Читать книгу: «Жизнь и смерть Капитана К. Офицера без имени», страница 3
Красный Кабачок
Мы сидели с ней в Красном Кабачке, хотя я не вполне уверен, что это был именно Красный Кабачок. Я не успел прочесть ни названия, ничего. Государыня впрочем сказала что это он и есть, и этим надо гордиться и вообще какое чудо и просто фантастика, что мы сюда попали. «Ты должен обязательно увидеть Амалию Ивановну – предупредила она – как увидишь, обязательно поклонись ей и поцелуй ручку». Высокая старуха, бывшая прусская гренадерша, прямая и длинная, как трамвайная рельса, прислуживала нам. Это и была знаменитая Амалия Ивановна Кессельринг, между прочим видавшая Наполеона. «Вот прям как тебя, голубчик – прошамкала она, беззастенчиво разглядывая меня – я в него стреляль, а он говорит мне «не стреляй в меня, Амалия Ивановна, я бессмертен».
***
Я, как и советовала государыня, поцеловал ей сухую и жилистую обветренную руку, пропахшую табаком и порохом, и Амалия Ивановна расцвела от счастья.
«Ишь, какой сладенький – прохрипела она – у нас в полку таких не было».
«Вот еще не хватало – подумал я – на меня положила глаз столетняя старуха, вроде как баба-яга».
«Он небесный начертатель» – промолвила государыня.
«Небесный начертатель… – восхищенно промямлила Амалия Ивановна и снова бесцеремонно и придирчиво оглядела меня с головы до ног – небесный начертатель… небесный начертательных… чудно… чудненько… а что это такое?»
«Я прокладываю морские и небесные маршруты – представился я – от сих и до сих».
На всякий случай я неловко шаркнул ногой, добиваясь старухиной благосклонности.
«Небесные маршруты – сообразила Амалия Ивановна – это, стало быть, где ангелы летают. Я люблю это дело. Ну, тогда милости просим».
Амалия Ивановна усадила нас за стол, на котором пыжились и возвышались, наподобие гренадерских шапок, твердые наутюженные и накрахмаленные салфетки.
«Нам тогда пива и крендельков, Амалия Иванна – попросила государыня – и чудесной вашей красной капусты, пышной, как лисий воротник, огненной, как хвост кометы, мокрый, как поцелуй. И сладкой, как у меня, на далекой, далекой родине».
Амалия Ивановна улыбнулась, будто припоминая чего-то.
«О, майн гросс Фатерлянд…»
«Княгиня Дашкова таковую тоже любила» – присовокупила она, подразумевая, очевидно, красную капусту.
«У Амалии Ивановны просто необычайная, волшебная красная капуста, у нас так не умеют. И еще холодный расплющенный колотушкой картофельный салат – похвалила ее государыня – со сладким-сладким уксусом».
Амалия Ивановна милостиво кивнула и удалилась на кухню, поскрипывая механической деревянной ногой, чтобы сделать необходимые распоряжения.
«У Амалии Ивановны ногу отгрызли волки, пока она зимой ночевала в открытом поле, где-то под Малоярославцем» – объяснила государыня.
«Чудесно» – подумал я.
«А вторую она на всякий случай приберегла» – сказала государыня.
Вот интересно – для кого?
Через минуту, впрочем, Амалия Ивановна вернулась, чтобы принародно озвучить весьма важное объявление. «Пива и крендельков у нас более нет – доложила она – сосисок нет. Красной капусты тоже нет. И не будет. Капуста – капут». И Амалия Ивановна сотворила жест рукой, как будто хотела вздернуть кого-то на виселицу.
«Это что же? – осерчала государыня – почему это – капуста капут?»
«Государь наш батюшка, законный супруг ваш, воспретил красную капусту, також и пиво и все скоромные немецкие кушанья – пояснила Амалия Ивановна – чтобы не смущать ваши некрепкие умы и желудки».
