Читать книгу: «Вы его видели, но не заметили», страница 12

– Ты должен с пониманием относиться к Петру.

– Я ничего ему не должен. Он такой же, как и я, и ты, и Василий. Но только мы стараемся что-то делать, а он нет.

– Каждый поступает в меру своих сил. Может, сейчас он и слаб, но это не означает, что он бесполезен. Как-никак, он твой друг, и ты должен быть ему поддержкой, даже когда он заставляет тебя скрипеть зубами.

Я не считал Петра другом. Товарищем – да, но не другом. Единственным моим другом был Белицкий, с которым мы пережили столько, сколько выпадает не на одну жизнь. И пусть его не было рядом со мной, я не намеревался уступать его место кому-либо, даже Петру.

Ларисе я ответил кивком. Мне не хотелось вступать с ней в спор, ведь пытаться переубедить меня было делом пустым, а тратить на это свои силы и здоровье позволить Ларисе я не мог. Я пообещал себе, что буду относиться к Петру с нисхождением и пониманием его слабостей.

Но еще через несколько дней, видимо, почувствовав наше благосклонное отношение, Петр вызвал во мне такую злость, которую не вызывал никто за все годы, проведенные на улице.

Утром следующего дня Петр отправился к выходу из метро в соседнем секторе, где до самого вечера вымаливал подаяние. Вечером же, вместо того чтобы вернуться в убежище, он заглянул к старым товарищам, жившим неподалеку. И у них он не только оставил все заработанные деньги, но и умудрился напиться. А по возвращении разбудил всех нас и до самого утра вставал каждый час, чтобы протошниться. К утру он все же уснул, но мы, кто не смог сомкнуть глаз из-за его метаний, были разбитыми, не выспавшимися и не скрывали своего раздражения.

Утром, пока Петр спал, я высказал свое предложение Ларисе и Василию:

– Я не хочу, чтобы он и дальше жил с нами. Давайте найдем ему какое-то жилье, и пусть он съедет.

– Но без нас он пропадет! – возразила Лариса.

– А с ним мы пропадем. Сколько можно тащить на себе этот груз?

– Моне, но у него ведь сердце. Ты подумал о нем?

– Сердце не помешало ему вчера нажраться, как свинья. От него так несет, что я и сам вот-вот опьянею.

– Василий, а что ты скажешь? – обратилась Лариса к до того молчавшему Васе.

– Я предлагаю следующее. Выгнать его мы не можем, не по-христиански это. Но я могу брать его с собой и следить за тем, чтобы он не пил и занимался делом. От проблем это нас избавит точно, а то гляди еще и лишних денег принесет. Согласны?

– Я согласна, – тут же ответила Лариса. Ее умение давать второй, третий и даже десятый шанс человеку восхищало меня.

Я согласился и не пожалел. Приведя Петра в порядок, Василий стал брать его с собой каждый день. Когда же он начинал жаловаться на сердце, мы давали ему таблетки и все равно отправляли работать. Через полторы недели результат стал налицо: денег у нас прибавилось, отчего мы начали подумывать о съеме какой-нибудь комнатушки ближе к ноябрю.

А еще через неделю Василий вернулся один. Мы с Ларисой были во дворе, сидели на единственной в округе лавочке и пытались приклеить каблук к сапогу.

– Петр умер. Инфаркт.

В тот вечер мы не разговаривали. Каждый из нас был погружен в свои мысли. Лариса молилась за душу Петра, Василий ушел на прогулку, вернувшись только к полуночи, а я пытался вспомнить хоть что-то о почившем товарище. Но даже это у меня не получалось – в голове, словно на повторе, вертелась одна мысль. Это я его погубил, я и мое нежелание его услышать.

Петра кремировали. Из-за отсутствия документов его прах должны были захоронить на специальном участке кладбища, отведенном под неопознанных лиц. Василий сумел договориться, и мы забрали урну себе. Василий и Лариса отвезли ее на окраину города в сквер имени какого-то важного деятеля, которым восхищался Петр, и закапали там под старым кленом. Я с ними не поехал.

В начале ноября наше положение ухудшилось. Лариса сдалась болезни и не поднималась целыми днями. Василий пытался узнать о месте для нее в церкви, но помочь нам смогли лишь теплыми вещами. Да и у меня дела не заладились. С окончанием сезона рынок, где я трудился, стал работать всего пару дней в неделю. От моих услуг отказались сразу – продавцы должны были в первую очередь давать работу местным грузчикам.

