Читать книгу: «Фантомная боль (сборник)», страница 2
Времени больше нет. Где-то внутри своего бесконечного кошмара я прихожу в себя: мамина рука все еще в моей, мои губы что-то шепчут, сердце стучит, бьется все сильней от безумной надежды – мама проснется, я принесу лекарство, все будет хорошо.
И вдруг мама открывает глаза. Они кажутся неправдоподобно огромными на чужом заострившемся лице. И похожи на две дыры, словно пустые глазницы на брошенной маске, провалы в черные бездны. Глаза поворачиваются, смотрят на меня. Этот взгляд… в нем нет моей мамы, в нем никого нет, но ребенку это неважно, а тело реагирует по-своему: замирает в ужасе, цепенеет.
Мамины губы, до этого плотно сжатые, бескровные, расходятся, воздух странно шипит меж зубов.
– Один, – говорит мама. Это не голос, это призрачное клокотание, шелест песка на ветру. – Один… два… три… пять… восемь…
Она все еще смотрит на меня, и на какую-то секунду ее взгляд вдруг проясняется, я вижу, как дрожат зрачки, впиваются в меня… а потом скользят куда-то дальше, пропадают, мутнеют, будто кто-то подышал на оконное стекло. Глаза останавливаются и уже никуда не смотрят, рот так и остается приоткрытым.
В моем прошлом, настоящем и будущем, которые суть одно, во все мои времена это – самые страшные мгновения моей жизни.
Я стою посреди комнаты, вижу перед собой стену с ободранными обоями, на маму не смотрю, не вижу этих глаз, которые убили и похоронили во мне всякую надежду. Я как будто не здесь, меня самой уже нет. Ничто не узнается, все проплывает мимо. И нет никаких точек отсчета на опустевшем листе, чтобы сказать, сколько это продолжается, но (чего могло бы никогда не произойти) меня пробуждает звук. Непонятный, но смутно знакомый, позабытый звук на улице – растянутый, нарастающий, продолжающийся, удаляющийся, исчезающий.
Я иду в большую комнату, выхожу на балкон.
Улица пуста, если не считать Лешки, который все так же стоит внизу – одинокий, потерянный. Больше Лешка меня не пугает. Этот страх, как и большинство страхов в моем ненастоящем и настоящем мире, перегорел.
Смотрю вдоль дороги, в обе стороны. Разбитые машины на перекрестке никуда не делись, они меня уже никак не тревожат, но, глядя на них, я узнаю, что это был за звук. Машина. Громкая, может быть, грузовик. Он проехал прямо по этой улице, под моими окнами, и скрылся, но что-то ведь это значит, что-то это должно значить. Лешка, что за сила так настойчиво гонит меня куда-то?
Стою возле входной двери, прижавшись к ней ухом, пытаюсь что-нибудь услышать кроме шума собственного сердца. Тишина, вроде бы, тишина. На мне кроссовки, джинсы, футболка и толстовка. На улице не так уж прохладно, но мало ли. Волосы собраны в хвост, у ног стоит рюкзак, на котором картинка с летящей Блум – он совсем легкий, там только Орех. Я никогда не буду готова, но кто меня спросит.
Оборачиваюсь. За углом во мраке коридора мне мерещится тень, будто воздух там более густой и плотный. Почти уверена, что это мама стоит там, невидимая, смотрит своими глазами, молчит и не дышит.
Сердце мое почти выпрыгивает, в глазах опять непрошенные слезы. Подхватываю рюкзак, выхожу. Закрываю дверь, замок щелкает.
Я перебежала дорогу, иду совсем по другой стороне улицы, но Лешка все равно увязался за мной. Почему-то это меня совершенно не удивляет, как будто я знала, что так и будет. Если что, ему за мной ни за что не угнаться, он плетется довольно далеко, ковыляет, его ноги, кажется, совсем не гнутся. Пусть себе идет, старается ведь.
Я не захожу в аптеку, не захожу в магазин, иду себе по тротуару в этой нереальной тишине, прохожу мимо площади, мимо парка, на мосту через речку останавливаюсь. Лешка тоже останавливается в отдалении посреди проезжей части. Его лицо повернуто в мою сторону, но я не знаю, куда он смотрит, что вообще видит.
