Читать книгу: «Девочка и Дорифор», страница 7

– Ага. И застёжка направо, и дама тоже с надлежащей стороны. Слышал. Но поглядите на меня, видите, защитником не состоялся. Более того, сам я остро нуждаюсь кое в чем, и, может быть, даже именно в защите. И неловко-то, оно верно, что неловко. Да, неудобно мне именно потому, что нуждаюсь. Тоже, по-видимому, генетическое приобретение, – Луговинов развернулся боком, и глянул на дверь, прищуриваясь, словно бы лучистым зрением пронизывая насквозь сорок миллиметров древесины и несколько слоёв потрескавшейся краски, с целью обнаружить за ней притаившегося врага.

– Простите, – Фотиния Морганова не стала дожидаться, когда Луговинов возымеет желание перейти на другое место, взяла табуретку и села напротив седого Дорифора. Хлопотать вокруг стола ей не было нужды. Тот преднамеренно содержал на себе необходимые предметы в исчерпывающем количестве для явно не кратковременного застолья.

– Вы, между прочим, недавно проявили качество надёжного человека, – продолжила она, – стол удачно переставили, и ничего на нём не пострадало. Ловко вам это удалось.

Луговинов отвернулся от двери и с благодарностью во взгляде обратил своё лицо в сторону хозяйки. Пересаживаться он и не подумал.

– Нормально, нормально, – сказал сосед крупной женщины и копия античной скульптуры, – да! Главное забыл. До конца-то я вас не познакомил. Фотиния Морганова. Моя новая соседка. Или, наоборот, я её новый сосед.

– Замечательно, – ответил гость и кандидат в лауреаты престижной премии, – звучит почти «Фата Моргана», и это сегодня кстати, под настроение. Я шёл сюда с ожиданием чего-то непременно фатального.

– Уже слышала, – поведала ему владелица объёмистого помещения. – Насчёт удачи нашего знакомства в смысле настроя на фатальность я слышу сегодня впервые, а что касается схожести звуков разных имён, мы успели без вас поговорить. Да. Я повторюсь. Фамилия моего мужа была Морган. А я Морганова. В Богемии так принято зваться, по фамилии мужа.

– В Богемии? – Луговинов то ли удивился, то ли не до конца погрузился в энциклопедические географические познания.

– Да. Пльзень. Город такой есть.

– Ну да, Богемия, была такая страна, – в недрах ума Антона Вельяминовича пробежала ассоциативная цепочка, связанная с оставленной бутылочкой пива у Дорика на столе, – Пильснер, Пильснер… то есть Пльзень. Теперешняя Чехия. Морган, говорите? Пльзень? Да. Да-да. Йозеф Морган?

Точно. Его звали Йозефом. Он вам знаком?

Луговинов извлекал из глубин памяти образ названного человека, но тот не торопился удаваться, не оживал. Зато, чуть заметно, учёного пронзило странное ощущение необычного холодка извне, в области крестовидного пространства близ обоих плеч, лба и центра груди. Возник вроде новый для него, необъяснимый и беспричинный трепет чего-то студёного. К чему бы это? Он остановил глубинное внимание на из ниоткуда всплывшем новшестве в ощущениях, чтобы разобраться в нём, в природе его. Одновременно что-то кольнуло у него в памяти, и он пытался пояснее вспомнить нечто подобное, уже испытанное им раньше, но непонятое тогда. Но событие, известное под штампом «мир тесен», повлекшее осознание остроты неожиданного поворота в случайном здесь знакомстве, оказалась намного сильней того, пока ни о чём не говорящего трепета пространства с холодком. И он поддался выбору темы общих знакомств, отставив размышление о новом чувстве – на потом. Пережив эдакое крутоватое сальто-мортале в переживаниях, он произнёс:

– Ещё бы. Мой аспирант. Ну, бывший, конечно, – Луговинов медленно оглядел даму, восседающую в пол-оборота по отношению к нему, – Морган крупно мыслил. М, да. И хорошо ли он там поживает?

– Может быть, там, и, возможно, хорошо, но не поживает, – ответила Морганова, опустив глаза долу. – Теперь не поживает. Умер.