«Вот те на – подумал я – мой желудок вполне устойчив и крепок». И тут же вспомнил несчастного офицера в трамвае, исторгающего на пол содержимое утомленного живота своего.
«Не угодно ли в таком случае квасу и щей – предложила Амалия Ивановна – у меня очень хорошие щи».
«Что ж, несите тогда квасу и щей» – промолвила государыня – и опечалилась.
За соседним столиком безобразничала и паясничала компания молодых гусар. Один из них, самый плюгавый и дерзкий, все время посылал государыне воздушные поцелуи, видимо не узнавая ее.
«Добром это не кончится – подумал я – зря это мы сюда зашли. Мы так хорошо, между прочим, ехали и катались на трамвае».
Амалия Ивановна, взойдя в комнату с горшочком дымящихся щей, спасла положение. Все внимание теперь переключилось на нее.
«Амалия Ивановна, сыграй, сыграй нам на гармошке!» – закричали разгоряченные гусары.
«На гармошке играль ихь нихьт!» – рассердилась Амалия Ивановна, вдруг переходя на какой-то тарабарский акцент.
«Сыграй, Амалия Ивановна, сыграй, мы знаем, что ты умеешь – потребовали наглые гусары, позвякивая саблями – а не то мы тут все в щепки разнесем твое дурацкое заведение».
«Ну хорошо – согласилась тогда Амалия Ивановна – я вам сыграю песню моей молодости».
«Спой нам, дорогая Амалия Иванна!» – попросила государыня.
«У нее голос как у соловья» – шепнула она мне.
Амалия Ивановна достала откуда-то старую гармонику, пробитую пулями, и стала петь.
«Биль у меня това-а-ришш, какова не сыскать» – пела она гнусавым и немного надтреснутым старческим голосом.
А потом и вовсе перешла на язык своей молодости: «Ихь хат айнен Камераден…»
Израненная гармоника издавала стоны и всхлипы, как будто бы неприкаянный ледяной ветер вперемешку с голодными и злыми волками бродил кругом да около по бескрайнему снежному полю. Гусары охотно подпевали:
«Был у меня товарищ
Какого не сыскать,
Под песни боевы-ы-е
Любил маршировать!»
В перерыве между солдатскими песнями Амалия Ивановна почему-то все называла государыню «доченькой», а та ее – «мамашей», а то и вовсе – «муттерхен». Уж и не знаю, что это такое. Иностранные слова в моей мудрой голове не очень-то долго держатся.
«Ах моя доченька – говорила, обращаясь ко мне, Амалия Ивановна – она очень любит бегайт».
«Я очень хочу в Шлезвиг-Гольштейн, матушка» – сказала государыня и расплакалась.
«Шлезвиг-Гольштейн очень далеко отсюда – со знанием дела ответила Амалия Ивановна – ты должна служить своему законному православному государр…»
«Ну, если не в Шлезвиг-Гольштейн, ну тогда хотя бы в Монголию!» – крикнула несчастная государыня.
«Зачем тебе Монголия? – отчитала ее Амалия Ивановна – ты должна быть здесь и служить… ты должна рожать зольдаттен!»
«Ах нет!» – воскликнула государыня.
В это время злополучная ледяная комета, о которой я упоминал выше, с ревом и грохотом пронеслась над самою крышей Красного Кабачка. Ветхие стены и стекла задребезжали и зазвенели.
«Это летит сюда мой небесный покойный супруг!» – крикнула ни к селу ни к городу взволнованная Амалия Ивановна. И ткнула длинным костлявым перстом прямо в низенький закоптелый потолок.
Через мгновение где-то на севере бабахнуло. Красный Кабачок вздрогнул, взлетел и подпрыгнул в воздухе вместе со всем своим содержимым. Тарелки, вилки, столы и стулья, старая гармоника – все взвизгнуло и опрокинулось, попадало абы куда и перевернулось. Гусары, как по команде, вскочили со своих мест, вышибли табуреткой окно и ловко, один за другим, выпрыгнули и улепетнули на улицу.
