»¹⁷⁰.

Напомним в связи с этим, что, согласно Вл. Соловьёву, великое предназначение христианства – утвердить на Земле Вселенскую церковь и устроить жизнь человечества согласно заповедям Христа. Это и есть ядро известной соловьёвской идеи о «всемирной теократии». При этом речь никоим образом не идет о политической или какой-либо иной «здешней» власти церкви. Напротив, католическую церковь философ критиковал как раз за её чрезмерное непосредственное участие в жизни и делах этого мира. Главная мысль Соловьёва состоит в том, что христианство в лице Вселенской церкви должно быть подлинным духовным руководителем, нравственным авторитетом человечества – и только в этом смысле властью. «Мирская политика должна быть подчинена церковной, но никак не чрез уподобление Церкви государству, а напротив, чрез постепенное уподобление государства Церкви. …Церковь должна привлекать, притягивать к себе все мирские силы, а не втягиваться, не вовлекаться в их слепую и безнравственную борьбу»¹⁷¹.

Именно в связи с этим своим убеждением Соловьёв критиковал и православие – за отчуждённость от злободневных забот мира, за ограничение своих задач достижением уставного благочестия¹⁷². Впрочем, он критиковал и католичество: «Одностороннее благочестие Востока и односторонняя практичность Запада оказались одинаково неблагоприятны для развития человеколюбия и милосердия в обществе. На Востоке были слишком заняты догматикой и обрядностью, а на Западе церковным правом и политикой»¹⁷³.

Размышления Соловьёва касались давно обсуждаемого вопроса о том, каково должно быть отношение христианства к делам «внешнего» мира. В наши дни крепнет убеждение, что помимо праведной личной жизни долг христианина состоит также в том, чтобы всемерно содействовать уменьшению в мире зла самой социальности (политического, национального, экономического и прочего)¹⁷⁴. Убедительно сказал об этом Д. Бонхёффер в своих размышлениях о «последнем» и «предпоследнем». То, что всё это до сих пор приходится доказывать, что это не стало аксиомой для каждого, кто называет себя христианином, свидетельствует о неадекватности традиционных верований потребностям сегодняшнего дня. Протестантское богословие, а также католическая теология освобождения сделали ряд важных шагов в социальном служении. Что касается православия, то все попытки создать либеральную православную субкультуру остались пока что неосуществлёнными¹⁷⁵.

«Планетарное сознание», о котором говорил М. Михайлов, не стоит, конечно, отождествлять с идеей утверждения на Земле Вселенской церкви. В то же время оно по существу именно о том, как устроить жизнь человечества согласно заповедям Христа. Какие силы способны стать его носителем? Священное Писание утверждает, что «от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк., 12:48). Влиять на непросвещённые массы надлежит сильно развитым людям, способным осознать свои возможности и предназначение. Это не значит, конечно, что им надлежит заниматься морализаторством и ограничиваться учительством. Их главное призвание – свободная мысль. Только она может послужить условием для личностного роста и движения к правовому порядку; такие цели должны сознательно ставиться¹⁷⁶.

По этому поводу Э. Соловьёв отмечал, что «развитие права в Западной Европе… оставалось стихийно-объективным процессом, движущие силы которого лежали в независимых от правопонимания (во многом просто бессознательных) реформистских изменениях религии. В современном, глубоко секуляризованном мире подобный механизм правопорождения просто невозможен. Поэтому нам предстоит повторить генезис на новом уровне рациональности и идеализма, – на уровне чисто правовой интенциональности»¹⁷⁷.

Всё это требует, конечно, помимо прочего серьёзного реформирования систем воспитания и образования. В основу процесса социализации людей должно быть поставлено такое гуманистическое воспитание, которое взяло бы за свою основу представление о человеке как об искусственном создании, самопорождаемом через культурно изобретённые символы и устройства. Необходимо воспитание человека в условиях своеобразной «трихотомии “религиозные институты-государство-гражданское общество”, …[когда] церковь (или, шире, религиозные институции), государство и гражданское общество суть взаимодополняющие, взаимопроницающие, но все же взаимонесводимые, неразменные измерения одних и тех же – и индивидуальных, и коллективных – человеческих судеб»¹⁷⁸.

* * *

Нельзя предвидеть, захочет и сумеет ли человечество прорваться чрез дьяволиаду псевдосознания, которое, как мы видели, в целом всё ещё определяет в целом его жизнь, и строить свою жизнь, преодолевая его. Уверенно можно сказать лишь, что в свете накопленного по сей день опыта это было бы подлинным чудом.