Читать книгу: «Моя жизнь в дороге. Мемуары великой феминистки», страница 4

Глава II. Круги совета

Видя перед глазами пример отца, неприкаянного бродяги, я твердо решила стать полной его противоположностью. Я была уверена, что после моего своеобразного детства во взрослой жизни у меня будут постоянная работа, собственный дом и один отпуск в год. Пожалуй, я стремилась к этой жизни больше, чем те, кто вырос в подобной реальности. И хотя я уже готова была повесить себе на лоб табличку «ищу дом», все же решила, что настоящий дом подождет до того момента, когда у меня будут муж и дети. Эта участь казалась мне одновременно неизбежной и немыслимой: даже в кино я ни разу не видела, чтобы жена отправилась в отпуск в одиночку. Брак всегда был «счастливым концом» истории, а не ее началом. На дворе стояли 1950-е, и в моей голове перепутались понятия «зрелость» и «оседлость».

Я готова была провести два года в Индии, куда отправилась сразу после колледжа – чтобы избежать помолвки с хорошим, но «не тем» человеком, – лишь бы доказать самой себе, что одиночные путешествия, избранные моим отцом, были не единственным вариантом. Ведь на свете существовали и совместные поездки, и это было одновременно ново и старо как мир.

I

В первое время в Нью-Дели мне не хватало «поездок мемсаиб»¹⁴ – в собственном автомобиле и с водителем; казалось, это могут позволить себе все местные чиновники и туристы. Я не могла себе представить иного способа передвижения по улицам, полным запряженных быками повозок, мотоциклов, похожих на шмелей черно-желтых такси, стаек велосипедистов, отбившихся от стада одиноких коров, древних автобусов, набитых пассажирами изнутри и облепленных «зайцами» снаружи, и пешеходов, продававших на остановках еду и безделушки.

Лишь спустя два месяца обучения в женском колледже Миранда Хаус при Университете Дели, где милосердные однокурсницы научили меня, чудну́ю иностранку, носить сари и ездить в автобусе, я поняла, что в автомобиле я не смогла бы в полной мере прочувствовать Индию.

Не увидела бы, как женщины высовываются из окон автобусов, чтобы купить жасминовые цепочки для волос; или как невероятно терпеливы мужчины и женщины к плачущим маленьким детям; или как друзья-мужчины неосознанно сцепляют пальцы во время разговора; или как тощие ребятишки в залатанной школьной форме нараспев повторяют записи из тетрадок. Я не услышала бы споров о политике на индийском английском, который служит связующим звеном между носителями четырнадцати местных языков; не увидела бы бесчисленного множества газет, которые читают индийцы. Не узнала бы, как нелегко обычному жителю Индии элементарно попасть на работу и что мои подруги везде ходят группками, чтобы уберечься от сексуального домогательства. Я ни за что не разделяла бы спокойствия толпы, если бы знала, что это признак чрезвычайной ситуации.

Я так и не покаталась в повозке-тонге, которую тянули тощие велосипедисты. Друзья уверяли меня, что они остались от прежних времен, когда «тягловой силой» были босоногие бегуны. После обретения Индией независимости они были объявлены вне закона, хотя до сих пор встречаются в самых бедных районах.

Лично мне сам факт того, что один человек везет другого, кажется колониальным пережитком и постыдным атавизмом.

Тем ироничнее то, что спустя много лет я увидела тонги с велосипедистами уже на Манхэттене – только на этот раз их тянули на себе мускулистые и явно не голодающие молодые люди, взимавшие поминутную плату.

Но даже после групповой поездки в Нью-Дели понадобилось еще одно весьма продолжительное путешествие по восточному побережью Индии, чтобы полностью переменить привычные мне взгляды. Дома я привыкла считать, что частное всегда лучше общественного, – эту мысль долгие годы нам внушали производители американских автомобилей¹⁵.

Там, где старость сто раз подумает, молодость бросается в омут с головой. Вот и я решила совершить путешествие из Калькутты в Кералу в одиночку, останавливаясь в деревушках и храмах на пути к самой древней части южной Индии. Друзья уговорили меня сесть в женский вагон – они до сих пор ходят по субконтинентальной железной дороге как наследие Британской империи.