«Мы – на Шпалерную!» – донеслось оттуда. Вскоре их и след простыл. Тьма и глушь поглотили их.
«Интересно, зачем им Шпалерная?» – подумал я. Ну, кто их знает.
«Вишь ты, пружинки к ним что ли прикручены» – сказала на все на это Амалия Ивановна.
Далекое зарево, хорошо заметное через отверстые окна, разливалось на горизонте. Наверное, там и шлепнулась, и приземлилась огромная ледяная комета, небесная странница. Ну а может и не там.
Амалия Ивановна выглянула в пустое окошко. «Песочки… Песочки, наверное, горят…» После чего вооружилась веником и, как ни в чем не бывало, стала прибирать черепки и осколки, разбросанные под ногами тут и там.
«Они не заплатиль…» – только и проворчала она прискорбным голосом, прикидывая в голове стоимость отгремевшего гусарского обеда.
«Три рубля с полтинником!» – наконец сосчитала она – и пригорюнилась.
Не успела она это сказать, как в дверь яростно забарабанили. «Открывайте! Открывайте немедленно!»
«Зачем выламывать дверь и орать дурным голосом – подумал я – если можно просто войти».
«Это мой супруг пришел за мной сюда взять меня на небо! – воскликнула Амалия Ивановна – а я, дура старая, свой гусарский мундир в ломбард заложила. Ну да бог мне судия. До скончания дней своих буду я кувыркаться в Чистилище. Прощайте, голубчики». И выронила веник. Потом, на всякий случай, торопливо расправила и пригладила довольно ветхий фартук цвета слоновой кости. «Кто вам теперь кашу-то приготовит?»
***
Она подбежала к дверям, подумала и посомневалась секунды две или три – и вдруг распахнула их настежь.
На пороге стоял обер-фурьер с устрашающей физиономией. Сабельный удар перечеркивал ее по диагонали. Чудовищные усы топорщились в обе стороны, как коромысло.
«Здесь ли промышляет кабацким промыслом госпожа Амалия Ивановна Кессельринг?» – сурово спросил обер-фурьер, шевеля усищами.
«Она самая я и есть» – отрапортовала Амалия Ивановна, немного смутившись.
«Ах, это за мной – пролепетала государыня, прячась за моей спиной – за мной прислали, чтоб я возвращалась домой в свою золотую клетку и рожала солдат».
И она побелела как чайная кукла.
Но обер-фурьер не обращал на нее ни малейшего внимания.
«Амалия Ивановна Кессельринг! – прогрохотал он – собирайся немедля. Государь наш призывает тебя к себе исполнить твой воинский долг!»
«У меня… у меня деревянный нога!» – запротестовала Амалия Ивановна, опять вдруг коверкая слова. «Вот она!» И Амалия Ивановна, несколько задрав свои целомудренные юбки, внешние и внутренние, показала свою механическую ногу, внутри которой поскрипывали и позвякивали хитроумные пружинки.
«Плевать мне на твою ногу» – ответил обер-фурьер.
«Можно мне взять хотя бы гармошку?» – спросила Амалия Ивановна.
«Нельзя!» – отказал обер-фурьер. После чего сгреб Амалию Ивановну в охапку, словно березовый веник, выволок на улицу и швырнул в казенную тележку.
«Гони прямо в крепость!» – повелел он вознице. И казенная тележка, громыхая костями, ускакала черт знает куда, за Кудыкину гору.
«Ах, майн либер Муттерхен!» – всплеснула руками государыня.
Я вышел на опустошенное крылечко. Моросил дождик. Далекое зарево, полыхавшее на севере, погорело, погорело еще чуть-чуть, дрогнуло, моргнуло – и вдруг погасло. Наступила кромешная темнота.
Она говорит мне
Иногда ее хочется пристрелить. Государыня смотрит на меня с укоризною и говорит. «Вячеслав Самсонович неужели вы меня собираетесь покинуть? После трамвая? После Красного Кабачка? После всего? Неужели вы променяете меня на какого-то сухопутного капитана, который совершенно не стоит того? Невежу? Ротозея? У которого вообще нет имени? Вообще ничего нет? Кроме дурацких и пыльных антресолей? Не понимаю я этого».