Луговинов принял положение лицом к другу и уставился на него округлёнными глазами, на сей раз перенасыщенными спутанным ворохом разного рода злободневных вопросов. Злободневных, в полном смысле данного имени прилагательного. И пришлый холодок не отступал.

Дорифор помалкивал.

– Вот, – учёный Луговинов быстро преобразил выражение недоумённого взгляда на утвердительный мотив, – вот она, моя награда. Надо бы взять её в кавычки. Хм. Щедро одаренный был аспирант. Идеями так и сыпал. А я его перенаправлял, стрелки переводил. С теми, пусть и беспроигрышными, но неприемлемыми идейками он бы никогда не защитился. Не для диссертации они.

Другие двое собеседников не оценили ни вопля, ни странного оправдания Антона Вельяминовича. Просто недоумевали.

– Он ведь и докторскую, кажется, недавно защитил, – Антон Вельяминович поглядел в глаза Фотинии. – Без меня, но по той же тематике, заданной мной. Поздравить, знаете ли, не успел. Хотя, знаете, вру я. Хм, никогда не откровенничал, а тут, словно прорвало. Ну, вру я. Йозеф-то здесь вспомнился из-за вас. Вообще-то я многих аспирантов позабыл. Многих. Всех. Да они и без меня забываются. Тут и воли специальной нет. Забываются почти мгновенно. Если не напоминают о себе. А если и напоминают иногда, то почти сразу снова забываются. Такая у них привычка, ха-ха-ха, но простите, смешного тут мало, если не сказать, что вообще нет ничего забавного.

– Давно, – опровергла Фата Моргана, – защитился давно. А последнее время часто жаловался: забросил, мол, ранние идейки. Взялся, было, их заново, как он говорил, раскручивать. И внезапно умер, будто сгорел. Что-то спалило его.

– Сгорел, – повторил человек, по-прежнему сидящий спиной к сокрытой опасности, – сгорел. Спалён.

Затем он встал и подошёл к серванту. В кучке разнородных драгоценностей на полке, подобно множеству осколков, отражался свет лампы под абажуром. «Сгорел», – пространно молвил про себя Луговинов, глазами пробегая по светящимся точкам огоньков, – «хм». Тут взгляд упал на художественный альбом. Он машинально ухватил собрание репродуцированных произведений «изобразителя» Даля и стал перелистывать.

– А когда он умер? – спросил Антон Вельяминович, поднимая голову вверх.

– Даль? Нет, жив пока, – откликнулся Дорифор.

– Йозеф, – уточнил академик со слабо выраженной хрипотцой.

– С того времени год прошёл, – тихо вымолвила Фотиния, – На прошлой неделе.

– Тоже год, – чуть слышно прошептал учёный и почти лауреат, мысленно проводя мистическую параллель.

– Послушай, дружище Антон, – Дорифор полюбопытствовал, – а другие твои бывшие аспиранты не начинали вновь забытые разработки, не пытались их запустить по-новому?

Успешный компилятор другу не отвечал. Мысленная параллель уносила внимание в бесконечность.

– Ах да, – античный двойник поднял брови, – ты же их позабыл. Выжег. Сам сказал. Или манеру они взяли – забываться, иначе говоря, сгорать.

– Да, странный художник, – молвил благополучный учёный, по-видимому, пропустив мимо ушей довольно едкое словцо приятеля. Он перевёл внимание из почти небытия на любопытные страницы альбома, и разглядывал одну из репродукций, поворачивая свежее издание с боку на бок. – У него тут картина в картине. Одна в книжке, другая создаётся в воображении.

«В книжке тело, – подумалось ему, – в воображении душа».

– Нет, не совсем позабыл, – он ответил-таки вслух на реплику Дорифора. Ему удалось её расслышать сквозь краткую занятость обследованием далевских картин. – Точнее, позабыть-то позабыл, выжечь-то выжег, из памяти удалить-то удалил, но уверен – каждый неплохо пристроился. И наверняка живы да здоровы, слава Богу. Хотя… – Луговинов, не желая того, начал выказывать подозрение, – м-да, м-да. Кхе. Они действительно лишь иногда напоминают о себе. Мы нечасто общаемся. Даже через публикации. И о Йозефе я почти не знал ничего. В журнальчике одном заметил разок его имя, и ку-ку.

