Читать книгу: «Стекольщик», страница 2

Восьмилетняя школа

Работа нашей памяти, с одной стороны, покрывает огромные интервалы времени и пространства, а с другой стороны, – очень выборочна. Десять классов в двух школах, десять счастливых лет, а запомнились только немногие второстепенные детали. Я никогда не делаю заметки, ни на лекциях, ни на важных совещаниях. Уже давным-давно я продумал это, решил и сделал правилом не делать заметок. Важное всегда запомнится, а лишнее не должно засорять память.

Неужели то, что запомнилось со школьных лет, и есть самое важное? Помню, мама записывала меня в школу и я встретил Алика в школьном дворе. В первом классе помню Лену с огромными, сверкающими и очень красивыми глазами. Помню, как директор школы похвалила меня, после того как заглянула в мою тетрадь по каллиграфии. Во втором классе помню, как первоклассница Алла подала мне руку, когда мы играли в ручеёк во время перерыва. Образ её прекрасной руки, наверное, занял очень важную ячейку моей памяти, ту, которая стоит во главе пирамиды прекрасного.

Помню нашу пионервожатую. Таких хороших воспитателей и добрых людей больше нет, не должно быть, это было бы противоестественно в нынешние времена. Помню мою первую учительницу по математике. Она меня никогда не наказывала за озорство на её уроках, потому что знала, как сильно я её люблю и уважаю.

Не могу забыть последнюю ночь перед приемом в пионеры. Мне было очень трудно заснуть, и я боялся не дожить до утра, как тогда мне казалось, самого важного утра в моей жизни. Не забуду и тот день, когда всех моих одноклассников приняли в комсомол, а меня не приняли. Не думаю, что был ещё такой случай по всему Советскому Союзу, когда восьмиклассник страстно желает быть комсомольцем, а ему отказывают, не объясняя причин. То есть была беспричинная причина. Парторг, она же завуч нашей школы, сказала: «Пока я парторг в этой школе – Глейзер не будет комсомольцем». Позволю себе заметить, что наша завуч выглядела как эсэсовский надзиратель в концентрационном лагере – с сильно морщинистой и безгубой физиономией. И ещё отмечу, что я всё-таки вступил в комсомол, и даже дважды, но об этом в другой раз.

Сегодня трудно поверить, что такое могло случиться. Может, легче поверить, что Сталин расстрелял маршала Тухачевского вместе с тысячами верных стране офицеров? Может, обратное и есть правда? Может, действительно маршал Тухачевский был негодяем и предателем? Более правдивой причиной расстрела неоспоримо является популярная в те времена певица Большого театра Вера Давыдова. Проблема со всеми конспирологическими теориями – отсутствие достоверных фактов. У меня же есть своя теория и достоверные факты. На фотографии 1936 года в первом ряду делегаты чрезвычайного 8-го Всесоюзного съезда Советов сидят в следующем порядке: Жданов, Каганович, Ворошилов, Сталин, Молотов, Калинин, и Тухачевский. Только Тухачевский без усов – выпендривается, значит.

В семнадцать лет всё было ясно и просто, но с годами, вместо определённости, всё стало сложно, запутанно и недоверчиво. Помню времена, когда яйца были вредны для здоровья. И действительно, они как-то исчезли из магазинов. Через несколько лет появились яйца в изобилии и все газеты стали писать о пользе яиц. Ещё через какое-то время окончательно решили, что белок – это полезно, а желток – вредно для здоровья, а про скорлупу до сих пор умалчивают.

А разве легче поверить в то, что в школе, в 7-ом классе, донесли на меня, что я присутствовал на похоронах моего деда, где мужчины молились? После чего родителей вызывали в школу для воспитательной работы и написали строгое письмо отцу на работу. Угрожали отца уволить с работы, а меня послать в детский дом, но этого не случилось. В те времена я принимал это за ошибки, которые неизбежны при важных революционных изменениях. Теперь я уверен в фундаментальной причине этого кошмарного социального эксперимента. В Советском Союзе на протяжении многих десятилетий люди регулярно писали доносы друг на друга: сослуживец на сослуживца, сосед на соседа, товарищ на товарища. Ментовская страна! Отмечу однако, что я всегда был и до сих пор остаюсь атеистом, хотя на похоронах в обществе молящихся мужчин продолжаю присутствовать.

Мой брат был старше меня на четыре с небольшим года. В молодости он был очень красивым, похожим на маминых родственников, а я был похож на отцовских. Уродом я себя никогда не считал. Как-то мама сказала мне, что если мужчина красивее обезьяны, то он красавец. После этого я посмотрел в зеркало и убедился, что я не обезьяна. Больше по этому поводу я не переживал. С возрастом мы с братом становились всё более и более похожими, а когда оба полысели, стали выглядеть, как близнецы.