И где вообще тут любовь.
Она все еще здесь и смотрит не меня.
Я говорю ей: «ах любовь моя я должен идти».
Она говорит мне: «ах любовь моя ты заблудишься или утонешь по дороге. На улице сыро. По Сенной плавают дырявые лодки. Государь велел снарядить шлюпку, чтобы лично наблюдать… И вообще там темно и пасмурно».
Я говорю ей: «а что поделать».
Она говорит мне: «расставание неизбежно».
Я говорю ей «ах государыня вот тебе мое сердце – а руки и ноги я оставлю себе».
На всякий случай.
Она говорит мне «тебе достанется гром и молния, дым коромыслом».
Я говорю ей «тебе достанется горячий ветер».
Ну как знать.
Ты вообще у меня большой фантазёр, Вячеслав Самсонович. За это я тебя и полюбила.
Жаль, что ты променял меня на сухопутного капитана. Я – твое сокровище, а он – связка баранок на тонкой ниточке.
Так примерно.
Надобно будет передать капитану: «Капитан, ты – связка баранок».
То-то удивится.
Я говорю ей: «я не променял, любовь моя, но я должен во всем разобраться».
Она говорит мне «мы будем спать порознь».
Я говорю ей что почти все позабыл, прошлое проваливается в пропасть, а грядущее – ускользает.
Я должен во всем разобраться.
Она говорит мне: «твое сердце – как орех, а я – как голодная белка».
Мое сердце как твердый лесной орех, любовь моя. Грызи его.
На этих словах мы взяли и разошлись в разные стороны.
Обернулся
Я обернулся. Красный Кабачок был пуст, словно пещера великана. Государыня исчезла. «Наверное, она подалась в Монголию – подумал я – дай бог ей туда добраться». Ну а мне надо было спешить на Батискафную улицу, туда, где жил мой таинственный безымянный капитан. Связка баранок… связка баранок… Не забыть бы. Только он мог мне хоть как-то помочь и объяснить цепь труднообъяснимых событий. И вообще растолковать, что за чертовщина здесь творится. Я знал, что он ведет очень подробный и дотошный дневник, исцарапал и исковеркал, словно кошка, тонны и вообще, невероятное количество бумаги. Израсходовал целую пропасть чернил. Я должен, обязан все это прочесть и увидеть собственными глазами. А если капитан жив, в чем я немного сомневался, то пусть все расскажет сам. Мы сядем вместе с ним за маленький столик, и невидимый мед нашей беседы да потечет в наши раскрытые и растопыренные уши.
***
Итак, мне пора. Пора задать ему парочку-другую вопросов. Ну вот, например.
***
Глупая ли это и неуместная шутка бессмертных богов? Или злонамеренные козни хитроумных наших соседей? Или сама судьба испытует нас на прочность? «Что ж, Вячеслав Самсонович – сказал я сам себе – пойдем и посмотрим». Мы освежим нашу память. Мы будем любоваться – на звезды, на воду, или хотя бы на дождь. Всегда найдется повод для дружеской беседы. Я должен идти, пока глаза мои совсем не сомкнулись.
Потом. Потоп
У меня довольно большие мозги. Так уж получилось от природы. Но даже они не способны переварить все то, что случилось с нами – и со мной – за самое последнее время.
***
Хлынул дождь. И вот я плетусь откуда-то из-под Стрельны на Батискафную улицу в своей обвислой треуголке. Это немыслимое расстояние. Но я все иду и иду, переставляя ноги, словно упрямая механическая кукла. Куда идти? Где эта самая Батискафная улица? Есть ли она на карте? Существует ли она на самом деле? Слишком много вопросов за один раз. Неужели я и взаправду любил и обожал государыню, и собирался бежать с нею в Монголию? Что за дикая и глупая шутка, право. Ну, а Красный Кабачок? Цел ли он – или разрушен прямым попаданием ледяной кометы? Была ли прусская гренадерша, поющая песни под гармошку? Экая комиссия, создатель.