– Неловко мы застольничаем, – вымолвила рослая хозяйка со вздохом.

Она встала из-за стола, оказалась рядом с нежданным гостем, вынула из его рук альбом и привела учёного под руку снова к столу.

– Но пусть неловкости будет поменьше, – и принудила нежданного гостя сесть на другой стул у другого торца стола с видом на дверь.

– Ну да, – Антон Вельяминович поддался её оздоровляющему решению, пусть и не столь значительному, чем желалось бы ему в этот час, уселся, взгромоздив локти на стол, и умолк.

В безмолвии он предпринял действие по извлечению из памяти недопонятые слова приятеля о нищих: «нищие бывают разными». Но тут же и остановил работу мозга. А недопонимание немедленно растворилось где-то в боках затылочной части головы и забылось. Зато проявилось новое ощущение слов приятеля о нищих. Память произвольно переросла в мысль. Есть, есть нищие, которым требуются подачки в виде научных идей, этих «научных побрякушек». Нищие идеями не переводятся. М-да, м-да. В голове академика набухало свежее содержание мысли. Но, вместе с тем, он не принял совета Дорифора к действию. Не стал прибегать к возможной поддержке со стороны Фотинии Моргановой: невзначай заговорить с ней о том, насколько разными бывают нищие. Он определённо сам это допонял, ясно ощутил себя одним из тех разных нищих. Ведь это ему-то, по обыкновению, и требовались подачки подобного рода. Он побирался.

– Я понял, о каких разных нищих ты мне говорил, – промолвил учёный муж, глядя на приятеля древнегреческого облика.

– Нищих? Кто у нас тут нищий? – спросила хозяйка стола.

– Есть кое-кто, – с тяжестью промямлил Антон Вельяминович, – вот я таков и есть.

Соседка приятеля академика Луговинова взглянула на него со знаком непонимания в оттенках уголков глаз и вознамерилась, было, потребовать от гостя более-менее приемлемого уточнения смысла этого неожиданного заявления. Но другой гость, он же сосед, опередил её, переводя стрелку на себя.

– Я, я виноват: предложил спросить у вас по поводу нищеты. Без умысла, между прочим. И зря. Но давайте, пока сменим тему. Тем более, начатую в другой комнате. Давайте пока просто выпьем за нашу встречу и наше знакомство, – предложил человек древнего вида и тут же налил чего-то крепкого каждому по рюмке доверху, и даже с горкой. – Жизнь, конечно, полна всяких перипетий. Но я думаю, первый тост надо выпить за недурственные пересечения наших путей, – он обратил голову в сторону Луговинова, – к примеру, наше сегодняшнее знакомство с призрачной женщиной. Событие неожиданное и странное. Но я надеюсь, последствия не станут особенно сокрушительными, – он перевёл взгляд на Фату Моргану, – угу?

Хозяйка согласительно улыбнулась и увела взгляд в подлобье. Луговинов же не преминул добавить:

– Призрачные последствия с призрачной надеждой.

Остальные помолчали, но потом, разными приёмами пантомимы, приняли учёную добавку смысла. Чокнулись. Выпили. Оказалось, коллективный аппетит давно ждал полноценной реализации. «Вкусно, – произнесли вразнобой застольники, – очень даже вкусно».

– Однако я вам доложу, – произнес Луговинов после продолжительного молчания, исключая похвалы закускам. – Поначалу хотел только посоветоваться с Дориком, думал развеять свежие сомнения, собирался чем-то укрепиться в оценке собственных трудов, причём независимо от того, куда навострился их вектор. Пусть будут положительными, пусть будут отрицательными – главное точку поставить. Но сперва, как снег на голову, нищие откуда-то встряли и напрягли. А теперь Йозеф поменял и в без того нескладном жизневоззрении, вообще всё. Не просто умер. Не просто сгорел…

Нежданный гость поднялся с насиженного места, опираясь ладонями о стол, улыбнулся налево, в сторону хозяйки, направо, в сторону приятеля, громко вздохнул и устремился к выходу.