Брат ходил во Дворец Текстильщиков, находящийся в ста метрах от нашего дома, и занимался там народными танцами. Рядом с Дворцом Текстильщиков, на углу Театральной площади, под фонарем, было удивительное дерево. Вечерами во время гололёда это дерево покрывалось льдом и сверкало, как будто было украшено самой Снежной Королевой.

В шестом классе брат привёл и меня в ансамбль народных танцев. Всю мою взрослую жизнь я любил и умел танцевать. Любил от рождения, а умел потому, что учился этому пять лет. Для начала меня определили в балетную группу, так как я был единственным мальчиком и в этой роли был очень полезен для танцев, где участие мужского танцора было незаменимым. Девичье окружение и чувство уникальности удержали меня в балетной группе почти год. После того, как я немножко подрос и подучился танцевать, меня приняли в ансамбль «Юность». С годами я занял ведущее место в этом ансамбле, участвовал в концертах и даже выезжал на гастроли в Киев. Многие девушки в нашей школе часто приглашали меня танцевать. Они очень любили, а я здорово умел покружить их в вальсе то по часовой стрелке, то против, стремительно водить их по танцевальной площадке в ритме фокстрота или дать им почувствовать, хотя бы на несколько минут, что они под полным мужским контролем, в танго.

Пятый двор

Наш Пятый двор был самым большим в городе, окружённый четырехэтажными домами, не считая подвалов и чердаков. Мой дом был построен в 1905 году, так на нём было написано. Строительство других домов было закончено приблизительно в то же время. Строители этих домов решили построить их на века, это было видно. Наш двор занимал отличное стратегическое положение. В радиусе ста метров были Украинский театр, 29-я школа, парк Шиллера, библиотека универа, университетский актовый зал (бывший Еврейский театр), железнодорожники (больница, магазин и клуб), и четыре сквера (биологического факультета, физического факультета, 29-й школы и бассейна). В радиус двухсот метров вписывались школы 1-я и 18-я, экономический институт, дом моего брата, и кинотеатр «Жовтень» (бывшая Большая Синагога).

Я очень люблю наш двор, дом, подъезд и квартиру. А кто же не любит то место, где человек живёт со своей семьёй? Наше жильё отец получил в 1946 году, когда приехал из Бельц, где не было ни работы, ни жилья, а в Черновцах была работа и вытекающее из этого жильё. Наше жильё состояло из двух примыкающих подвалов – один для угля, а другой для дров. Эти подвалы назывались полуподвалами, потому что они не были полностью под землёй и небольшие окна под потолком выходили на улицу. Мой отец с помощью родственников и друзей превратил жильё из двух подвалов в квартиру, состоящую из спальни и кухни, а от кухни временной перегородкой отделил прихожую. Он настелил деревянные полы, провёл воду и электричество, поставил двери и в каждой комнате поставил печку. К сожалению, туалета в нашей квартире не было и быть не могло, но он был очень близко: в коридоре с остальными подвалами и полуподвалами.

Вот так мои родители не просто выжили в войну, но и зажили, как люди, после войны. Наша семья была хорошей и счастливой семьёй, нормальной пролетарской семьёй 50-х и 60-х годов.

Игрушек у меня никогда не было. Родители не покупали, никто не дарил, и от старшего брата в наследство не осталось, a в те времена игрушки просто так на дороге не валялись. Однажды я нашёл кусок резиновой куклы. В самом куске не было никакой пользы, если бы в нём не было свистульки. У этих свистулек тоны на вдувании и выдувании разные. Но и с той свистулькой не пришлось долго насвистывать. После часа-другого я проглотил её при вдохе. Следующие два дня пришлось отслеживать кал. Я был очень рад увидеть свистульку после того, как она прошла сквозь всего меня, но брать её в рот больше не планировал.

Личного мяча у меня тоже никогда не было, но был случай, когда десять футболистов из нашего двора сбросились по семь копеек и купили резиновый мяч за семьдесят копеек. Случались счастливые дни, когда этот мяч хранился у меня дома.

Если находили палки не под замком – делали городки. Если у отца на работе бывали лишние доски – часть их меняли на пару подшипников и пару шарниров, а из остатка досок отец сколачивал самокат.

Когда я был в средней школе, у нас дома появился телевизор, а до этого всё свободное время играли во дворе или на улице. В нашем дворе в моей возрастной группе было порядка пятидесяти парней. Были, конечно, немногие, которые ходили в кружки по музыке, кукольный театр или другие кружки самодеятельности. Были и такие, что занимались спортом. Может, и были такие, которые дома тайком читали книжки, но во дворе об этом нельзя было говорить: засмеют.