Войдя в древний вагон третьего класса, я словно оказалась в общежитии на колесах. Женщины всех возрастов и телосложений сидели группками и разговаривали, или укачивали детей, или делили друг с другом еду из многослойных медных контейнеров – «тиффинов». Как иностранка в сари, я быстро стала объектом любопытства, советов и спонтанных проявлений доброты. Беседа наша велась на смеси английского, хинди и жестов. Поскольку поездка должна была занять два дня со множеством коротких остановок, женщины за меня торговались с прохожими, продававшими горячий чай, прохладительные напитки ярких цветов, кебабы и чапати, а также безумно вкусное мороженое «кулфи». Все это передавали через окна на каждой станции. В интервалах между остановками они угощали меня своим рисом, курицей с карри и домашним хлебом, учили разным способам ношения сари, о которых я и подумать не могла (в том числе для игры в теннис!), и обсуждали сорта манго с тем же видом, с каким европейцы обсуждают вино.

Вскоре я познакомилась с типично индийской манерой задавать личные вопросы. Какая-нибудь замкнутая англичанка на моем месте сошла бы с ума. «Почему твоя семья не нашла тебе мужа?», «Все американцы богатые – так почему ты едешь третьим классом?», «Если я приеду в твою страну, мне будут рады?». И наконец, когда мы познакомились достаточно близко: «Что делают американки, чтобы не иметь слишком много детей?»

Уже потом я послушала рассказы Индиры Ганди о том, как в юности она ездила в этих самых женских вагонах. Индира называла их «лучшей подготовкой к посту премьер-министра». Она была дочерью Джавахарлала Неру – первого премьер-министра Индии, – но считала, что именно от этих женщин, высказывавших свое личное мнение, научилась гораздо большему. Они знали, что «хади» – традиционное индийское полотно, которое прялось и ткалось вручную, – было вытеснено английской тканью фабричного производства, но не догадывались о том, что это была отработанная схема: взять сырье из колонии, переработать его в Англии, продать обратно и получить прибыль. Они понимали, почему Махатма Ганди сделал символом индийской независимости прялку.

И еще, несмотря на убежденность демографов в том, что необразованные женщины не в состоянии контролировать рождаемость, эти женщины отлично чувствовали, когда их организм уставал от слишком большого количества беременностей и родов.

Вот почему, заняв пост премьер-министра, Индира Ганди пошла против общественного мнения, учредив первую национальную программу планирования семьи. Благодаря этим поездкам в женских вагонах она поняла, что обычные женщины непременно извлекут из нее пользу, пусть даже и втайне, и грамотность тут совершенно ни при чем.

Для меня же эта поездка стала источником не только знаний, но и здорового смеха. Меня попросили спеть какую-нибудь американскую песню – похоже, пение в Индии – часть повседневной жизни, – но даже им пришлось признать, что пение не мой конек. Зато меня научили сжимать руку так, чтобы можно было протиснуть ее в стеклянный браслет едва ли шире моего запястья. Рассказали, что облегающая блузка «чоли», которую надевают под сари, – это индийский аналог бюстгальтера. Угостили свежими личи – до этого я пробовала только консервированные – и предостерегли от индийских мужчин, которые могут попытаться жениться на американке ради визы и работы.

Прошло несколько десятков лет, а эти женщины до сих пор живы в моей памяти. Наверное, и они помнят меня – как первую иностранку в своей жизни, которую видели так близко. А если бы я ездила повсюду в собственном автомобиле, скорее всего, этой беседы и не случилось бы.

Когда мы попрощались, я пересела на древний автобус, направлявшийся в глубь материка, в сторону ашрама Виноба Бхаве – лидера движения за проведение земельной реформы, вдохновителем которого был Ганди. Самого Ганди убили десять лет назад, но Бхаве все еще ходил по деревням и просил землевладельцев пожертвовать небольшую часть своей земли в пользу неимущих. Я связалась с бывшим американским миссионером, который также участвовал в движении, и он организовал мне проживание в близлежащем постоялом дворе.

Однако, добравшись до ашрама, я никого там не нашла. Какой-то старик объяснил, что в сельской местности Рамнад, расположенной неподалеку, разразились кастовые бунты и правительство из далекого Нью-Дели приказало оцепить территорию в надежде предотвратить убийства и пожары. Не пускали даже журналистов. Несмотря на это, группки добровольцев из ашрама по три-четыре человека обошли заграждения и теперь ходили по деревням и проводили собрания, чтобы люди знали, что их не бросили. В попытках сдержать волну насилия им приходилось оперативно развенчивать слухи, которые были гораздо хуже реального положения дел.