– Вы не ошиблись, – проговорил он, глядя на дверь, – опасность неизменно есть. За всякой дверью водится опасность, – и решительно отворил её; затем приостановился, по-видимому, вспомнив о чём-то значительном, и тихо добавил:

– Этот ваш Даль, кем бы ни был, нисколько не художник. Он учёный-изобретатель. Придумал новый способ передачи информации. Но именно передачи. Сам он тем ведением не обладает. Уж это я знаю точно. Тот, кто передаёт информацию, никогда не является её обладателем. Закон.

И Луговинов тут же вышел.

– Прощайте, – донеслось из глубины коридора.

Вскоре хлопнула и наружная дверь.

Соседи остались вдвоём, что и предполагалось до прихода учёного Луговинова Антона Вельяминовича.

Жертвы заполняют пространства, нами недосягаемые. Когда сжигается жертвенный агнец, его существование переходит прямиком туда, в то недосягаемое нами пространство. Жрецы и священники, питающиеся затем остатками жертвенного мяса, словно прикасаются к невидимой мембране, отделяющей наш мир от мира того, недоступного. Им это кажется. Может быть, потому они и жрецы, потому и священники.

Жертвой мы полагаем лишь то, чему не суждено состояться здесь, что не востребовано в жизни земной. Даже в качестве еды. А бывают жертвы другого рода, те, о которых произносят: «стал жертвой насилия», «стал жертвой соблазна» или «стал жертвой немощи». Но мы не о такой жертве говорим. Здесь только слова похожи. Это, знаете, как любовь. Плотская страсть и благоговение души тоже обозначены одним словом. У нас речь идёт о жертве в том же качестве значения, что и любовь в значении благоговения. Та жертва, и в том смысле, который мы тут вкладываем – посредник между этим и тем светом. Точнее – символ особого посредничества. И жертва, к моменту предъявления ей непростой участи, уже заранее находится на невидимом пороге. Но она не знает о том.

Каждый волен выбирать чего-то достойного для жертвования. Но трудно делать выбор, ибо оно самое дорогое. Обязательно бесценное, хотя для него нет будущего в нашем земном окружении. И ещё мы знаем: даже слишком часто для нас наиболее дорогим является непременно то, с чем мы должны расстаться, проститься без всякой надежды на встречу вновь, до конца жизни. Наверное, смысл бесценного в том и состоит. Именно жертва самого дорогого и безнадёжно уходящего – наиболее вероятно может послужить посредником, проводником в тот, иной свет, который видится нам Божественным. Если Бог примет жертву. А примет ли Бог её или нет – нам неведомо.

И ещё нам неведомо – Богу ли мы принесли жертву?

Глава 13. Овцы

Воцарилось человеческое безмолвие. Стало совершенно тихо и меж тех источников, где пребывают иные частотные диапазоны звука, ухом не воспринимаемые. Приостановлено возможное случаем занесённое сюда чьё-то инфразвуковое подобие рыка и заткнут какой-то предполагаемый неподалёку источник ультразвукового подобия писка. Воздушное вещество целиком застыло, будто кисель. Один из продолжающих тут засиживаться застольников, иначе говоря, сосед крупной хозяйки даже дал себе возможность задремать. Незаметно. Он забылся, развеивая себя по комнате, вокруг соседки, далее просачиваясь за стены дома, куда-то в пространства дальние, неизвестные. При этом головы не опустил, а наоборот, слегка запрокинул вверх и собрал мышцу подбородка под губой. И хозяйка тоже опустила веки, одновременно вскинув голову. Им обоим казалось, будто они глядят в неведомую даль необъятного вместилища неосмысленного бытия непознанных вещей.