Однажды в школе нам читали дневник блокадной девочки. Я запомнила, хотя и не могла представить, что стоит за этими строками: «Умерли все. Осталась одна Таня». А теперь, думаю, я знаю.
– Осталась одна Сашка, – шепчу я.
Смотрю на мутную воду. Ребенок верит, что мама каждый раз пыталась что-то донести, нечто очень важное. Ребенку так хочется верить. В то, что смерти нет, что мы не существуем сами по себе, всегда разбросаны во всех и во всем, что нас окружает. Нас нет нигде, и мы всегда где-то есть. А значит, и уйти насовсем не можем. Мама где-то рядом. Как и ребенок – в прошлом, настоящем, будущем. Все мгновения не растянуты на какой-то шкале, они всегда одновременно, и из любого можно посмотреть на себя и вокруг.
– Пойдем, Лешка, – говорю я. – Куда-нибудь и придем.
Лешка делает мучительно неуклюжий шаг.
– Один, – говорю я.– Один… два… три… пять… восемь… тринадцать…
Несколько нитей в узоре судьбы
Подойдя к окну, Колокольников в задумчивости придавил бьющуюся о стекло муху, потом взял ее, оборвал крылышки и рассеянно бросил. После чего отошел и сел за стол, размышляя о возможностях изменения структуры общества, о метаболизме, факторе риска и диагностике психозов.
«Где грань, за которой мысль, неявное желание становится навязчивой идеей?» – риторически спросил он себя и попытался переключиться на комплексы, ведущие к депрессии и аномалиям поведения. Склонный к рефлексии, но с налетом профессиональной скуки, он хотел углубится в самоанализ в эти свободные минуты раннего утра, но в этот момент разразился мелодией мобильный телефон на его столе. Неожиданность звонка вынудила Колокольникова потерять сознание на какое-то время.
«Бесовская машинка!» – подумал он, придя в себя, не понимая, как нечто столь малых форм может работать и приносить, при этом, столько головной боли. Открыл и прочитал сообщение: «Сударь! Оплатите счета за связь!»
«Конечно. Хоть бы что хорошее! Нет, в отпуск, определенно надо в отпуск. Бежать от всего. На моря, непременно на моря. Возьму билет на дирижабль и – в Коктебель.» Его мысли плавно потекли к неге солнца, песка, плеска волн, но и в этот раз не удалось додумать – кто-то постучал в дверь его кабинета, впрочем, достаточно вежливо – поскребся как будто.
Дверь, на которой с обратной стороны было написано: «Психиатр», и ниже: «Часы приема…» etc., приоткрылась, и в узкий проем просунулась мрачная, подозрительная, несколько плешивая голова немолодого человека. Вслед за этим он протиснулся полностью, весьма тучный господин, почему-то не став распахивать дверь.
– Прием начнется через пятнадцать минут, – с порога осадил посетителя доктор Колокольников, восседая за столом у дальней стены кабинета не в благодушном настроении.
– Я знаю, – испуганно молвил посетитель. – Мне срочно!
«Хм… – подумал Колокольников, – какой неприятный человек…»
– Хм, – сказал он вслух. – Вам назначено?
– Нет. Но мне нужно срочно! – В его голосе звучала явная обреченность, и весь он был подобен зверю затравленному.
– Хорошо, проходите, садитесь, – вздохнул Колокольников, не выказав профессиональной заинтересованности, но наметанным глазом оценив кредитоспособность клиента.
«Еще один невроз, – вяло подумал он. – Назначу транквилизаторы и отправлю восвояси.» И однако же, что-то задевало его в этом посетителе, надо бы это проанализировать.
Пациент сел. Колокольников хмуро посмотрел на него поверх очков.
– Излагайте, – просто сказал он.
Посетитель еще более помрачнел лицом, бросая косые взгляды и хватаясь пальцами за мочку уха, потом выдавил из себя:
– Меня хотят убить. – Веско и тяжело, со всей уверенностью.
Колокольников вскинул брови, постукивая карандашом по психиатрическому оценочному бланку.