В каждой группе обязательно должна была присутствовать хотя бы одна женщина – ведь мужчинам вход в женские кварталы был запрещен. Женщины-добровольцы приглашали других женщин на собрания, а если в группе женщин не было, то и местные могли отказаться приходить. Но теперь в ашраме больше не осталось женщин.

Так меня уверили, что иностранка в сари будет выглядеть не более неуместно, чем кто-то из Нью-Дели, и, оставив все свои вещи, кроме чашки, гребня и сари, что было на мне, я вновь села в развалюху-автобус. Как объяснил мне мой спутник, пожилой мужчина из ашрама:

если деревенские жители хотят мира, они обязательно накормят и приютят миротворцев. Если же мир им не нужен, то и чужаки не спасут.

Когда мы отъехали, я вдруг поняла, что без своих пожитков ощущаю странную свободу.

Проехав несколько часов в древнем автобусе, который, казалось, останавливался возле каждого столба, мы добрались наконец до того места, где полицейские блокпосты преграждали въезд в Рамнад. Поскольку ни машины, ни даже тележки, запряженной быками, у нас не было, мы просто обошли заграждения по обочине и вошли на территорию, раздираемую кастовыми бунтами.

Так началась самая необычная неделя в моей жизни. Мы ходили по деревням под палящим солнцем, останавливаясь у мелких ручьев, чтобы передохнуть в тени. Там, под навесами из пальмовых листьев, продавали чай и приготовленные на пару рисовые пирожки – «идли». По ночам я наблюдала, как местные жители медленно выходили из глиняных домиков и садились в круг у керосиновой лампы, по шесть, двадцать, а то и пятьдесят человек. Я слушала, как они рассказывали истории о пожарах и убийствах, кражах и изнасилованиях, а страх и растерянность в их голосе не нуждались в переводе. Трудно было представить, что этот порочный круг насилия вообще можно разорвать, но жители деревень черпали утешение в своих соседях, которые, как и они, не побоялись выйти из дома. Казалось, они чувствуют облегчение от одного вида друг друга, от бесед, от того, что их слушают, что умеют отличить истину от слухов, что даже пришлым людям не все равно, что с ними происходит.

К моему удивлению, даже в конце этих длинных ночных бдений в людях не ослабевало желание продолжить собрание, разобраться, где правда, а где – ложь. Они отказывались участвовать в актах насилия, не желая подвергать себя и соседей еще большей опасности. Иногда мы расходились лишь под утро – местные приглашали нас к себе домой, кормили и укладывали спать на циновках или чарпой – традиционных койках с деревянным основанием, обмотанным пенькой.

Тогда я впервые стала свидетельницей сплетения магии древности и современности в группах, где все могли говорить по очереди, где все обязаны были слушать и где согласие было важнее потраченного времени. Я и понятия не имела, что подобные собрания были распространенной формой управления у большинства народов земли – от южноафриканских народов квеи и сан, наших общих предков, до первых людей моего континента, где несколько слоев подобных кругов образовали Конфедерацию Ирокезов – старейшую из существующих демократий мира. Когда-то круги советов существовали и в Европе – до наводнений, голода и патриархального строя, с установлением которого их сменили жесткая иерархия, священники и короли. Тогда, в Рамнаде, я еще не знала, что волна советов общин и «свидетельств» уже прокатывается по черным церквям моей страны, словно искра, от которой вот-вот разгорится пламя борьбы за гражданские права. И уж точно я не догадывалась, что спустя десятилетие своими глазами увижу, как группы женщин, собиравшиеся на таких же советах в попытке пробудить общественное сознание, подарят жизнь феминистическому движению. Знала я лишь то, что в ту самую минуту деревенским жителям удалось возродить и преобразовать какую-то глубинную, потаенную часть моей души.

Я поняла это потому, что последователи Ганди слушали сами и другие слушали их. Потому что они были источником великодушия и щедрости и получали их взамен. Потому что шли по пути ненасилия – тем самым сделав его возможным. Вот несколько простых и мудрых истин, которым они меня научили:

Если хочешь, чтобы тебя выслушали, – придется выслушать других.

Если надеешься, что люди изменят свой образ жизни, – тебе придется понять, чем они живут.