Я пытался ходить с Василием просить милостыню или рыскать по мусорным бакам в поисках того, что можно было бы продать, но мои успехи всегда оставались плачевными. Со временем наша одежда износилась, да и сами мы стали выглядеть куда хуже, отчего жертвовали нам менее охотно. А того, что мы зарабатывали, не хватало не только на лекарства, но даже на еду.

– Еще неделю она не протянет, ты должен что-то сделать, – произнес Василий с осторожностью, зная, как я относился к критике и замечаниям.

Но я не мог на него злиться. Лариса была моей ответственностью, и злиться за ее состояние я должен был только на себя. Я знал, что от меня требовалось, и знал, что еще больше оттягивать встречу с Алексеевичем было невозможным.

Воспользовавшись наводкой младшего из братьев-калининградцев, я отправился к детскому парку. Но студии там не оказалось. К моему удивлению, по соседству с цветочным магазином находилась галерея современного искусства. Современное искусство – какой пшик, несуразная попытка неспособных создать что-либо достойное, выставить себя и свою рефлексию напоказ. Я так считал. Также когда-то считал и Алексеевич.

Войдя в помещение, я был уверен, что внутри обнаружу что-то, не представляющее из себя ничего эстетически значимого, но вызывающее интерес у безвкусно одетых дам в сопровождении толстосумов, страстно желающих продемонстрировать свою причастность к интеллектуальной прослойке общества. И каким же было мое удивление, когда среди десятка выставленных картин некоторые были моего авторства.

Я был настолько ошарашен, что не сразу заметил подошедшего ко мне вахтера.

– Выставка откроется только через час, вам следует подождать в фойе, – обратился он ко мне, но я был настолько поражен увиденным, что не услышал его слов.

Не веря своим глазам, я приблизился к одной из своих картин – женщине в ярком треугольном платье посреди толпы одинаково безвкусно одетых мужчин во фраках и цилиндрах. Возле картины висело ее название и описание:

«Женщина в обстоятельствах“. Героиня картины – только что отсидевшая три с половиной года женщина. Она не пьет и не употребляет. Выйдя по УДО, она пытается начать жизнь с чистого листа, но отсидка мешает ей найти работу и вставляет палки в колеса при попытках вернуть ребенка. Со временем она возвращается к тому, чем занималась до тюрьмы, – проституции, по вечерам посещая вечерние курсы кройки и шитья».

Эту картину я написал еще весной в мастерской у Алексеевича после того, как он подобрал меня в автобусном депо. Вспомнить, что вдохновило меня на ее написание, я не мог, единственное, что точно было в моей памяти, – героиня сюжета имела реального прототипа.

Окинув взглядом зал, я насчитал еще несколько своих картин. Старика-пенсионера, жившего на хуторе, женщину-зэка, лишенную родительских прав, белого кролика и воспитанных братьев-депутатов. У каждой из этих картин была своя история, личная, переплетенная с моей. И каждая из этих историй теперь была выставлена на всеобщее обозрение и подписана фамилией Алексеевича.

Возле одной из работ я прочитал краткую биографию автора. Алкоголизм, развод, бродяжничество, торговля на рынках, случайный меценат, несколько названий моих ранних работ, ряд неизвестных мне работ, международные выставки – эти и другие фрагменты биографии автора постепенно складывались в единый пазл. Алексеевич использовал мои и, видимо, работы других художников, чтобы зарабатывать на жизнь после того, как оказался на улице. Его заметил состоятельный меценат, оборудовал ему студию, после чего принялся продвигать его картины за границу. Алексеевич же, в свою очередь, продолжил скупать мои картины и картины других художников, время от времени разбавляя серии своими работами. Вскоре его популярность убавилась, но он закрепился на том уровне, когда мог организовывать выставки самостоятельно и безбедно жить с продаж. Фрагменты его биографии, не указанные в кратком описании возле одной из работ, я дополнял теми событиями, что сам лицезрел, и фактами, которыми со мной делился Алексеевич.

Я был в смятении. Меня одновременно переполняли злость и гнев, потому что мои работы – некоторые куплены за гроши, а некоторые получены в качестве платы по долгам – Алексеевич выставлял под своим именем. И в то же время я испытывал радость успеха, которую не чувствовал уже много лет, – мои картины были выставлены в галерее и пользовались спросом.

– Любуешься? – незаметно ко мне подкрался хозяин выставки.

– Теперь-то мне понятно, куда ты девал мои работы и зачем они вообще были тебе нужны.

– Я рад, что тебе все стало понятно. Как же мне теперь полегчало, ты бы только знал.

Алексеевич даже не скрывал своего ухищрения. Казалось, что он гордился успехом, которого добился.

– Как ты нашел меня?

– Работники рынка, помогающие тебе, подсказали, где искать. Скажи, здесь есть хоть одна твоя работа?