– У нас здесь не жандармерия, знаете ли, – сказал он.
Казалось, сие простое утверждение заставило посетителя опешить на несколько мгновений, но затем он затряс своей огромной головой.
– Нет! Нет-нет! Я догадываюсь… вы знаете… мне кажется… в общем, я полагаю, проблема во мне самом. Доктор, по-моему, я схожу с ума. А ведь я здравый человек, заметьте.
«Если сходишь с ума, какой же ты, батенька, здравый? – подумал Колокольников. – Юмор.»
– Это чувство появилось вчера и повергло меня в полнейшую панику, представляете? Увы, я ничего не могу с собой поделать, хотя умом понимаю, что все это нелепо, необоснованно, иррационально как-то. Но в то же время… Вы можете поверить, я не спал всю ночь, да-да.
Клиент подался вперед в неожиданном порыве, заставив доктора слегка отшатнуться, и почти вскричал:
– Помогите, разъясните, избавите меня от этого! Ведь как будто сверлит что-то: тебя хотят убить, тебя скоро убьют!
Последние слова нашли странный отклик в душе Колокольникова, и он поневоле заинтересовался случаем, тем самым следуя профессиональному долгу.
– А скажите, милейший, подобные… гм… явления с вами раньше случались?
Больной замотал головой.
– Нет. Как на духу говорю: никогда.
– А вот скажите… род ваших занятий, если мне позволено будет полюбопытствовать…
– Вполне понимаю ваш вопрос. Я действительно… некоторым образом… занимаюсь коммерцией, но оборот моего бизнеса настолько мелкий, что глупо… и потом, зачем? Да, дела идут неплохо, но кому я могу мешать? Или кто может мне позавидовать? Да и в личной жизни врагов у меня нет. Ничего такого не приходит в голову.
– Ну, это вы так думаете. Наш разум обладает очень тонкой организацией, смею вас уверить. И порой неявные… неявные…
Доктор замолчал, внезапно погрузившись в собственные переживания, и даже вздрогнул, когда ход его суровых мыслей бесцеремонно оборвали.
– Так вы мне и растолкуйте, что к чему! Я словами не могу передать, какой ужас меня одолевает!
– Пожалуй, – медленно произнес Колокольников, – я возьмусь за ваш случай.
Он продолжил задавать простые вопросы и установил следующее: вероятный больной проявляет явное депрессивное состояние при спонтанной вербальной и невербальной коммуникации; чувство вины отсутствует; склонность к суициду – отсутствует; соматическая озабоченность – тяжелая, и прочая, прочая.
Наконец Колокольников в упор посмотрел на пациента. Тик-так, тик-так… Части головоломки начали складываться удивительным образом, и доктор, приходя к осознанию факта, испытал неожиданный и весомый приступ злорадства. Теперь становилось понятным, что именно подспудно задевало его в этом запуганном и жалком человечке громадных размеров.
Конечно, конечно…
«Поистине, – подумал он, – линейкой не измерить. Но как все правильно. Как все восхитительно организовано! А этот мой странный сон… теперь я понимаю: он исполнен мудрости. Очищение через разрешение конфликта, успокоение. Идеальная сфера… концепция…»
Где-то за окном позади него что-то резко громыхнуло – железно и стеклянно, – следом донеслось шипение воздуха и отборная ругань. По всей видимости на улице столкнулись два паромобиля, и водители начали выяснять отношения. Доктор Колокольников почувствовал себя несказанно хорошо. Он улыбнулся, ошибочно считая свою улыбку загадочной, и спросил, пребывая в подобном же заблуждении и насчет величественности собственного голоса:
– И как, вы говорите, вас зовут?
Аркадий Семенович Грушниковский весело шагал по залитой полуденным солнцем улице, слегка пьяный от своего настроения, от воздуха, в котором, несмотря на жару и некоторую одышку, умудрялся находить приятственную свежесть, пронизанную тонким ароматом любви. Аркадий Семенович Грушниковский направлялся на долгожданное свидание, и в конце этого пути сидела у раскрытого окна и томно вздыхала удивительная Эллочка – бледная, с темными губами, с неподатливым локоном волос, как диктует последний писк моды.