Вот так мы группами шатались по улицам, дворам и подворотням в поисках приключений. В сезон фруктов устраивали походы за фруктами, в каштановый сезон собирали каштаны; есть рогатки – охотимся на воробьёв, увидели кошку – побежали за кошкой. Зимой катались на санках в парке Шиллера или на коньках в парке Шевченко. Весной бросишь спичку в ручей и бежишь за ней. Я точно не помню, о чём мы думали тогда. Да ни о чём не думали – и всё тут.

Я был просто оболочкой, в которой делились клетки, росли органы и развивались системы моего молодого и здорового организма. Чем же я отличался от другого советского мальчика моего возраста 60-х годов? Ничем, только говорил свободно и без акцента на русском, украинском и идиш.

Уважаемые москвичи и ленинградцы, одесситы и одесситки и другие нечерновицкие обитатели нашей планеты! После 67 лет я перестал стыдиться того, кто я и что люблю. Я сын своих родителей! Я люблю мой родной город Черновцы!

Первая книга

В математике есть много понятий, связанных с бесконечностью. В физике тоже есть бесконечные явления, но заведомо в меньшей степени. А в жизни у всего есть начало и всему есть конец. Моя личная библиотека началась с птички. Чем она закончится, я не знаю точно, но думаю, что это будет скоро. Мои внуки будут жить без печатных книг, я в этом уверен. У моих детей книги появляются, они пользуются ими, читают, потом эти книги пропадают куда-то, потому что у них нет личной библиотеки. Я родился в доме, где не было ни одной книги, и после моей смерти в моём доме не будет книг.

В пятом классе я получил домашнее задание по рисованию: нарисовать воробья. Я в это время находился в другой «параллельной плоскости», то есть понятия даже не имел, с чего начать. В мои планы никак не входило испортить чистый лист в моей тетради по рисованию. С такими тяжёлыми мыслями и без конкретных планов я вышел во двор. Во двор мы выходили без особых причин, а домой возвращались, только чтобы поесть.

Случилось так, что одновременно со мной из пятого дома по Лысенко вышел Изя. Он был старше меня на пять лет, водился с моим братом и умел рисовать.

– Слушай, Изя, нарисуй мне воробья, – по-детски попросил я Изю, зная, что мне нечего предложить ему взамен.

– Тащи тетрадь, карандаш и резинку, – коротко ответил Изя, к моему полному удивлению.

В тот день, и на следующей неделе, и через месяц, и через год я старался разобраться в причинах Изиного поступка, но до сих пор это остаётся загадкой для меня. С того времени в моей памяти слова «рисование», «Изя» и «воробей» легли рядом. Слышу «Изя» – вспоминаю «рисование» и «воробей». Слышу «рисование» – вспоминаю «воробей» и «Изя». Только иногда бывают сбои: когда слышу «воробей», не всегда вспоминаю «рисование» и «Изя». Вот как удивительно память человеческая работает.

«Слово о полку Игореве» не расходилось с той быстротой, с которой разошлись слухи, что я нарисовал воробья как живого. Много хорошего в моей жизни произошло от воробьиного рисунка, включая «отлично» по рисованию. Учительница по зоологии подошла ко мне на перемене и сказала, указывая на книгу «Птицы Украины»:

– А синицу и галку сможешь нарисовать?

Таким образом, у меня дома на столе оказалась моя первая книга.

Глава 2. ПРОЛЕТАРИЙ

Стекольщик

Я пролетарий, мой отец пролетарий – он стекольщик, два моих дяди тоже стекольщики. Не думаю, что из-за этого моя фамилия Глейзер²: ещё один мой дядя – портной, а другой – сапожник. Короче, мы пролетарская семья. Поскольку есть некоторая неопределённость по отношению классовости домохозяек, сформулирую иначе: в нашей семье, кроме пролетариата, никаких классов никогда не было.

В Черновцах я хорошо знал всех стекольщиков, и они знали меня. Все стекольщики в нашем городе были евреи. Допускаю, что были не еврейские стекольщики, но я таких никогда не встречал. Как правило, в послевоенных Черновцах все ремесленники были евреи, чиновники были русские, а украинцы занимались сельским хозяйством за городской чертой. Люди, как и всё другое в жизни, делятся на три части. Это правило я хорошо выучил, когда служил в армии. До армии я делил всё на две части: ремесленники и чиновники, пролетариат и интеллигенция, те, которые едят оливки, – и те, которые оливки не едят.