Сильнейший ливень поливал меня и сверху, и сбоку, и наверное, даже снизу. Я вступал в город через южные окраины. Мои высокие сапоги были наполнены водой и, что хуже и горше всего, в них уже плавали и бултыхались какие-то отвратительные мелкие гады, которые то и дело кусали мои ноги и рвали микроскопические частички моей драгоценной плоти.
«У меня дурные сапоги – подумал я – они все в дырках, как решето. А новые сапоги директор не дает. «Вам, Вячеслав Самсонович, полагаются сапоги с дырками». А ведь мне, согласно табелю, полагаются сапоги без дырок». Я мысленно послал проклятия нерасторопному и скупому директору, и они по небесному телеграфу унеслись прямиком в наш департамент, проникая сквозь самые толстые стены. Через минуту я взял свои слова обратно. «Что ж, старина – сказал я сам себе – я и в дырявых сапогах готов идти на край света. Если получится, конечно».
Укрыться было негде. Магазины и лавки были закрыты. Если я бежал в Апраксин двор – вода лезла туда же, если устремлялся в Никольские ряды – вода и там настигала меня, затопляя сундуки со всяческой рухлядью и опрокидывая горы фаянсовой и железной посуды. Старик Елисеев стоял перед своими сверкающими витринами со свечкой в руке и хохотал как сумасшедший, внимая раскатам грома. Казалось, он призывал стихию на головы бедных жителей. «Ступай себе мимо, Вячеслав Самсонович – сказал он мне – не мешай мне слушать музыку небес».
Город шел навстречу мне, а точнее, не шел, а плыл. А я шагал по пояс в ледяной клокочущей воде, словно древний богатырь Христофор. Кругом плавали и крутились какие-то доски, кухонные столы, стулья, вообще всякая мелкая полезная и бесполезная утварь.
Целые волны накатывали на меня из соседних переулков, усеянные разновеликим хламом и мусором. Где-то истошно выла сирена. Сквозь рев ветра едва доносились глухие орудийные выстрелы. В небо взмывали один за другим яркие огненные шары. Надо полагать, крепость с сильным запозданием предупреждала, как могла, о наводнении. Никто и не ожидал, честно говоря. Все стряслось и произошло как-то вдруг.
Мимо меня, покачиваясь на свинцовых волнах, проплыла громоздкая полосатая будка. Городской бутошник, вечный ее обитатель, восседал на ней, словно Тритон на чересчур перекормленном дельфине. Мокрый с головы до пят, он и сейчас сохранял весьма бравый и непреклонный вид. Бутошник глянул на меня. Алебарда в его руках дрогнула. «Куда идешь, приятель?» – крикнул он мне. «На Батискафную» – ответил я. «На Батискафную нельзя, дурак! – отозвался бутошник – поворачивай обратно!» Господи, куда поворачивать? Кругом, сколько хватало глаз – воющее и клокочущее пространство. Бутошник пытался использовать алебарду как шест или весло, стараясь нащупать дно. И, таким образом, управлять своею будкой, словно лодкой или гондолой. Уж не знаю, хотел ли он помочь мне или нет. Так или иначе, с алебардой он своей не очень-то совладал. Новая волна подхватила неуправляемую будку и увлекла ее куда-то на Расстанную улицу.
Мертвецы покидали свои могилы и ждали бутошника с распростертыми объятиями. «Нееельзяяя!» – донеслось оттуда, из тьмы.
