Читать книгу: «Медово-гранатовый бензин»

Шрифт:

Музыка —
художественный язык аффектов, эмоций, настроений и чувств.
Музыка —
калейдоскоп желаний, солнце.
Желания одного —
этюд, простая и понятная музыкальная форма.
Желания множества —
«кошачий концерт» перекрестных этюдов.

Дизайнер обложки Валерия Валерьевна Зайцева

ISBN 978-5-0062-7033-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Кантата битых стёкол. Акт 1

Воин в роли рыцаря со страниц куртуазных романов.

Нелогичная ратуша.

Великанская зима. Рассвет.

– Когда-то я загадал пройти по дороге тяжелого метала, но ты это прекрасно знаешь.

Жаворонок и черная-черная птица встрепенулись, недоумевающе переглянулись. Роковые и симфонические оркестровые – духовые, ударные и струнные сессии третейских инструменталистов, – задали Нелогичной ратуше апокалиптический темп и ритм. Затрепетав под сводом свинцово-снежных облаков, Воин достал из кисета папиросную гильзу, желто-красный табак. И тяжесть пригнула его к земле, ведь вес всего загробного – марсианского, венерианского или иного, – давил нещадно, обременял. Да и медные саксгорны судей, – мягкое, никчемное звучание! – мешали дерзко думать, поступать.

– Солнце, – тихонько позвал Воин, прикурив от светлячка, уголька или искорки. И лихо прошелся по безымянной электрогитаре, в тембре и чистоте похожей на ведущие электрогитары рок-музыкантов 20-го века. Это вступление – жесткое, бескомпромиссное и смелое требование, – пробилось до самых башенных вершин Ратуши.

Ответа не последовало. Приноровившись к гротескному стилю, Воин сумел вскинуть голову в атональном гитарном соло – с неба сорвались двадцать четыре увесистые снежинки. Рейнеке – заря его, и колдовское любящее солнце, – слезы льет? Воин в надежде открыл глаза, но увидел лишь безразличную пасмурную высь. Он осекся и в небрежном трансе съехал на характерный скрежет, позволив нескольким лопнувшим струнам рассечь его ладони. Стекленеющая кровь залила снег, и Воин в фехтовальном взмахе замарал лицо Витражного ангела – исполнителя желаний, словно собирающего мозаику из многоцветных надежд и их бесцветных последствий.

– Что думаешь, заря? – робко, нежно спросил Воин.

Тягостное молчание послужило ему ответом. Воин преклонил колено, – да, настоящий рыцарь со страниц куртуазных романов, – и упрямо уставился на узор из полупрозрачных стекол, инея. Сосредоточившись сверх всякой смертной меры, он начал перебирать оставшиеся струны и выдавать Ангелу беднейшую из теней именитых рок-баллад:

– После смерти Рейнеке я все гонялся по кругу за солнцем, всегда всходящим и заходящим позади меня, – Воин вплотную приблизился к мозаике, как бы положив руки на понурые плечи Ангела, – но постарел, зари так не увидев.

На том рыцарская лирика и оборвалась. Строго осмотрев «Безымянную», Воин спиной прислонился к витражу и занялся перетягиванием струн. Воображение ли, но пока витые нити вибрировали под его сигилами – магическими музыкальными символами, вытатуированными на ладонях, – Воина больно-больно кололо прошлое. И в голове его фальшиво пел затертый образ совести, незаурядного ума и чувства ответственности:

– Погоня эта была трагичной, достойной. Сколько раз ты молил Ангела о том, чтобы не дойти до опустевшего дома? Ты был безутешен, ведь мечтал вернуть ее; ты никак не мог смириться, ведь желал быть с ней. Часы черной-черной птицы тикали – песни жаворонка лились. Но ты всегда доходил до опустевшего дома, отпирал двери его и с порога слышал ненавистный ход, – тик-тик-тик, – и с каждым невысоким свитом, – фю-фи-юи-ю, – солнце лишь яснело, расцветало в твоей памяти. И ты сорвался на запретное, недозволительное. Рыцарь, что ты натворил?

Воин припомнил что-то такое мучительное – сигилы приценились к восстановленной гитаре в тягучем и тяжелом характере:

– Со сцены я признал, что без Рейнеке конец мой… близок. Но не позволил страху овладеть, ведь в тот день гости великанской осени пировали подле меня. Я горячо их поблагодарил, – обернувшись, Воин улыбнулся пустоте, – и попросил веселиться, славиться. Они прекрасно понимали, куда и как мне путь лежит, но не отказали в прощальной просьбе. Когда я ушел, лишь она одна – неувиденная заря, ускользнувшее солнце, – осталась со мной.