А в кармане торжественно покоится коробочка с милой безделушкой, приобретенная накануне в весьма дорогом ювелирном магазине «РоскошЪ» братьев Каспарян. Не забыть купить красивый букет, коробку конфет, бутылочку шампанского. Надо полагать, Эллочка будет весьма благосклонна – этакое трепетное капризное создание.
На секунду словно тень набежала на солнце: на прекрасный образ Эллочки с ее трагически черными тенями на веках наложился образ серой, затюканной жены Грушниковского, а позади – для полноты радости – замаячил лик его дебиловатого сына-студента. Аркадий Семенович волевым усилием стряхнул досадное наваждение. К бесам, к бесам их!
Грушниковский вновь преисполнился самодовольства и радужных предвкушений, и в этот момент взгляд его упал на брусчатку под ногами и вполне логично переполз на уверенно и жизнеутверждающе переступающие лакированные туфли – белые, с черными мысами. Аркадий Семенович нахмурился. Туфли были пыльными и тусклыми, не блестели так, как им полагается в столь великолепный, солнечный и памятный день. Неприятная мелочь и причина дискомфорта.
Глазки Грушниковсого тревожно забегали, взгляд метнулся через площадь, которую он сейчас проходил, и на самом углу он заметил чистильщика обуви с его кремами и щетками, нахмурено сидящего без работы, выжидая. Аркадий Семенович с превеликим облегчением заторопился к нему. Вкус жизни вернулся. Костюм сидит как влитой, шляпа неотразима, дорогой парфюм благоухает тонкими, но мужественными нотами, теперь и туфли не испортят общей превосходной картины.
Подойдя к чистильщику, он, слегка отдуваясь, но сверкнув покровительственной улыбкой, выставил перед ним туфель, и скромный труженик благодарно склонился, приступив к работе.
Мысли Грушниковского снова унеслись к Эллочке. Он рассеяно глазел по сторонам, ибо газеты полистать у него не оказалось, потом посмотрел вверх: над ним разлилось огромное, горячее небо.
На один, много два удара сердца лицо Аркадия Семеновича потеряло всякое выражение и внезапно перекосилось страшным образом, и на нем выступили крупные бисерины холодного пота. И как будто раскаленное небо двинулось к нему, безжалостно нависло, готовое обрушиться.
Грушниковского затрясло, его пронзило мгновенное озарение, и в голове загремел гром и ударила мощная, злая, ужасная мысль:
«Меня хотят убить!»
Совершенно слепой от ужаса, он уставился на чистильщика обуви, принявшегося было за второй туфель, и отпрянул, словно получив пулю в сердце на безрассудной дуэли.
«Меня скоро убьют!»
Невообразимо мучительный стон вырвался из его могучего горла, а через секунду Грушниковский уже бежал прочь, решительно не разбирая дороги. Эллочки более не существовало.
Оглушенный, ошеломленный, шокированный, он желал только одного: спрятаться, спрятаться, спрятаться!
Держа щетку в вытянутой руке в нелепом и несколько беспомощном жесте, Фельцман удивленно, как завороженный, смотрел вслед сбежавшему клиенту.
– Эй! А деньги?! – запоздало закричал он. Но куда там! Того невероятного потного толстяка давно и след простыл. Проклятье! Трижды проклятье, прости господи!
Такая обида – ничем не заслуженная и, главное, неожиданная – основательно переполнила чашу терпения скромного чистильщика обуви Изи Фельцмана, зарабатывающего свой насущный хлеб ежедневным тяжелым трудом, и губы его задрожали от праведного негодования. Как будто в душу наплевали. И ведь с самого утра день не задался. Сидит на жаре, и ни одного клиента! Можете в такое поверить?
Хватит! Всему есть предел. Фельцман раздраженно бросил щетку и принялся угрюмо собирать свои нехитрые вещи. И ведь нельзя сказать, что это именно сегодня – раз, и случилось. Видимо, давно копилось, а сегодня просто лопнуло. Как все несправедливо. Вся эта неуверенность и неустроенность, да еще с благоверной отношения испортились. Эх, Мария опять пилить будет.