Бедные обыватели карабкались на крыши, и сидели там, дрожа от полночной сырости, как растрепанные встревоженные воробьи. Солдаты, напротив, невозмутимо набивали и раскуривали свои глиняные трубочки. Или доставали папиросы, начиненные едким табаком. Там и тут, от Семенцов до Шпалерной, горели во тьме их маленькие колючие огоньки. «Разве ж это наводнение? – сказал, обращаясь к самому себе, бывалый вахмистр – так, невинная шалость. Детский, с позволения сказать, водяной аттракцион!» А между тем беспощадные волны добрались уже до его тяжелых сапог, вцепились в них. «Но-о-о… не шали… не трожь казенного имущества!» – заворчал старый вахмистр, весь в сабельных порезах и дырках от пулевых и картечных ранений – и погрозил воде пальцем, розовым и мясистым, как молочная сосиска. Он подобрал ноги и сел чуть выше, а вода устремилась вслед за ним, не отступая ни на шаг – словно бегемот за своей законной добычей.
Тут я заметил, что немного поодаль проплывала, а еще точнее, дрейфовала с севера на юг новообретенная моя знакомая, Амалия Ивановна Кессельринг, владелица Красного Кабачка. Она ухватилась за какой-то платяной шкаф, вполне еще целый, расположилась там довольно ловко и удобно – даже как-то по-домашнему – и смотрела на происходящее с кривой и ядовитой ухмылкой – так, как и должна смотреть на наводнение видавшая виды столетняя старуха. Чулки и разноцветнее юбки торчали там и сям из полуоткрытых ящиков, и я даже подумал, что озорной шкаф, приютивший Амалию Ивановну, показывает мне язык.
«Это – мое приданое» – горделиво сказала Амалия Ивановна, едва заприметив меня. И прищелкнула языком.
Я поздоровался с нею.
«Здравствуйте – говорю – дорогая Амалия Ивановна. Вас уже отпустили домой?»
«Нет – коротко ответила Амалия Ивановна – не отпустили».
«Как же так? – удивился я – вас же совсем недавно увез куда-то там злой обер-фурьер».
«Тележка утонула, и обер-фурьер тоже утонул, царствие ему небесное – не моргнув глазом, сообщила Амалия Ивановна – одна я на всем белом свете осталась».
Я посочувствовал ей и пообещал, что все еще наладится.
«Гармошка моя, наверное, тоже утопла – предположила Амалия Ивановна. Уголки ее губ чуть дрогнули – Как я теперь буду играть и петь?»
«Может, еще и не утопла – успокоил я свою собеседницу – и вы еще споете».
«Пойдем со мной, касатик, поплыли – предложила она – поплыли обратно, в Красный Кабачок! Садись верхом ко мне на шкаф. Забирайся. Смелее! Тут найдется местечко на двоих. Мы будем вместе до конца дней своих, ты – да я. Мы будем есть калачи и петь песни, мы будем любить друг друга, покуда совсем не умрем».
И она протянула мне руку.
Ну вот еще не хватало. Я лучше пойду прямо на дно, к морскому или, быть может, к речному царю, чем отдам свою плоть на растерзание. Кто там сейчас у них внизу? Буду служить ему верой и правдой. Ну, как уж там получится. «Спасибо, милейшая Амалия Ивановна – поблагодарил я ее – но вот только я спешу по одному очень важному делу».
«По малой нужде что ли? – простодушно спросила Амалия Ивановна – так ты не стесняйся, тут все равно никто не видит, а ретирадная изба закрыта на ночь. Спускай штаны, не бойся, я отвернусь».
«Нет – сказал я – у меня дело поважнее, чем какая-то там малая нужда. Если что, я готов и потерпеть».
«Ишь ты» – понимающе хмыкнула Амалия Ивановна.
«И все-таки пошли со мной, касатик – позвала она – и поманила меня длинным сухоньким пальцем – я тебя буду всю жизнь бесплатно кормить. Каша, щи. У меня и крендельки еще наверное найдутся. Завалялись. Но смотри, никому не разболтай. Это моя маленькая тайна. А не то меня за крендельки на площади вздуют».
Я пообещал, что буду нем как пресноводная рыба. Никому ни слова про подзапретные немецкие завалявшиеся крендельки.