Воин оперся на «Безымянную», вызывающе расправил плечи и в голосе уподобился самым хриплым блюзовым исполнителям:

– И побрел я куда-то, дороги не зная. И в мостовых огнях увидел призрака у обочины темной. Шагнув под фонари, призрак склонился надо мной, посмотрел мне прямо в глаза – смятение вцепилось в мою душу. Призрак ласково спросил: «Воин, а что ты делаешь здесь?» То был фантом моего солнца, давно погасшего. И я ответил ему: «Знаешь, а я иду туда, где смогу найти тебя». Услышав такое, призрак опечалился. И льстиво меня предостерег: «Воин, остановись! Эта дорога приведет тебя на Марс».

А в ответ – мелодичная тишина зимних сверчков, невесть откуда прискакавших в Ратушу. И рыцарь со страниц куртуазных романов – антологий добродетелей, при жизни смерть как волновавших Рейнеке, – заставил гитару жалобно стонать, резонировать с ветром:

– Призрака я не послушал, – «Безымянная» перешла на заунывное рычание, сбив Воину дыхание, – и не сбавил шаг.

Снежинки несогласно побежали по стеклам – пространство наполнилось запахом ароматических масел. Но Ангел хранить продолжил многозначительное молчание.

– Молчишь? – словно выдохлась «Безымянная».

Не дождавшись пустого ответа, Воин гневно указал грифом на сгущающиеся перламутром тучи и заорал как проклятый в компиляции текстов множества рок-групп:

– Витражный ангел! Смятенные, ласковые, печальные и льстивые фокусы твои – жалкие, глупые насмешки. Рейнеке была рождена в огне, дикости и дерзости. – Воин расхохотался сухо, горько, – я на себе испытал это. Раскаленная, жаром своим она была готова завладеть душой любого человека. Но, – Воин тяжело вздохнул, закрыл глаза и сжал с силой челюсть, – выбрала меня. Стеклышко, ты слышишь? Верни мне мою избранницу. Молчишь? Ты всегда молчишь, но я заставлю тебя говорить со мной!

Взбодрившись, третейские инструменталисты взялись выбивать из воздуха межзвездную пыль. Рыцарь добро размахнулся гитарой, разнес витраж, – лишь силуэт Ангела каким-то образом остался невредим, – и заставил «Безымянную» фыркать и огрызаться мифическим, технологическим зверем:

– Рейнеке? На далеких-далеких землях Марса, где никогда-никогда не гуляли благостные ветра, солдаты произносили имя ее лишь шепотом. Ходила по ставкам молва, что она подкармливала само пламя. И пламя покорно ело из ее рук.

Воин и не заметил, как кончики среднего и безымянного пальцев ведущей руки срезались, утратили всякую чувствительность. Он повалился на колени – гитара раззадорилась в рваных риффах:

– На далеких-далеких землях Марса, где лишь кровь лилась дождем, имя ее громом и рок-н-роллом рассекало углекислые небеса. Ходила по ставкам молва, что она честно билась в огне, поэтому я никогда не доверял коварным, трусливым теням. И только она, – Воин костяшками постучал по голове, – властвовала, властвует и будет властвовать над моими видениями.

Желто-красная молния ударила в силуэт Ангела – снег начал испаряться со всех башен Нелогичной ратуши, кутая роковые и симфонические оркестровые в саван непроглядного тумана. Где-то далеко-далеко кашлянул Бог грома и рок-н-ролла – попадали в страхе зимние сверчки – саксгорны судей однозначно захлебнулись, уступив литаврам и грохочущим барабанам. Атмосферный разряд спровоцировал чудовищный сход лавины, потащившей к фундаменту Ратуши глыбы обледеневшего камня и чудом чудесным не похоронившей под собой оглушенного Воина. Сознание его замерцало, в бреду вязком преподнеся Рейнеке, – да, униформа переменного иль постоянного тока была ей к лицу, – в бессмертном сценическом образе.

Стоил ли ответ таких усилий? Перламутровый свод разошелся – заземленная «Безымянная» электрическим хлыстом выдернула Воина из, – эх, солнце, чего таить, – соблазнительных грез. Вспышка – виниловые и платиновые крылья явственно поднялись. Осколки витража растаяли в искрящееся ничто, из силуэта представив Ангела во плоти и виртуозном великолепии. Он гордо, игриво вскинул пламенеющую голову и недвусмысленно направил на Воина именитую двухгрифовую электрогитару самого божественного вида, строя и лада.