Много стекольщиков, маляров, жестянщиков и других строителей работало в Черновицкой ремстройконторе. Поскольку мой отец проработал там десятки лет, я знал почти всех сотрудников, особенно, если у них были дети моего возраста. Например, Менахем Шнайдер³ был жестянщиком – не портным, как его далёкие предки. Все знали, что его сын Давид, который учился со мной в том же классе, будет тоже жестянщиком. У них даже походки были похожими – слегка на цыпочках.

У стекольщиков в нашем городе были проблемы со следующим поколением. Илья, сын Аркадия Гроссмана, моложе меня на год, будет начальником склада. Его отец всю жизнь мечтал быть начальником склада, но не получилось. Теперь вся надежда на сына. Неважно, какого склада, неважно, каким начальником – главное, чтобы было что-то выносить откуда-то.

Боря, сын Якова Фридмана, был на два года старше меня. Он сильно отличался от других сыновей стекольщиков. Он был круглым отличником в школе, и все знали, что Боря будет не просто врачом, а самым лучшим хирургом в стране. Его семья выглядела обычной профессорской семьёй: мама, папа, единственный сын – и все в очках, и все с книгами в руках. Однако Яков Фридман не был профессором, а был стекольщиком и партнёром моего отца.

Среди стекольщиков не было молодых людей, и эта профессия не была их первым выбором. До этого они были столярами, как мой отец, или плотниками, или бог знает кем, но не стекольщиками. Мой отец был очень умелый и опытный стекольщик. Ему доверяли самые ответственные стекольные работы, и он гордился этим. Почти все стекольщики часто приходили к нам домой за его советами и помощью. Например, сколотить ящик для переноски стекла или пересадить алмаз в стеклорезе. Все приходящие, будь то стекольщики или просто клиенты, приносили водку, а уходили, слегка шатаясь. Разумеется, мой отец пил с ними регулярно.

Мой отец был добрым человеком, хорошим семьянином и преданным другом, но частенько бывал пьян и вспыльчив. Кроме меня и мамы, все боялись моего отца. Мне рассказывали, и я верил, что равного моему отцу драчуна не было, хотя лично я в драке его не видел. Я видел его в полной боевой готовности, когда кулаки сжаты, зрачки расширены и губы сильно влажные, но в драке не видел.

Следуя законам природы, яблоко не падает далеко от яблони. Я вырос в СССР, в 60-х годах прошлого столетия, в семье стекольщика, и это есть основа всей моей сущности. Мы, стекольщики, не хуже трактористов и сталеваров, учителей и врачей, ученых и космонавтов, мы просто немножко другие. Как было бы скучно, если бы все люди были одинаковыми. К сожалению, нас, стекольщиков, никто не понимает, и слушать нас не хотят.

Должен отметить, однако, что в моём пролетарском облике было одно слабое место: когда я танцевал вальс или мазурку, мой позвоночник выстраивался как-то по-другому. Я не чувствовал себя пролетарием, я был чистокровным дворянином, князем как минимум.

К тому времени, когда я окончил среднюю школу, да и много десятилетий спустя, я не знал, что мне на роду было написано быть стекольщиком и прожить счастливую жизнь. Какой же дьявол заставил меня всю жизнь мучиться физиком?

²רעזעלג (на идиш – glezer): стекольщик

³רעדיינש (на идиш – shnaider): портной

Маляр

Много важных историй началось первого сентября, а моя, вдобавок, ещё и в понедельник, а год был 1969. Дорога для потомственных стекольщиков хорошо известна и давно протоптана. Мой отец указал мне на место, и я сел на стул рядом с ним. Он сказал:

– Пора быть שטנעמ⁴, заниматься делом, зарабатывать на жизнь, выходить в люди, – отец не был знаком c известными в то время художественными произведениями о выходе в люди и решил дать мне свою версию. Он продолжал:

– К любой работе я отношусь с уважением, и ты можешь пойти на любую работу, если тебя готовы принять. Но поскольку на сегодняшний день нет никаких конкретных предложений, пойдёшь в нашу ремстройконтору и будешь малярничать. Найдёшь другую работу – меняй. Ты по-прежнему можешь жить и питаться в моём доме. Заработанные деньги можешь тратить, как захочешь.

Мой отец не говорил длинных речей, и коротких тоже не говорил. Это была, может быть, самая длинная речь, что я от него слышал. Мой отец был простым человеком. Невысокий, крепкого сложения, волосы черные, глаза темные и походка вразвалку. У него были непропорционально большие кулаки и очень сильные мышцы предплечья. Либо моряк Папай⁵ был создан в образе моего отца, либо мой отец был создан в образе моряка Папая.