– Нет, – будто продолжилось оттуда некое действо, – не тем ты жертвуешь. То, что ты сжёг, могло бы оставаться в поле без дела. Мог бы ты не целиком жниво убирать. Пусть остаток покоился бы на ветрах и под дождём без пользы. И силы бы сэкономил, и досталась бы часть урожая неважно кому. Кто бы взял, тому, считай, и отдал. Не тем ты жертвуешь. А жертвуешь ты, брат, знаешь чем? Лишь тем, что лень пускать в дальнейший оборот. Излишками. Отдаёшь, так сказать, избыток производства. Мусор. А мусором не жертвуют.

«Чего он ко мне пристал»?

– Нет, брат.

«Нет» касалось и овец его. Тех овец, которые Дорифор считал в недавнем сновидении. Ни одной скотинки от горизонта до горизонта. Считать нечего. Одно сплошное пепелище…

В мыслях пробегали различные аналоги ранее видимых во сне своих работ. Почему-то хотелось ими поделиться с кем-нибудь, да вроде не с кем. Картины пробегали, но слова, их объясняющие, терялись, не успевая сложиться. Ускользали они за какую-то дверь. Туда, где утаиваются опасности. Она и предстала неодолимой твердью, но слегка приоткрытой для обострения внимания к себе. Но откровенной угрозы за ней пока не замечалось. Может быть, наличествовала, но не замечалась. Дверь, кажется, разделяла два разных помещения, комнаты какие-то, что сами по себе постепенно увеличивали все три измерения пространства и становились более и более огромными. И дверное полотно – тоже росло им вдогонку. «Нет». Неясно, чего касалось «нет» при такой смене кадра. А, вот в чём дело. Дверь, оказывается, вырастала быстрее, чем комнаты по ту и другую сторону, и вскоре достигла той же величины, что оба помещения, вместе взятые. Она их попросту заместила выросшим телом. И нельзя предположить намерение отворить её, да хотя бы заглянуть из одного бывшего помещения в другое бывшее. «Нет» становилось полностью непреодолимым. Вот что такое «нет». И опасность, главная опасность заключается в том, что оно должно открываться виду и закрываться с виду. Опасность в самой сути двери.

А всё-таки, а всё-таки. В уголку снизу показался свет из ещё одного помещения. «Эге, открывается»…

– Антон же у меня свой чемоданчик оставил, – как черт из коробочки вскрикнул не в меру засидевшийся застольник, отпустив мышцу на подбородке. Он мгновенно вдруг вышел из дрёмы, да и она улетучилась почти без остатка, – но теперь не догнать.

– Ничего, – медленно произнесла хозяйка крупного помещения, – если ушёл ненадолго, то успеет вернуть его себе, а если ушёл безвозвратно, то ему никогда не пригодится этот предмет.

– Вы настолько уверенно угадываете ближайшее и отдалённое будущее, что мне стало боязно.

– Да, я могу такое себе позволить. Как-никак – Фата Моргана.

– Да, да, – мы оба вас назвали романтическим именем. Вернее, не назвали, а произвели фонетическое сравнение, – Дорифор отогнул голову в сторону и вверх.

Его сознание продолжало удерживать малый остаток впечатления от пришедшего на краткое время сна. Требовалась расшифровка. Что бы это значило? Пепелище. Дверь. А давайте, попросим о том хозяйку. Точно. С её-то предположительными способностями в магии, помноженными на собственную незаурядную величину, ничего не стоит разгадать почти любую тайну.

– А вы расскажите про Йозефа, – вдруг совершенно об ином предмете проговорил сосед вслух, а лицо снискало обычную позу, – нет, нет, если это против желания вашего, если вам оттого будет больно, тогда и не надо себя утруждать. Поговорим о чём-нибудь другом. Об искусстве. О живописи, кстати.

«О снах говорить неприлично», – подумал он.

– Расскажу о Йозефе. Не больно. А потом и об искусстве тоже. Оно ведь многогранно. Например, почему бы ни обмолвиться об искусстве поистине неизвестного художника.

Дорифор поднял вверх брови. Неизвестным художником, вроде бы недавно, у неё числился Касьян Даль. Хотя, кто знает. В её копилке неизвестностей, возможно, припасено ещё немало имён. Он потихоньку привыкал к манере непредсказуемых выступлений новоявленной соседки. Удивление становилось не столь взрывным. Оно потихоньку сглаживалось и больше походило на обычную заинтересованность.