– Вызов принят, Воин, – пропел Ангел. И беспечно застрял на зубодробительном легато в репертуаре наибыстрейших гитаристов – уцелевшие зимние сверчки предательски закопошились в нервах рыцаря. От наслаждения он чуть было не выронил из дрожащих рук оплавленную гитару, но упрямая «Безыменная» заставила Воина покрепче перехватиться в обороне, ведь «Именитая» дала ей понять: коль Воин хочет прорваться на Венеру к умершей возлюбленной, сначала ему придется победить Ангела в струнной дуэли. С чего бы вдруг? Все-таки Воин когда-то загадал пройти по дороге тяжелого метала… А самый-самый тяжелый метал, солнце, может быть только о любви; и о потере любви; и о жертве ради любви; и о предательстве всего человеческого, героического, чудовищного, божественного и инопланетного во имя любви.

Этюд 1

Арендодатель в роли уязвлённой баронессы.

Юго-восточная ставка.

24-я весна. Утренняя заря.

В нижней части Юго-восточной ставки в остовах двадцати четырех поездов с одобрения звездной кошки Порезы кипели нешуточные страсти: сотрудники Арендодателя – наследной госпожи юго-восточной баронии, чья гордость была уязвлена в тринадцатом этюде черным-черным котом, – трудились, заботились; гранатовые проводные телефоны – технические приспособления мифических цвергов, передающие непередоваемое и связывающие несвязываемое, – разрывались; двенадцатисантиметровые сметы подписывались; отказ от родительских прав заверялся; тяжелая строительная техника заправлялась. И никто кроме зубастой Порезы не улыбался сквозь битые стекла.

В верхней части Ставки в вышке-голубятне – некогда водонапорной башне, возвышающейся над железнодорожным депо, – двадцать три голубя корпели, ворковали над двадцатью тремя чашечками из полупрозрачного костяного фарфора. Они усердно полоскали клювы в нейрометаболических стимуляторах, готовясь к аномально-пасмурной погоде и перенастраивая свои навигационные системы с Солнца на магнитные поля Земли. И нечто, скажем, «перекрестное» в костюме Мертвеца-птицы привязывало к лапкам голубей желто-красные атласные флажки и кожаные мешочки с сухими чернилами, пряностями, пылью металлов и прочими алхимическими ингредиентами.

В архитектурном центре Ставки в психофармакологическом ритуале – подготовке к двадцать четвертому Вальборгу – Арендодатель облачилась в архаическое платье из винных штокроз, на шее защелкнула золоченый горжет. Склонившись мечтательно на камеру Юр – штатного фотографа, виртуозно щелкающего чувственные, волнительные и даже где-то эротические тона и полутона этюдов, – она доверила сизому голубю-герольду в пожеванном бацинете – шлеме с кольчужным воротом – желто-красный конверт, украшенный виниловым и платиновым пером.

Вспомнив то, что Арендодатель когда-то загадала отомстить черному-черному коту, голубь-герольд насупился – забрало шлема угрюмо упало.

Этюд 2

Фосфор в роли Вечерней звезды.

Юго-восточные палаты.

24-я весна. Рассвет.

С восходом солнца Вечерняя звезда сказочно зарделась, зарозовела. Гранатовый проводной телефон зазвонил – мышцы, жилы и нержавеющие струны отдыхающей в ресторане «Рёнуар» электрогитары «Ротко» натянулись – летаргический сон Фосфор перестал быть таковым. И сидящий на кабельной линии жаворонок – вестник жизни – подумал: «Фю-и-фю-и-фью! Нечто нехорошее грядет».

За возвращением Вечерней звезде пламенеющего, достойного Рейнеке образа последовал первый удар в окно. Недостаточно? Витражные перемычки окна – сосновые, еловые и пихтовые заграждения, усиленные металлизированными можжевеловыми ягодами, – расклеились и просели. По мореным брускам начал стекать желто-зеленый шартрез. Запах зверобоя, шафрана и сельдерея раззадорил, разбередил незаживающую на голове Фосфор рану. Ту самую, знаете ли, электрогитарную рану из пятнадцатого этюда.