Если хочешь, чтобы тебя увидели, – посмотри им в глаза.

Разумеется, тогда я не знала, что спустя лет десять после возвращения домой организационная деятельность станет основой всей моей жизни.

Пройдет почти двадцать лет, прежде чем я вернусь в Индию. К тому времени, в конце 1970-х, движения за гражданские права и против войны во Вьетнаме привели к масштабным переменам в обществе. В том числе и для женщин, которые всей душой болели за эти движения и чья деятельность в них была крайне значимой, но которые редко имели в них равные с мужчинами права¹⁶. Они понимали необходимость существования независимого и инклюзивного феминистического движения, сконцентрированного на личной и глобальной гендерной политике.

Цепная реакция быстро охватила многие страны – по мере того, как женщины читали друг о друге в подпольных феминистических изданиях или встречались на закрытых собраниях или даже на глобальных мероприятиях вроде Конференции ООН по правам женщин, состоявшейся в Мехико в 1975 году. Гендерное неравенство было повсюду – словно сухой хворост, который только и ждет, когда его подожгут.

В конце 1970 года меня пригласила в Индию Деваки Джайн – экономист и последовательница Ганди, а также подруга моей юности, с которой я познакомилась в свои первые годы в этой стране. Мы должны были пообщаться с этими новыми женскими группами. Хоть нас и разделяло расстояние, казалось, нам обеим в голову приходят одни и те же мысли – настолько, что мы часто заканчивали фразы друг за друга. Вдохновленные тем, как мы обе, пойдя разными путями, оказались в одной точке, мы решили собрать идеи Ганди в одной брошюре и распространить их среди женских движений по всему миру. В конце концов, тактика Ганди под названием сатьяграха, или ненасильственное сопротивление, отлично подходила женщинам, как и массовые шествия и потребительские бойкоты.

В рамках своего исследования мы провели интервью с Камаладеви Чаттопадхай – удивительной женщиной, лидером борьбы за независимость. Она работала с Махатмой Ганди, возглавляла при нем национальную женскую организацию. Это она предупреждала его об опасности соглашения о разделе Индии и Пакистана как цены за независимость, а затем возглавила движение за возрождение ремесел в Индии, призвавшее на помощь таланты миллионов беженцев, лишившихся крова из-за раздела.

Когда мы рассказали о своей задумке – представлять идеи Ганди женским движениям, – она терпеливо выслушала нас, покачиваясь в кресле-качалке и попивая чай, а когда закончили, сказала: «Ну, разумеется, мои дорогие. Мы научили его всему, что он знал».

Мы рассмеялись, а она объяснила. При британцах Ганди стал свидетелем масштабного движения против «сати» – обряда сожжения вдов на погребальных кострах мужей, и многих других. Еще студентом юридического факультета в Англии Ганди увидел зарождение движения суфражисток, а позже призвал активистов за независимость Индии брать пример с последовательниц Эммелин Панкхёрст – самых радикальных и известных суфражисток Англии. Вернувшись в Индию из Южной Африки, где он организовывал движения против дискриминации, жертвами которой были и сами индийцы, Ганди с тревогой обнаружил, что активисты движения за независимость не имеют почти никакого представления о жизни в деревне и быте обычных людей. Он сам стал жить как они, организуя массовые шествия и потребительские бойкоты, измеряя успех переменами в жизни беднейших и слабейших: деревенских женщин.

Как нам любезно объяснила Камаладеви, мы с Деваки действовали в соответствии с теорией великих людей, сами не подозревая, что уже давно живем по принципам, к которым так тяготеем. На это мы снова рассмеялись, но поняли одну важную вещь. Как писала Вита Саквиль-Уэст:

 
Я восхищался силою ушедших,
Забыв, что сам ничуть их не слабей.
 

По возвращении из второй поездки в Индию я совершенно другими глазами взглянула на собственное прошлое.

В 1950-х я бродила по индийским деревушкам, уверенная в том, что они никак не соприкасаются с моей настоящей жизнью. И вот теперь из таких же дискуссионных кругов зародилась женская революция. Дома я побывала всюду – от обветшалых приютов для женщин и частных женских клиник до студенческих женских центров и протестных митингов матерей-одиночек, вынужденных выживать на одно пособие. Мое становление как странствующей феминистки было всего лишь западной версией хождения по деревням.