Фотиния встала и подошла к окну. За ним, ярко освещённый юго-западным солнцем, сиял розовый фасад противоположного здания. Оттого профильный силуэт элегантно драпированной женщины, обозначенный на контражур, предстал чрезвычайно чётко. Безупречная стройность фигуры предполагала не менее стройное повествование.

Глава 14. Разные художники

– У него было сходство с вами. Я имею в виду столярные дела. Не совсем столярные, а, скорее, плотницкие. Ему нравилось что-нибудь смастерить. Например, веранду вполне профессионально построил, беседку. Даже собачью конуру. Мы имели домик отдельный на окраине города. Так Йозеф избавлялся от переживаний по поводу научных неувязок. Он что-то выстраивал, искал выход неоформленным мыслям, но, по-видимому, не попадалось на ум того, чего жаждал. Думаю, у вас та же забота. Мне кажется, я улавливаю эту схожесть, не зная точно о вашей основной деятельности. Но не бойтесь, пытать не стану. Да, Йозеф сожалел о заброшенных ранних задумках. Я, знаете, человек не научный, не умею рассказывать учёными словами. Я – просто жена учёности. Если такое бывает. Иногда бывает. Жена своего мужа. Но муж целиком состоял, по существу, из научного знания, был живым его портретом… нет, скорее, живым воплощением. И сталось, будто я – жена науки. Забавно. Он мне однажды прямо высказал: «Коли детьми человеческими не обзавелись, родила бы ты мне хорошенькую теорию. Жена ты или не жена»? Я тогда решила, будто у него новая серия шуток началась. Он любил шутить, и – целыми сериями. Но, взглянув на его лицо, я не увидела иронии. Он говорил будто вполне серьёзно. Вы знаете, шутники всегда делают лицо серьёзным. Я рассмеялась. А он продолжил серьёзно шутить. «Вот, – говорит, – идей много, а плодов от них не произрастает. Я вроде бы – закостенелый научный холостяк. Ничегошеньки не породил. Всю жизнь получилось пробыть научным холостяком. И это единственное моё научное открытие на сегодня, лучшее произведение холостого ума. Надо же, дошло. Действительно холостяк. Чужих научных, с позволения сказать, женщин-тем вокруг полным-полно, с каждой имел успех, а холостяком остался. Не нашёл единственной, для того, чтобы завести семью гениальных теорий». И, давай меня забрасывать словами непонятными, но красивыми. И рисуночки рисовал. А было это перед тем, как ему умереть. Рисуночки, знаете… неспособна я вам толком объяснить. Помните, что меня поразило в живописи вашего Даля? Да, отсутствие живописи по сути. Да, там есть цвет, есть линии, есть светотень. В них заметен замысел, есть стройность, композиция. Но не оно главное. Главное – образы, рождающиеся прямо при тебе, в тот момент, когда ты рассматриваешь картину. Образы перекрывают художественность. И в тех рисуночках, научных рисуночках, схемах разных-всяких, в геометрии и числах тоже виделось подобие образов. Простите, я запуталась. Вы спросите, а что именно образы представляют? Наука ведь не общепринятое изобразительное искусство. Там чистое измышление, да и то абстрактное. Не знаю. Но ощущение говорило мне о том. В воображении выстраивались странные существа, от которых исходила странная сила. Доброй она представлялась или недоброй, судить не берусь. И то, и другое. Или вовсе по ту сторону добра и зла. Но что-то исходило оттуда тревожное, вперемежку с привлекательным. Не знаю. Не так я говорю. Для описания тех ощущений надо бы слова все позабыть. Да. А муж продолжает говорить: «Я бы потом, новорождённого первенца непременно воспитал по-настоящему, жизни бы только хватило». И мечта в глазах. Да. Но тому уж не бывать, я теперь вдова, и не смогу произрастить плоды умершего супруга даже в шутку. Но тогда я почему-то серьёзно вдруг отнеслась к тому шуточному предложению. Нет, не в тот момент, когда он это говорил. Потом. А по-настоящему, только сегодня. По-настоящему серьёзно. Много времени пришлось пропустить через себя, чтобы понять, насколько та шутка была сродни предсмертному воплю. А тогда я легонько похлопала его по голове толстой книженцией. И решила за него: нужно скорее хорошенько выспаться. Он согласился и пошёл спать. А проснуться более не смог… Вернее нет, вставал ночью. Суетился на кухне. Недолго. А когда снова ложился, то повторил: «выспаться, хорошенько выспаться». Вот и всё. Ночью на кухне он, оказывается, сжёг те рисуночки и схемки, показанные мне.