Откуда-то сверху в Палаты вторглись голуби с желто-красными флажками – второй удар вдоль поврежденных волокон окна заронил в память Вечерней звезды искру. Та спешно разошлась фальшфейером, в цвете похожим на упавший в руки Фосфор конверт Арендодателя.

Что было в том конверте? Узнав все детали распоряжения Режиссера двадцать четвертого Вальборга, голубь-герольд сочувственно помог Фосфор с иллюстрацией тульпы – паранормального существа, рождаемого силой мысли и старанием воли. И нарисованная мистическим образом кошка в нарочито безобидном наброске сыграла влажным носиком, по полю тетрадному размазав чернильную мордашку. Чихнув, она улыбнулась Вечерней звезде размыто и, – ох, маленький пряный бесенок, – неоднозначно.

Фосфор приправила тульпу виниловым и платиновым пером, мельхиоровой пылью, перечной смесью. И едва коснулась губами алхимического рисунка:

– Неси в себе мой дождь, мой ветер и мое ненастье. Будь жертвенна собой, горька, пикантна.

Поцелуй спровоцировал кошку выгнуть спинку. Движения ее показались Фосфор академически точными и предельно натуралистичными. Эосфер – младшая сестра Фосфор – оценила бы. И, конечно же, оценит.

– Хвалю, Специя, – кивнула Вечерняя звезда. И навалилась на расшатанную оконную раму – третий удар сломал анкерные болты и печати ароматических смол. Достаточно? Двадцать четыре голубя обронили перья – двадцать четыре натюрморта из профилированного оконного стекла разлетелись вдребезги. И «Ротко» благополучным аккордом вспомнила о «Тевтонском роке» – агрессивно-бензиновом маяке Фосфор.

И сидящий на кабельной линии жаворонок пропел: «Юи-юи-фю, солнце. Самый полный ход».

Этюд 3

Тульпа в роли Специи.

Светло-синий мост – Нелогичная ратуша.

24-я весна. До полудня.

Тории – ворота птичьего рубежа – терялись в серости, утопали в синеве. Под неоглядным грозовым воротом, в холодном градиенте. Тревожно, солнце. У первых вертикальных столбов, связанных двадцатью четырьмя веревками из рисовой соломы, обрядовая и пробивная кошка – материализованная мысль Фосфор – приветственно вильнула хвостом, расстроив игру ветра, суеверий, талисманов и колокольчиков. Навострив ушки, она показательно остановилась всего в одном коротком рывке от грозящих ей клювов-чеканов. Прямо под оборонительным пределом. И, царапнув землю, по завету Вечерней звезды вызвала апрельский дождь. Реверансом вороны асинхронно захлопали крыльями, ободряюще залопотали и высоко взвились – черная-черная птица с осколком солдаткой каски в клюве подавилась оливкой и сбросила с изогнутой перекладины медиатор из верблюжьей кости. Ведь дождь оказался многозначительно теплым. Вполне благодарная, Специя зевнула, облизнулась. И, подобрав гитарный трофей, запрыгнула на ограду двухъярусного Светло-синего моста, что возвышался над болотами, холмами, рощами и аллеями Темно-синего парка.

Гости в разноплановых масках, по Мосту бредущие, раскрыли бледные кожаные зонтики и потянулись к Паприке, нарушая очередь в желании уберечь от меланхолии хоть кого-то слабожгучего, сладковатого и с горчинкой. До птиц, разумеется, никому дела не было. Но арьергард бестолково напирал, потоком тел вытесняя передовой зонтичный отряд за оцинкованные отбойники и сети ослабших тросов в месте сюжетообразующих аварий: гости поскальзывались и падали вниз; гости гостей грязно ругали; гости занимали места упавших гостей. А в мыслях все – маски ли, птицы, коты и кошки, артисты, – прощались с очередной зимой. Никто никого так и не уберег. Только дозорные, парами на флагштоках и флюгерах, прочистили друг другу мокрые перья. Со стороны Юго-восточных палат их заботы показались Фосфор лишь абстрактными мазками на державном полотне Города, не более.

Маневрируя легко и ловко, Анис добралась до Нелогичной ратуши – чертога ложных престолов, господств, начал и сил покинувшего витраж Ангела, – сочетающей в себе множество несочетаемых архитектурных стилей. За индустриально-романским, дымящимся и сквозным строением ей представилось «Державное яблоко» – лабиринт многоуровневых монументальных сооружений, абсурдистских крепостей и цехов, – ставшее центром вечерней и ночной жизни Города благодаря Арендодателю и ее программе по реновации промышленных зон. На долю секунды Гвоздика забылась, заплутала в перспективах «Державного яблока». И, шевельнув усами, в предвкушении выпустила крепкие коготки. Но землю боле царапать не решилась, мол, мокрее дождь никак уже не станет. И Фосфор больше не похвалит.