«Вот спасибо тебе – поблагодарила добрая старушка – вот только учти – я иногда кусок мимо рта проношу. Ты уж мне говори, если что не так. Направляй. Я ведь совсем состарилась, а у тебя небось кровь горячая, молодая».
И она подмигнула мне.
Я сказал, что загляну к ней чуть позже. Когда вода хоть немного спадет. А сейчас мне совершенно некогда и вообще дел по горло.
«У тебя вода по горло, касатик, ты скоро захлебнешься» – сказала на прощание Амалия Иванна – и уплыла восвояси.
Ее развеселый и расхристанный шкаф, набитый чужими чулками и юбками, хлопал напоследок ящиками и дверцами, и снова как будто показывал мне свой тряпичный язык. «Был у меня товарищ» – пела и голосила отважная и несгибаемая старуха, плывущая среди хаоса и бедлама. И крепкий норд-норд-вест, нагоняя волну, подпевал и выл вместе с ней, вспоминая Березину и ледяные поля под Вильно и Лейпцигом, усеянные мертвецами.
Обычно я легко переношу удары стихии. В департаменте по этому случаю все завидуют мне, вот между прочим и наш неблагодарный директор, который даже после маленького дождика начинает хандрить и впадает в черную и бесконечную тоску и меланхолию. Что, безусловно, отражается и на моем материальном благополучии. Ну, а дождики той или иной тяжести идут у нас не переставая. Ну а тут? Тут и я ощутил себя жалкой и ничтожной щепкой. Муравинкой. Соломкой. Да и кто тут я, простой смертный, позабывший все на свете? Вон еще один броненосец, грозная боевая машина, запутался в цепких ветвях Конногвардейского бульвара, а еще один, помельче – в троллейбусных проводах. И теперь жалобно и беспомощно дудит, воет, верещит, словно раненый слон, вертит башнями, созывая подмогу. Свежие отряды бутошников, вооруженные ломами и топорами, устремляются на лодках на выручку железному пыхтящему и смердящему чудищу. Но что они, несчастные, могут поделать? Новый порыв ветра, новая ледяная волна – и вот жалкая эта флотилия потоплена, рассеяна и разбросана по всему городу.
«Интересно, как это я не умер и не захлебнулся?» – подумал я. А может, я и умер, и захлебнулся в одно и то же время, и теперь, словно призрак или мертвец, брожу один-одинешенек, по мертвому утопающему городу, распугивая встречных барышень и вообще черт знает кого.
Стайка шаловливых речных дев резвилась неподалеку. Они звонко смеялись, перекрикивая шум и свист ветра, волокли солдат с крыш в воду – и они падали в нее словно мешки, набитые трухой. Сначала громкий всплеск. Потом – звонкий хохот. Стягивали с них долой сапоги и шинели, целовали и беззастенчиво чмокали их. Я, как неравнодушный гражданин, сделал им замечание. «Хватит – говорю – озорничать и безобразничать. Солдат – это вам не игрушка. Так нельзя. Это что такое вообще. Вас вообще не существует». «Нам можно – сказала одна из них – Мы существуем. Солдат игрушка. Мы ведь утопленницы!»
Господи. Вот ведь. «Я, например, в прорубь нагишом залезла – похвастала еще одна речная девка – когда бельишко на Рождество стирала. Дай-ка посмотрю, что там внутри». «Ну нашла чем хвастать» – подумал я. «На себя бы посмотрел» – огрызнулась девка, как будто бы читала мои мысли.
«Что ж, они действительно прекрасны – подумал я, глядя на их бесстыдные движения – и каждой из них я готов подарить лоскуток своего сердца, желудочек например, или кусочек своего драгоценного тела – палец, руку или ногу, ну или что там еще у нас имеется, или особняк на Большой Морской, или вот свою безразмерную треуголку – все, что угодно. Да я бы и душу бы им свою бессмертную заложил за один только поцелуй – пусть забирают себе на дно Обводного канала – или где они там обитают – я бы все им отдал, если б не государыня, которая давно уже забрала у меня и сердце, и тело с руками и ногами, и все остальное. Включая особняк. Теперь она, наверное, далеко отсюда, в Монголии – если, конечно, добралась туда. Или она осталась в Красном Кабачке, вместе с Амалией Ивановной? Или вернулась в сырые александрийские луга, в свою золотую клетку?»