– Все! Я закрываюсь! Конец смены! – едва ли не закричал он на неожиданно подошедшего клиента, после чего мрачно поплелся домой.
«Ты пойми, – проговаривал он про себя, подходя к дому, в котором у них с супругой была маленькая, но, видит бог, уютная комнатка, – это все временные трудности. Скоро, очень скоро я-таки встану на ноги. И все будет. Ты изумишься, будет все.»
…Растрепанная жена выскочила к нему навстречу в коридор, освещенный единственной тусклой угольной лампочкой, и лицо ее было каменным, а пышная, вздымающаяся грудь закрывала дверной проем. Но через секунду гримаса превратилась в мордашку, и она расплылась в фальшивой улыбке.
– Изя! А почему так рано? До вечера же далеко еще! – Голос ее при всех своих вкрадчивых интонациях, был предельно взвинченным и нервным, срывался и рыскал, и точно также бегали ее красивые глаза.
Фельцман, отчего-то мрачнея еще больше, прошел в комнату, насколько мог нежно отстранив с дороги супружницу.
– Нет работы, – обронил он, – надоело сидеть на жаре. Я есть хочу. А что это?..
– Есть? – воскликнула Мария. – А ты заработал? Откуда же еда возьмется?
– А что это? – повторил Фельцман, указывая на смятую постель и на чей-то носок, валявшийся возле нее на полу.
В их доме, если можно назвать столь громким словом такое скромное жилище, мало что было, мало для чего нашлось место: кровать, неказистый столик со швейной машинкой, пара табуреток, простенькая керосиновая морозилка. Но, помимо всего этого, значительную часть комнаты занимал здоровенный сундук, доставшийся Марии по наследству. Внутренняя сторона массивной крышки сего монстра была обклеена старыми открытками на рождественские темы и с видами недостижимых стран и космических просторов, а сам сундук вмещал в себя невеликое количество бижутерии Марии и внушительный ворох разноцветных тряпок для пошива лоскутных одеял и рукодельных плетеных половичков.
Но сегодня, в этот во всех смыслах примечательный день, сундук уместил в своих недрах еще и преогромного волосатого мужика, полуголого, с лихо закрученными усами, как-то по-лошадиному сверкнувшего на Фельцмана тревожным глазом, едва тот поднял крышку.
– Ввы… все объяснимо! – попытался изречь румяный незнакомец некую философскую истину, но тут Фельцман с силой захлопнул тяжелую крышку, и из-под нее раздалось глухое «Ух!».
Изя вновь поднял крышку и с силой опустил. И так неоднократно.
– Ух, ух! – доносилось всякий раз, когда рождественские пожелания припечатывали бесстыжее тело.
Между тем Мария, подавшись вперед, наблюдала за всем происходящим с неким хищным восторгом и азартом, и Фельцман, заметив это, помрачнел куда уже более. Воспользовавшись заминкой, детина, таящийся и весьма пострадавший в сундуке, выскользнул и побежал за кровать. Там он заголосил:
– Машенька! Да объясни же ты! Это не то, что вы думаете! Я… я… портной! Т-то есть к портному! По объявлению! Подождите! Дайте отдышаться! М-мюсли разбегаются…
Вообще, Фельцман был довольно-таки спокойным и уравновешенным человеком, которого нелегкая жизнь научила сгибаться практически перед каждым и относиться к этому с мудрой отстраненностью, но сегодня, как оказалось, выдался не тот день. Да еще эти «мюсли», и преотвратно вытянутые, как для поцелуя, губы под гусарскими усищами.
Так и получилось, что детинушка вылетел в окно со своими усами и губищами, что очень жаль, потому что стекла нынче ой как дороги, хоть и было окошко по размерам гораздо меньше, чем выброшенное в него тело. Немногим позже следом полетела скомканная одежда за исключением одного носка, о котором в горячке забылось.
Фельцман повернулся к своей супруге: она едва ли не сияла, что показалось ему очень странным.