В школу отец никогда не ходил, но два года ходил в 6 при синагоге и умел читать некоторые молитвы на древнем еврейском, не понимая, о чём они. С девяти лет работал в столярной мастерской, помогая своему отцу. Отвоевал всю войну, дойдя до Берлина, и вернулся с несколькими шрамами на лице и руках, по-видимому, от драк. Война для него была очень тяжёлой, но, думаю, менее тяжёлой, чем для многих других активных участников. Единственная польза от войны – научился говорить по-русски. С тяжёлым акцентом, но говорил. Говорить о войне не любил ни по-русски, ни на другом языке.

После войны отец узнал, что его мать и две сестры сгорели в деревенской школе недалеко от Бельц, которую подожгли немцы и их помощники. Много евреев сгорело вместе с моей бабушкой и тётями, которых я никогда не видел, даже на фотографии. Если бы отец узнал об этом раньше, на год раньше, сегодня мир был бы совсем другим. Я знаю своего отца. Он обязан был сжечь всю Германию к чёртовой матери. Сжечь всё дотла, все леса, все города, всё, что могло гореть, должно было сгореть. Многое изменилось за последние семьдесят лет. Мир стал другим. Германия изменилась, да и мы, стекольщики, сильно изменились. Уже сорок лет, как мой отец покинул этот мир, и многие негодяи вздохнули с облегчением.

Наша малярная бригада состояла из четырех человек, включая меня: Арке, Лёва, Шлойме и я. Арке был наш начальник. Он меня недолюбливал, и других тоже недолюбливал. Весь мир был виноват перед ним за то, что он не окончил школу и вынужден был малярничать. Арке считал себя очень умным. Он и действительно не был дураком, но всё равно, на мой взгляд, был большой зазор между тем, что Арке думал о себе, и моей оценкой его интеллигентности. В его задачу входило набирать левые работы и давать начальству взятки. Все левые работы делал Лёва, с помощью Арке, если необходимо. В редких и особенно важных случаях Арке и Лёва работали на проектах нашей ремстройконторы. Официальные работы обычно ложились на плечи Шлоймы и мои. Моей основной задачей было подносить материалы и белить стены и потолки.

Хотя Арке, как и я, родился в пролетарской семье и всю жизнь был пролетарием, он нашего брата, пролетариев, терпеть не мог. К счастью, я видел его редко, а когда встречались, он всегда находил возможность с презрением напомнить мне, что его сын уже на втором курсе Воронежского педагогического института, а я после средней школы достиг должности подсобного маляра, и то по протекции своего отца. Много Арке со мной не говорил, и о чём говорил, я уже не припомню. Только помню, что я слушал, думал и учился. Научился я тому, что разное в жизни бывает, что только то, что я вижу и понимаю, и есть правда, а всё остальное может быть обманом, даже когда звучит чертовски правдоподобно.

В то время белили известью, а щётки весили, по крайней мере, два килограмма. Ну, если не два килограмма, то всё равно они были очень тяжёлые. Нужно было махать этой щёткой весь рабочий день. Вдобавок нужно было наловчиться передвигаться по комнате, сидя на верху стремянки. За несколько недель плечи мои стали заметно шире, а руки – мускулистыми и жилистыми. Такого не достигнешь никакой спортивной тренировкой три раза в неделю по часу.

Месячную зарплату подсобного рабочего в количестве шестидесяти рублей я получал наличными от бригадира. В среднем двадцать рублей уходило на репетиторов. А когда я оставшиеся сорок рублей мысленно переводил в тысячу пирожков с мясом или двести пятьдесят буханок хлеба, то своей зарплатой оставался доволен.

В мои семнадцать лет малярничать мне не было в тягость. Я был привычным. За год до этого, летом между девятым и десятым классами, я был добровольцем в студенческом строительном отряде. Сначала я записался в отряд на целину и был принят. Но моя мама никогда не была политически грамотной гражданкой и не одобрила мой выбор. Без моего согласия мама пошла в райком комсомола и стала плакать. Так я оказался в областном студенческом строительном отряде, где родители навещали меня раз в две недели.

Наша ремстройконтора ремонтировала в основном жилые квартиры, а в конце ремонта наша малярная бригада красила и белила их. Таким образом, мне посчастливилось столкнуться и познакомиться с разными интересными и менее интересными людьми. Многих из них я сейчас не помню, но уверен, что каждый из них оставил существенный след в моей жизни. Два случая особенно запомнились мне на всю жизнь: один о коммунисте, а другой – об интеллигенте.