Сверкнула первая молния – Горчица на инстинкте сжала челюсть, пригнулась. Осколок в клюве черной-черной птицы раскалился – огненные язычки разбежались по радужкам глаз гостей. Но атмосферного гула и грохота не последовало. Разве только партия Инфанты – волшебной электрогитары, принцессы всех электрогитар «Державного яблока», – из нескольких несочетаемых, искаженных и печальных нот. Базилик мило прикинула: «Не следовало мне, солнце, грызть медиатор». И растворилась в первой весне.

Этюд 4

Мио в роли Сказочника.

Темно-синий парк.

На закате 1-й весны?

Время – не поезд в колее радужной железной дороги. У времени нет заданных станций прибытия. Время – это пятимачтовое парусное судно в нелинейном потоке межзвездного шторма: его фок-мачта несет прямые паруса и называется «настоящее»; грот-мачта и бизань-мачта – «будущее» и «прошлое» – несут косые паруса; прочие мачты людьми не изучены, и посему их парусное вооружение людям вовсе не известно. И совсем-совсем не понятно.

Пусть Мио пока был и не был, – как это, солнце? – межзвездным скитальцем, но из-за его желаний и решений темпоральная логика происходящего поймала крен, сместила некоторые этюды и дала добротную такую течь. В каких таких туманах потерялась прохудившаяся баркентина Сказочника, куда она плывет и каким вообще образом держится на плаву? Должны же быть где-то земные маяки: за утренней зарей – рассвет; за рассветом – время до полудня; за временем до полудня – время в зените; за временем в зените – время после полудня; за временем после полудня – закат; за закатом – вечерняя заря; за вечерней зарей – время до утренней зари. Но видна лишь путеводная звезда – медиатор для электрогитары, сделанный умелым циркачом-ландскнехтом из верблюжьей кости, – и кроме нее не видно ни зги…

На большее межзвездный скиталец и не рассчитывал. Черный-черный кот убегал настолько быстро и умело, что очки Мио со светофильтрами волшебно порозовели от мельтешения медиатора, застрявшего в зубах черного-черного кота. И Сказочник, с потерями не считаясь, сквозь фантомы покалеченной жены взял на таран уродливую Абстрактную фигуру. Перфорированный параллелепипед – пронизанная винтами голова Абстракции, схваченная с большими грудными мышцами химической сваркой, – пробил лобовое стекло и застрял в каркасе пассажирского сиденья. Его ротовые шестерни, приводы, отверстия, стержни и малопонятные биомеханические приспособления начали кромсать салон, с желтой кровью и топливом перемалывая плотную набивку.

Мио бил изо всех сил по ржавым сочленениям чудовища, уподобившись дирижеру-машинисту Вику, которого еще не встречал. Но Абстрактная фигура, сплевывая хлопья полиуретановой пены и переваривая осколки, лишь пошло стонала, хрипела и издавала похожие на трубы джаза звуки. Ее гротескный торс заливало маслом и охлаждающей жидкостью – соединительные ткани в синтетических венах сворачивалась, лимфа закипала.

Ой-ой, грузовик влетел в «Рёнуар» на страшной скорости. В столкновении могучая спина чудовища обрушила стену из полнотелого красного кирпича, армированного металлическими полосами. Из Мио вышибло душу. Теряя нити повествования, он заметил ошарашенную Специю, – откуда, черт возьми, она взялась? – с которой также не был знаком. А Инфанта щегольнула неблаговидными анатомическими деталями и десантировалась сквозь дыру в кузове. И, упав, жалобно ухнула струнами аж до эха двадцать четвертой весны. Раздавленная Абстракция на автомате попыталась скопировать партию Инфанты, но промахнулась и загудела сумеречным козодоем со щучьим хвостом, в который вцепилась умирающая от голода выпь. Ведь искусство электрогитар чудовищу претило, пусть оно само и было создано серьезной звездочкой в том числе из двенадцати сбежавших из летнего передвижного цирка лирохвостов – птиц-лир, превосходно имитирующих естественные и неестественные звуки.

– Омерзительно, – невнятно пробормотал Сказочник, запутавшись в ненастных парусах.