Я представляла себя в роли журналистки и наблюдателя и была уверена, что не хочу нести ответственность за благополучие других людей – как когда-то за собственную мать. А однажды обнаружила, что взяла на себя обязательства перед коллегами и редакцией и провожу бессонные ночи, гадая, сможем ли мы выплатить зарплату персоналу. И все же эта ответственность давала мне скорее чувство общности и сопричастности, нежели бремени.

Как бы мне ни хотелось навсегда оставить позади свое кочевническое прошлое, я продолжала путешествовать и совершать открытия. Так, я узнала, что совершенно обычные люди могут быть умными, а умные – простыми, что решения должны приниматься теми, кого они в первую очередь затрагивают, и что человеку свойственна безграничная способность адаптироваться к ожиданиям других людей – и это одновременно хорошо и плохо.

Наконец, я поняла, что стремление к независимости и поиску новых возможностей теперь обрело цель. Во всех движениях должны были участвовать хотя бы несколько человек, которых нельзя было уволить. Когда ты зависишь от какого-то человека или организации, то не можешь совсем не думать о том, как будут восприняты твои действия, получат ли они одобрение или осуждение. Я же привыкла к свободе и неопределенности и именно благодаря этой привычке смогла развить в себе способности странствующего организатора.

Об этой профессии вам не расскажут карьерные консультанты или специалисты по подбору кадров, о ней не покажут в кино. Она непредсказуема и подчас подразумевает существование на совокупный доход от выступлений, писательской деятельности, различных фондов, странных занятий, помощи друзей и личных сбережений. Но никакая другая работа не позволит вам столь же активно участвовать в общественных преобразованиях, если, конечно, вы не трубадур или рок-музыкант. Благодаря ей я могу в полной мере удовлетворить собственную тягу к свободе, которую унаследовала от отца, и реализовать потребность в общении, отсутствие которого так дорого обошлось моей матери. Вот почему, если бы меня попросили назвать важнейшее открытие своей жизни, я ответила бы: круги совета. Собрания, участники которых задействовали все пять органов чувств, делая возможным изменения в общественном сознании. Последовав за ними, я нашла путь, который не был сопряжен с одиночеством, как у моего отца, или с отсутствием поддержки, как у матери. Круги научили меня говорить и слушать. И еще показали, что ремесло писателя по сути – занятие одиночек, отлично сочетается с организационной деятельностью, тем самым удовлетворяя потребность в общении и общинности. И я не сразу поняла, что и тем и другим можно заниматься где угодно.

II

В 1963 году я была свободным журналистом: писала о знаменитостях и стильных аксессуарах. Вовсе не так я представляла себе жизнь репортера по возвращении из Индии. Я читала о том, что Мартин Лютер Кинг-младший возглавил марш на Вашингтон – масштабную кампанию по борьбе за рабочие места, правосудие, изменения в законодательстве и федеральную защиту гражданских прав. Участников марша избили, арестовали, а некоторых и вовсе убили, при полном попустительстве полиции. Однако мне так и не удалось получить разрешение написать об этом.

Зато мне наконец заказали статью о Джеймсе Болдуине, который должен был выступать на марше, но подступиться к нему в толпе представлялось совершенно невозможным и к тому же казалось мне вторжением в личную жизнь. Кроме того, по телевизору его было гораздо лучше видно и слышно. Вдобавок ко всему страницы газет то и дело сообщали о слишком малом количестве людей – что означало провальное выступление – или, наоборот, огромной толпе, в которой нередки были случаи насилия и жестокости. Белый дом объявил марш слишком опасным, боясь, что он может отвратить членов умеренных партий, чьи голоса нужны были для принятия Закона о гражданских правах. В свою очередь Малкольм Икс назвал акцию «вялой»: по его мнению, обращаться за помощью к Вашингтону было сродни попрошайничеству, свидетельствовало об отсутствии самодостаточности и вряд ли могло увенчаться успехом.

Вот почему я решила не участвовать в нем и была полна этой решимости до тех пор, пока вдруг не обнаружила, что иду прямо туда. По прошествии лет могу сказать одно:

если вас тянет куда-то, даже против всякой логики, – идите. Значит, Вселенная пытается что-то вам сказать.