Дорифор воспользовался паузой и поинтересовался:

– Значит, Йозеф подобен, скорее, не мне, а Далю. Художнику, и тоже неизвестному, по вашей классификации?

Фигура у окна поменяла фазу. Вместо профиля очертился анфас и ничуть не испортил изысканности силуэта в ином изображении.

– Вообще тогда, когда я говорила о том художнике, я имела в виду существование исключительно никому не известного умельца. Без имени. Художника, рисующего такие картины, которые затем становятся существенными признаками биографии людей. А то и целиком биографии. Нет, не подумайте, я не о Боге. Бог не рисует картин и не творит биографий. У Него есть занятие поважнее. И вообще не стоит разбираться в Его делах. Но, вместе с тем, Он делает ещё кое-что необходимое и главное – даёт возможность кому-либо рисовать. Карт-бланш. И во что бы то ни стало должен найтись какой-нибудь артист, обычно использующий любой карт-бланш сполна. С упорством, радостью, наслаждением и отдачей. Он и есть – тот неизвестный художник, о котором я пробовала вам скорее намекнуть, чем рассказать. Наверное. Хотя, знаете ли, возможно и не подходит ему такое наименование профессии: художник. Он, скорее, мастер изготовления всяческих игровых комбинаций. Искусный игрок. Но ведь именно искусный, так ведь? Значит, искусство – его профессиональная необходимость. Поэтому, пусть и с натяжкой, можно обозвать его художником. Это слово довольно универсальное. Пусть – художник. Или их несколько, даже несметное количество, но поразительно и совершенно с одним лицом, единовременно исписывающие одинаковые полотна. Однако и каждый из нас, обычных и бесталанных, способен создать произведение какого-нибудь искусства, в том числе и образ биографии любого живого человека. Не без удовольствия. Вопрос лишь в том, кто пользуется такой возможностью, а кто упускает её или попросту не видит. Или видит, но сознательно не употребляет. Или ему наивно кажется, будто он вовсе не думает пополнять штрихами чьё-либо жизнеописание. Тем не менее, каждый из нас для кого-то является неизвестным художником на какое-то время. Вольным и невольным.

– Действительно, – подтвердил Дорифор, – рисует биографию обычный, даже затюканный народ, который вообще не знает ничего из того, что творит. Например, кто-нибудь вроде булгаковской Аннушки. Помните, она пролила масло, а потом из-за этого человеку отрезало трамваем голову. Ей подобных людей не только в литературе, но и в жизни превеликое множество, что и описать невозможно. Но вот чего я не понимаю: по добровольному ли выбору они это рисуют? Нет ли у них одного и того же заказчика? Или множества заказчиков, но подвластных единому, центральному руководителю? А? И этот ваш многоликий Неизвестный художник здесь неожиданно выходит образом весьма собирательным. Собирательным, хе-хе. Если они соберутся в единую артель, то получится, пожалуй, то, что превзойдёт любое возможное производство картин. И выходит, ваш собирательный Неизвестный художник, – виртуоз чрезмерный. Оригинальный. Непростые картинки он рисует. И уж непременно знает, что творит. Заказчик ведь ему всё объяснил. И не только знает, но, по-видимому, тщательно готовится к очередному и выдающемуся произведению, доселе невиданному.

Фотиния выразительно повела бровями. А потом задала вопрос гостю почти на профессиональную художественную тему:

– А вы знаете, что является или явилось апофеозом вообще всей земной живописи?