В кряхтении и стонах прапорщик Коленко поднялся и кое-как оделся, после чего второпях ухромал без носка. В кудрявой голове его бушевала черная буря. «Врасплох! Врасплох ведь застал! А-то бы я тебе ужо показал, голубчик! А Машка! Тоже хороша, курва! Больше я к тебе ни ногой!»
Потерявший душевное равновесие Коленко, в стремлении унять тоску, отправился в единственно подходящее для этого место: в кабак. Благо, здесь неподалеку был один хороший.
Оказавшись в кабаке, вдохнув его сладостную умиротворяющую атмосферу, прапорщик мигом позабыл недавние печали, но вместо этого был вынужден задуматься о насущном. Финансы, мягко говоря, спели еще на прошлой неделе, можно сказать, мощно отыграли всю концертную программу на карточном вечере. Но разве это препятствие для бравого солдата? А вдруг и в долг нальют? Только это на крайний случай, потому что сейчас Вселенная, видимо, улыбнулась ему – в качестве вполне достойной компенсации за недавние унижения, – и пытливый взгляд прапорщика Коленко упал на некого неискушенного вьюношу в студенческой гимнастерке, сидящего за одним из столиков в глубине сумрачного зала. Вот оно! Форменный лопух, которого видно за версту.
Походка прапорщика, направившегося через зал, приобрела тот самый военный лоск, недоступный простым гражданским.
– Здесь у вас свободно? – вопросил Коленко, подойдя к столику.
Студент повертел головой, как бы показывая, что вокруг сколько угодно свободных столиков.
«На редкость хамовитая физия, – подумал прапорщик, обладающий отличным чутьем на подобные вещи, закрепленным собственным бурным опытом. – Но туповатый, однако же. Такого вмиг раскрутим.»
– Видите ли, – сказал он голосом умудренного жизнью, сурового, но добрейшего человека, – здесь мое любимое место. Нет, нет, можете не пересаживаться. Я не возражаю против хорошей компании. Разрешите представиться! – гаркнул он следом, щелкнул каблуками, с мимолетной грустью вспомнил об отсутствии одного носка и сел напротив студента, так и не представившись.
Через немногое время они уже выпивали как закадычные друзья, и прапорщик потчевал студента прелестями блистательной военной жизни и сопутствующими оной в редкие мгновенья личного досуга «горяченькими» эпизодами. Юноша с восхищением внимал.
– Закажи нам еще! – то и дело требовал Коленко, прерываясь.
Студент между тем изрядно «поплыл»; он раскраснелся всем своим глуповатым лицом и принялся хватать прапорщика за руки.
– Меня никто не понимает, никто! – на повышенных тонах вещал он, уже не слушая эскапад бравого служаки. – Исключить хотят! А что мне эта учеба! Меня и без нее ожидает великое будущее! Героическое будущее! Вот как у вас! Я так и вижу себя каким-нибудь… не знаю… храбрым пикадором!
Коленко поспешил отдернуть руку и заявил, что пикадором становиться не стоит ни в коем случае, пусть даже и храбрым.
– Ведь вокруг столько прекрасных барышень, – сказал он. – Кстати, mon sher ami, я тут знаю одно в высшей степени замечательное заведение. Как раз то, что нужно, чтобы не становиться этим самым. Знаешь, какие там девочки! Прелесть! Персики!
Глаза студента похотливо заблестели.
– У тебя есть еще деньги? – неожиданно спросил Коленко. – Дай-ка мне немного. – И он без стеснения залез в кошелек, который достал студент, и загреб оттуда не глядя.
– Жди меня здесь, я мигом. Один звонок, чтобы нас встретили.
Прапорщик подмигнул улыбающемуся студенту и, насвистывая, удалился.
Примерно через добрую половину часа беспокойство Андрея достигло той границы, за которой неминуемо переросло в мрачное подозрение.
Безмолвно возник гарсон и предъявил счет. Глаза несчастного студента расширились от ужаса. Осознание, во всей его полноте, закрепилось в его душе, и черная, невиданная доселе туча нависла над всеми его хаотически разбегающимися мыслями.
Человек с полотенчиком на сгибе локтя по-прежнему довольно-таки угрожающе безмолвствовал, с непроницаемым видом глядя куда-то поверх головы Андрея.