В тот жаркий августовский день я была лишь одной из множества людей, охваченных могучей волной. Я оказалась рядом с миссис Грин – пожилой пухленькой женщиной в соломенной шляпе, маршировавшей рядом со своей элегантной взрослой дочерью. Миссис Грин рассказала, что работала в Вашингтоне во время правления Трумана – в той же комнате, что и белые служащие, но за ширмой. Тогда она не могла протестовать, поэтому решила сделать это сейчас.

Когда мы подошли к Мемориалу Линкольна, она заметила, что единственной женщиной на трибуне была Дороти Хайт – глава Национального совета негритянских женщин. Эта организация с 1930-х годов боролась за расовую справедливость. Но даже Хайт не пригласили высказаться. «Где же Элла Бейкер? – недоумевала миссис Грин. – Это ведь она обучала всех этих молодых людей из Студенческого ненасильственного координационного комитета. А Фанни Лу Хеймер? Ее избили в тюрьме и насильно стерилизовали в больнице Миссисипи. Вот так всегда и бывает: мы должны рожать, чтобы производить на свет новую рабочую силу, когда в ней есть потребность, – и никак иначе. Моя бабушка была беднее церковной крысы, и ей платили семьдесят пять долларов за каждого живого младенца. В чем разница между ней и Фанни Лу? В потребности укомплектовать поля: им больше не нужно было столько рабочих рук. Таковы истории черных женщин, но кто их расскажет?»

Я даже не заметила отсутствия женщин-ораторов. Как никогда прежде не задумывалась о расистской подоплеке контроля женского тела. В тот момент в моем мозгу как будто что-то щелкнуло. Так было в Индии, где женщины из высших каст подвергались сексуальным ограничениям, а представительницы низших сословий – эксплуатации. Этот марш подействовал на меня как гипноз: похожее чувство я испытала в Индии, когда внезапно осознала уровень сегрегации в собственной стране. Но лишь миссис Грин помогла мне понять, как много общего между расовым и кастовым подходами – и как использовалось женское тело для поддержания обоих этих режимов. Разные тюрьмы – один ключ.

Дочь миссис Грин закатила глаза, когда ее мать рассказала мне, что пожаловалась лидеру делегации своего штата. Тот в ответ заметил: но ведь Махалия Джексон и Мэриан Андерсон поют!¹⁷ «Петь и говорить – не одно и то же», – недвусмысленно ответила она.

Я была потрясена. Не только потому, что сама никогда не жаловалась, но еще и потому, что на различных политических собраниях мне нередко случалось нашептывать свои идеи сидящему рядом мужчине. Я знала, что, если мужчина озвучит их, публика отнесется к ним более серьезно. «Если вы, белые женщины, не боретесь за свои права, разве сможете вы бороться за кого-то другого?» – спросила миссис Грин, как будто прочитав мои мысли.

Когда потоки людей хлынули к Мемориалу Линкольна и трибуне, мы разделились. Я воспользовалась своим журналистским пропуском, чтобы забраться на ступеньки в надежде их увидеть, но, когда обернулась, увидела вокруг лишь океан поднятых кверху лиц. Никогда не забуду это зрелище. Меж густой зелени, вокруг бассейна, вокруг памятника Вашингтону и на подходе к Капитолию было четверть миллиона человек. Но это людское море было спокойным и мирным, они даже не отталкивали друг друга, пытаясь подобраться ближе к выступавшим, – словно каждый из них старался доказать, что им нечего бояться беспорядков и насилия.

Мы были нацией внутри нации. И тогда, словно из ниоткуда, в моей голове возникла мысль: «Мое место здесь и больше нигде».

Потом прозвучал знакомый низкий голос Мартина Лютера Кинга-младшего, произносившего свою столь ожидаемую речь. Я всегда думала, что, если случится так, что на моих глазах будет вершиться история, – я узнаю об этом уже после. И вот этот момент настал.

Когда Кинг умолк, из толпы раздался голос Махалии Джексон: «Расскажи им о мечте, Мартин!» И он в самом деле начал длинную литанию¹⁸ «У меня есть мечта» по памяти. «Говори! Говори!» – подбадривала его толпа после каждого образа. Самый запоминающийся момент оказался самым незапланированным.

Я очень надеялась, что миссис Грин услышала слова женщины – те слова, которые всё изменили.