Ну, я бы не возвращался.
«Ах государь, прости меня, я была как сомнамбула и бродила во сне – скажет она – и положит голову государю на грудь – я ездила на трамвае и ела гречневую кашу в Красном Кабаке. Там было весело… А теперь я вся в твоей власти и готова рожать зольдаттен…»
***
Они окружили меня со всех сторон. «Тебя ли зовут Вячеслав Самсонович?» – спросили они. Откуда им знать? Я и сам, говорю, не помню кто я такой, и что за город вокруг меня погибает. Все как-то зыбко, мокро и пасмурно. Может быть я – Вячеслав Самсонович, а может – король Саксонский. Почему бы и нет? Все равно, по-моему.
«А меня зовут Селедочка» – сказала самая юная, вертлявая и озорная речная дева. Ну что за басурманское имя, прости господи. «Я речного царя дочь». Я сказал, что невероятно рад такому знакомству. «Давай-ка я тебя поцелую – сказала Селедочка – ты у нас просто великан, вон – сапожищи какие». Ну уж нет уж. «Давай я тебе пощекочу пятки, а ну, сымай нафиг обувь» – приставала ко мне другая морская дева, ее подружка, вся рыжая и в веснушках. Господи, ну что вам от меня надо. Они вцепились в меня. Селедочка целовала меня в губы, ее подружки, соединив усилия, стаскивали с меня казенные сапоги с целью щекотания пяток. «Ступайте прочь, прохиндейки, пошли прочь, людоедки – прикрикнул я – знаю я вас. Затащите на дно – а там и костей не соберешь».
Речная дева Селедочка вдруг разрыдалась. «Ах ты жестокий человек!» Мне стало даже жаль ее. Пока другие девы ее успокаивали и жалели, я выскользнул из их ненадежных объятий и пустился наутек. Видела бы меня государыня! Речные девы долго не отставали и звали меня в свое подводное царство. «Господи – взмолился я – убереги меня от всего от этого».
Стихия бушевала. Морские гады, привлеченные легкой добычей, вплывали в городские улицы. Гигантский осьминог взгромоздился на крышу Конногвардейского манежа и простирал оттуда безобразные щупальца свои. Вот он схватил зазевавшегося бутошника и потащил в свою пасть. Невообразимое и жестокое пиршество царило вокруг. Под ногами, тут и там, валялись обрывки гражданского и военного платья. Краешком глаза я вдруг увидел, как директор нашего департамента, спросонок потревоженный и разбуженный прикосновением ледяной воды, потихоньку, словно гремучая змея, вылезает из окна наружу. Я притворился, что не заметил его – и проследовал мимо. «Кто остановит все это безобразие? – подумал я – наверное, только Бог, наш создатель и главный начертатель нашей Вселенной. Но достойны ли мы этого?» Не в силах решить эту головоломку, я продвигался все дальше и дальше.
Мимо меня проплывал государь в хрустальной шлюпке. Длинным веслом он постукивал в окна обывателей, проверяя, все ли на месте. «Вячеслав Самсонович – окликнул он меня – почему на вас треуголка навроде мокрой половой тряпки?» Господи, ну так само собой получилось. «Ваше Величество – говорю – непогода застала меня врасплох. Речные девы принуждали меня к постыдному и противоестественному сожительству. Но впредь этого никогда уж более не повторится. Обещаю». Государь кивнул головой и уплыл в некоторой задумчивости.
Я вспомнил нехитрые солдатские песни Амалии Ивановны. И сам, чтобы отвлечься от окружающего меня ужаса, предался невинному греху стихосложения. И вот что у меня в конце концов получилось.