– М-м-мняя… – разлепил незадачливый студент пересохшие губы. – Г-г-гдее?
Гарсон, сохраняя на лице скучающую невозмутимость, слегка приподнял тонкие, такие же как усики над его губой, брови и неожиданно обнаружил дар речи, и слова его прозвучали как приговор:
– Прикажете-с рассчитать?
Андрей с превеликим трудом сглотнул, открыл портмонет, беспомощно посмотрел на жалкие крохи, которые ему оставил подлый прапорщик.
– Мой папенька, – пролепетал он, – в-возместит…
Официант и бровью не повел, продолжая талантливо изображать карающую десницу судьбы.
– Часы в-возьмете? Дорогие. П-подарок. Кошель к-кожаный…
Спустя немногое время обобранный до нитки и униженный студент весьма немилосердным образом был вышвырнут на улицу.
Между тем, уже начало вечереть. Воздух напитался изумительной прохладой, столь подходящей для приятственных моционов, и медленно, по-летнему клонящееся к закату солнце, окрасило мир в теплые, достойные кисти лучших художников, радующие взыскующий взор тона. В груди беспокойного студента, однако же, вопреки общему очарованию природы клокотала, кипела и бурлила стихия с самых суровых полотен маринистов. Сжимая кулаки, он медленно побрел прочь, совершенно потерянный, отрезвевший от встречи с обескураживающей действительностью. И в таком, мягко говоря, не весьма радужном настроении при переходе дороги он был сбит роскошным, блистающим хромированными обводами паромобилем марки «Ландо», и, откинутый внушительным капотом, отлетел и распластался навзничь на все еще горячей дороге, а задумавшийся было водитель испуганно вскрикнул, резко затормозил и выскочил из машины. А, впрочем, несколько затруднительно было бы сказать «выскочил» в данном случае. Нет, господин выбирался из машины довольно обстоятельно, можно сказать, солидно, и тому немало способствовали его внушительные формы, упакованные в приличный, сразу видно, на заказ сшитый костюм. Несмотря на очевидный охвативший его страх, вероятно, он просто не способен был двигаться иначе.
Для Андрея же все произошло как при резкой смене кадров в синематографе, но удивительным образом это окончательно прочистило ему мозги. Никакой слезливой жалости к себе не осталось в душе, – только зрелая ледяная обида на весь мир. Он приподнял гудящую голову и на секунду обомлел. Показалось, это родитель, будь он неладен, размеренно движется к нему в золотистом вечернем воздухе. Возник даже порыв вскочить и немедленно убежать, но, к огромному облегчению, Андрей вовремя сообразил, что неприятно обознался.
Водитель тем временем приблизился и выглядел изрядно взволнованным. Он всплескивал пухлыми руками, открывал широкий рот, обильно потел.
– Ах! – суетился он. – Вы целы? Я тотчас же вызову неотложку. Как глупо, как неосторожно!
Андрей сел, потом встал, утвердился на ногах.
– Не стоит беспокоиться, – сказал он, видя, что водитель потянулся к телефону во внутреннем кармане пиджака. – Я в порядке. Более-менее. Разве только… до дому не подбросите?
– Конечно! – Шофер, похоже, испытал немалое облегчение. – О чем разговор! Всенепременно!
Он попытался поддержать Андрея под локоть, но тот героически, с некоторым даже презрением, отверг помощь и самостоятельно дохромал до машины.
– Прошу вас! – довольно услужливо распахнул водитель перед ним дверцу. – Устраивайтесь поудобней.
Несколько помятый студент расположился на удобном кожаном диване позади водительского кресла, чувствуя себя нахально и зло, но при этом почти радуясь.
– Ну-с? Куда прикажете доставить? – спросил шофер, не без труда заняв свое место.
– Вы езжайте. Я покажу. Что-то мне… не совсем хорошо…
Водитель тревожно глянул в зеркальце.
– Понимаю. Может быть, все-таки?..
– Нет-нет, не переживайте. Поезжайте. Прямо пока что.