Спустя пятьдесят лет я вновь стояла в многотысячной толпе, собравшейся перед Мемориалом Линкольна, чтобы отметить годовщину первого марша, и на этот раз в ней звучали и женские голоса. Бернис Кинг, которая была младенцем, когда ее отец произносил с трибуны ту первую речь, отметила отсутствие женщин в 1963 году. Еще там была Опра Уинфри, которой на момент выступления доктора Кинга было девять лет, и Каролин Кеннеди – дочь Джона Ф. Кеннеди. Участники марша надеялись, что президент ослушается своих советников, выйдет из Белого дома и хотя бы появится на марше, но этого не случилось. Наконец, был Барак Обама, дважды избиравшийся президентом Соединенных Штатов. О таком не мог мечтать даже сам доктор Кинг.

Это был огромный шаг вперед – и все же ничто не может компенсировать замалчивания правды. Как однажды сказал Кинг, «правосудие, отложенное слишком надолго, – это отмененное правосудие». Если бы Розу Паркс, Фанни Лу Хеймер и других услышали пятьдесят лет назад – если бы хотя бы половина выступавших в 1963 году были женщинами, – быть может, они сказали бы, что движение за гражданские права отчасти представляло собой протест против ритуального насилия и террора белых мужчин по отношению к черным женщинам. Может быть, мы узнали бы, что Роза Паркс получила задание NAACP¹⁹ расследовать групповое изнасилование черной женщины белыми мужчинами – которые бросили ее умирать на автобусной остановке в Монтгомери – прежде, чем случился всем известный бойкот²⁰.

Еще мы узнали бы, что самый надежный показатель уровня насилия в стране – или ее способности применить насилие по отношению к другим странам – это не бедность, не природные богатства, не религия и даже не уровень демократии; это уровень насилия по отношению к женщинам. Именно он является мерилом всех прочих видов насилия²¹.

Миссис Грин знала это. И еще она знала, что главной целью мужчин было помешать женщинам самим быть хозяйками своего тела. На том была построена часть истории этой страны – с тех самых пор, как Колумб пленил местных женщин, чтобы сделать из них секс-рабынь для своих матросов, – и очень удивился, когда они дали ему отпор²².

Я знала, что миссис Грин никак не могла дожить до того момента, когда полвека спустя женщины получат наконец право голоса, но надеялась, что ее дочь видит это. Когда-то ее раздражали жалобы матери, но, думаю, теперь она испытала бы гордость.

После этих торжественных речей я каким-то образом оказалась вместе с группой молодых афроамериканок – некоторые из них были в футболках с символикой Колледжа Смит. Я знала, что Иоланда Кинг – дочь Мартина и Коретты Кинг – училась там, и эти женщины знали, что и я там училась. Мы сделали фотографии на телефоны. Я рассказала, что в моем классе в 1956 году не было ни одной афроамериканки – или, как тогда говорили, негритянки. Когда я спросила у сотрудника приемного отделения колледжа, в чем причина, он ответил: «Нужно быть аккуратнее с этими негритянками – у нас не так много образованных негров-мужчин».

Девушки расхохотались над таким сексистско-расистским заявлением и обняли меня в знак сочувствия, как будто это меня незаслуженно обидели. Пожалуй, отчасти они были правы. Белым людям следовало бы подать коллективный иск за подобное культурное ограничение и заключение в белое гетто.

Когда людей разделяют на категории и классы, вместо того чтобы объединять, – проигрывают все.

Эти молодые женщины не ждали ни помощи от Вашингтона – как, должно быть, опасался Малкольм Икс, – ни призыва к выступлению. Они были самодостаточны – как цветы из знаменитого сборника Элис Уолкер «Петунии революции»:

 
Великолепно цветет
Ради самой себя…
 

Малкольм Икс мог бы тоже ими гордиться. Я знала старшую из шестерых его дочерей – Этталлу Шабазз, утонченную и более опытную, чем эти молодые сдержанные женщины. Она была писательницей, оратором, активисткой и к тому времени сама уже стала бабушкой. Знакомство с ней стало для меня одним из даров дороги.

Когда мы вновь встретились, она сказала мне то, чего я никогда прежде не слышала и не читала. Малкольм Икс был в Вашингтоне в тот исторический мартовский день 1963 года. Он остановился в гостиничном номере актера и общественного деятеля Осси Дэвиса, который также выступал на марше, и сделал все, чтобы доктор Кинг знал: он приехал, чтобы поддержать. Но, как объяснила его дочь, «он также знал, что его присутствие отвлечет всеобщее внимание, а он предпочитал цельную картину».