– Апофеозом? Именно живописи? В виде искусства? В прямом смысле? А то мы тут позабавились разными другими художествами.

– Пусть в прямом. Да и в иносказательном тоже. Но именно живописи, а не иконописи.

– Значит, вы не имеете в виду нашего Даля, который, по вашей классификации, не живописец. А Йозеф исключён, поскольку и кисточки в руках не держал. Но их объединяет определённая черта, а именно – образотворчество.

– Согласна. Исключим. По вашему настоянию. Потому что я имею особое мнение на этот счёт. Йозеф немножко успел натворить и помимо отвлечённых образов. Создал вполне явные сдвиги в жизни близких ему людей. Я хотела вам о том поведать, но подобные откровения уместны среди женской компании на посиделках. А в мужском понимании всё такое видится обычными сплетнями. И потом, он давно в мире, недосягаемом для нас, и никто, ни я, ни он, не в силах повлиять друг на друга. Исключим и сплетни. Хм, переключимся на область искусства.

– Вы произнесли слово «апофеоз». Любопытно. Вообще, я никогда не думал о вещах, означенных этим словом. Признаюсь, сегодня было дело, опасался, не случилось ли это со мной, не явился ли он ко мне авансом, то есть, прежде чем я начал сотворять задуманное произведение.

– Тогда я вам скажу. Он состоялся.

– У меня?

– У вас… это мы ещё посмотрим. Поглядим в будущее.

– Вы ещё по совместительству прорицательница? Я помню, что вы об учёном Луговинове давеча пробовали угадать.

– Это другие дела. Но я о живописи. О живописи обыкновенной. В ней имеет место выдающийся, не выходящий из моды «Чёрный квадрат» Казимира Малевича. Это и есть апофеоз живописи. Абсолютная пустота. Затягивающая пустота.

– Похоже, – согласился Дорифор. – Я начинаю привыкать быть единомышленником с вами. Но не вы первая о том говорите. Впрочем, я позволю себе пошутить, ладно? Подобное произведение ведь можно назвать примерно так: «отражение чёрного кота в зеркале, висящем в тёмной комнате без окон». Да мало ли ещё чего можно ловко и невидимо разместить в темноте?

– И вы не первый подтруниваете над изображением черноты. Были и раньше всякие подобные будто бы картины. Шуточные. И с названиями тоже шуточными. А вообще – любую вещь можно поднести не только с сарказмом, но и полностью переиначить её первоначальный смысл.

– Да, я думаю, Малевич не умел шутить. Его физиономия на автопортрете говорит за себя. Но, касательно искусства живописи, я с вами, пожалуй, соглашусь: насчёт вашего апофеоза. Но. Тут вроде бы на виду самоотрицание, а оно зачастую служит вдохновению на подвиг. И в этом смысле получается, будто «Чёрный квадрат» – произведение подвижничества. Автор действительно, без юмора представлял картину в качестве подвига, и уверял в том друзей да недругов. Тоже неукоснительно серьёзно. Ведь там – отсутствие даже намёка на образ. Это ли не подвиг! Магия ничего. Антиикона. Хотя, пусть это окажется неожиданным, он ведь наоборот, самоутвердился в том творении, на что, собственно, и рассчитывал. Он более ни к чему не стремился в жизни, ему более ничего от неё не было нужно. От самоотрицания – через подвиг – к самоутверждению. Неплохой афоризм. Оба самоутвердились: и автор, и его произведение.

Дорифор обвёл взглядом пространство и продолжил:

– Впрочем, не только живопись имеет шанс дойти до подобного самоотрицания, достигающего самоутверждения. Любое искусство тому способствует. Скульптура, например, стремится стать дырой, танец лишает себя движения и застывает в неподвижности. Музыка, например, тоже на такое горазда. Известный тишизм как-то заявлял о себе. Пока что на просторах литературы…

– Почему же? – Фотиния хихикнула, – в жизни тоже. Например, вы упоминали, будто ваш контрабас беззвучно намекает на музыку, причём со значительным смыслом, и производит сей намёк – исключительно внешним видом, не менее значительным. Звук ему не нужен.