На удивление улица была пустынна в этот час, и маленькое неприятное происшествие оказалось никем или почти никем незамеченным. Об этом запоздало и с облегчением подумал водитель, руки которого заметно дрожали на руле, когда он трогался с места. Какой мог бы быть скандал!
Какое-то время ехали в тягостном молчании, каждый переживая свои думы. Выехали на широкий проспект, миновали величественную арку входа на Выставку Достижений, где возносилась высоко в небо рельсовая дорога знаменитой лунной пушки, поехали вдоль речного канала с его легкими прогулочными лодочками. Студент молча, взмахами руки, показывал направление, а потом вдруг подал свой язвительный голос, заставив водителя слегка вздрогнуть:
– На папеньку моего вы очень похожи.
– Что? – откровенно изумился водитель.
– Да я говорю, на папеньку моего вы очень похожи. Вот так вот рядом поставить… Я было подумал, что это он и есть. Нарисовался, понимаете ли. Ан-нет, гляжу – не он.
Шофер, видимо не счел это за комплимент.
– Ну так… и что… гм… папенька? – спросил он только чтобы поддержать обременительную беседу.
В этот момент Андрей, к удивлению, даже своему собственному, буквально взорвался.
– Редкостный! Редкостный пройдоха! Сами понимаете, отношений у нас с ним никаких. Да и откуда бы им взяться? Знали бы вы его характер, всю его натуру, верно, согласились бы со мной. А эти его вечные ухмылочки, его непомерная жадность, глазки эти заплывшие, бегающие! Рожа эта плешивая, лоснящаяся! Вы поймите меня правильно… Нет, ну вы очень похожи, одно лицо, если не сильно приглядываться!
Водитель после этой тирады крайне помрачнел и немедленно повредился умом- как странно и неожиданно это порой бывает, да еще и после пережитого немалого стресса.
Андрей продолжал вещать развязным тоном, не замечая очередных скапливающихся над собой туч:
– Коммерсант он. Вы, полагаю, тоже? Вон машина какая у вас богатая. Да и телефон имеется, я заметил. Да уж. Родитель мой столько еще, пожалуй, не заработал. Возможно, вы сталкивались с ним по работе, нет?
– Куда теперь? – немного резковато спросил водитель, голова которого неожиданно разболелась самым диким образом, и вообще он начал весомо сожалеть обо всем прожитом сегодняшнем дне, о жестокой и нелепой случайности, что свела его с этим паясничающим студентишкой с его незримым облаком из смеси алкогольных паров и маринованного лука с селедочкой.
– Вот здесь поверните, – показал Андрей. – Ага… теперь прямо. Грушниковский.
– Что, простите?
– Мой папенька. Грушниковский. Аркадий Семенович. А я, стало быть, Андрей Аркадьевич, очень приятно. Я тут подумал, грешным делом… вы часом не родственники с моим папенькой? Ну знаете, как это бывает. Потерянная родня, все такое. Мой дед, припоминается мне из семейных преданий, тот еще был лихой кавалерист в свое время. Да и не в свое время тоже. Папенька, представляется мне, ровно такой же.
Водитель промолчал, но не потому что ему нечего было ответить – исковерканный разум его наливался темными, новыми и непривычными мыслями, к которым поневоле приходилось прислушиваться.
– Ненавижу! Ненавижу таких людей! – вдруг выкрикнул Андрей, совсем уже раздухарясь и тем самым выдернув водителя из некоторой прострации. – Все-то у них правильно, все хорошо! Сытые такие, самодовольныя, лощеныя!
Водитель посмотрел на свои пухлые ухоженные руки, потом на счетчик пара, потом на дорогу: сейчас как раз проезжали ИСС – Институт Священных Сплавов, – и уже во второй раз.
– Позвольте! – вознегодовал водитель. – Мы же кругами ездим!
Отражение студента в зеркальце заднего вида гаденько ухмылялось.
– Да ладно вам, папаша, вы же меня покалечили! Должен я немного развеяться?
Водитель вывернул руль, прижался к поребрику тротуара, затормозил. Голос его, когда он заговорил, слегка дрожал от возмущения и пару раз сорвался на визг.
– Я попрошу вас покинуть транспортное средство!
Студент продолжал ухмыляться.