– Даже не смей! – он оборвал меня на полуслове. – Все эти картины мои. За свои ты получал щедрое вознаграждение и помощь. Не будь меня, ты бы их все равно не продал. Возможно, ты бы их даже не написал. Не будь меня, Моне, ты бы скатился на то дно, где ты сейчас, значительно раньше. Так что поблагодари меня.

Поблагодарить его? За что? За присвоенную славу, за то, что под моими произведениями стаяла чужая фамилия? Или я должен был испытывать благодарность за возможность прославить мои произведения, хоть и без моих инициалов на них? Я чувствовал ту горечь беспомощности, которую испытывают родители, не способные дать своим детям лучшее. Со стороны Алексеевича все выглядело честно: за картины он платил, таким образом присваивая их.

И все же мне хотелось ударить его по морде. Но прежде, чем я замахнулся, Алексеевич вынул из кармана кошелек. Отсчитав несколько купюр, он засунул их мне в нагрудный карман. И только в этот момент я вспомнил, зачем искал его – ради денег на лекарство Ларисе.

– Давай так, ты сейчас остынешь и завтра наберешь меня, – вслед за деньгами он засунул в мой карман и визитку, – приходить сюда лишний раз не стоит. Публика, знаешь ли, не располагает к таким, как ты. Ты понимаешь ведь?

Алексеевич взял меня под руку и проводил к выходу. Захватив закрытую бутылку шампанского, он сунул ее мне в руки. Он все говорил и говорил: про постоянные выставки, про возможность выставляться под собственным именем, про гонорары за следующие работы и про многое другое, пока мы не оказались у дверей. Алексеевич крепко похлопал меня по плечу и подтолкнул к выходу. Обратившись к портье, он попросил никого не пускать до положенного часа.

– Ну и пошел ты, сукин сын. Больше ни одной моей картины, ни одной работы ты не увидишь, – выругался я и зашагал через парк.

И чем больше я говорил, тем сильнее заводился. Эта бездарь, возможно, ни разу в жизни не державший в руках кисть, наживалась за мой счет и счет таких же талантливых, как и я, художников. Хотелось найти их, хотелось рассказать о несправедливости, творящейся в галерее современного искусства рядом с цветочной лавкой напротив центрального детского парка.

Но кто бы мне поверил, кто стал бы слушать бездомного, чье единственное достижение заключалось в том, он не умер к своим годам? Алексеевич был прав: без него мои картины вряд ли бы увидели свет. Я это понимал, но злость, зависть и отчаяние от несправедливости не давали мне спокойно мыслить.

В размышлениях я не заметил, как несколько раз обогнул парк. Когда я наконец-то остановился, возле памятника писателю, в честь которого и был назван парк, то не обнаружил рядом ни души – осень оставила парк не только без посетителей аттракционов, но и без случайных прохожих. Не с кем было поговорить, не к кому было даже обратиться. Откупорив бутылку шампанского, я высоко поднял ее, будто чокнувшись с чьим-то невидимым бокалом.

– Здравствуй, дорогой, как же мне тебя не хватало, – произнес я едва слышно и сделал большой глоток.

Глава 18

Часть 3. Глава 8

От лица Моне.

10 ноября

Пробуждение далось мне с трудом. Повертев головой, я не сразу разглядел, где именно я оказался – деревья, тропинки с кустами вдоль них, едва заметный вдалеке водопад. Место напоминало городской парк, куда я отправился после встречи с Алекссевичем, но присмотревшись внимательнее я убедился, что был в совершенно другом месте.

Я попытался подняться с лавки, но ноги меня не слушались. Попытка спустить их на землю закончилась тем, что я рухнул на холодную плитку, больно ударившись локтем. В пояснице отдавало болью, а ниже нее я ничего не чувствовал. Старая проблема вернулась.

Растирая ноги, я обнаружил, что обмочился. Едкий запах ударил в нос, а темное пятно в районе паха подтверждало, что моя болезнь, о которой перед врачами я старался умалчивать, снова дала о себе знать. И хотя здравый смысл подсказывал, что дело было в алкоголе и ночью, проведенной в парке, я пытался убедить себя, что дело в пережитом накануне стрессе. Злость на Алексеевича закипала во мне по мере того, как волна боли усиливалась, захватывая все тело от поясницы до затылка.

Я несколько раз зажмурился, после чего растер лицо руками и полностью опустился на скамейку. В глаза «стреляли» звезды, а земля, казалось, нарочно уходила из-под ног. От боли в голове и животе мне хотелось закричать, что я, собственно, и сделал.

Боль. Только лежа на земле возле скамейки, я понял, что за время, проведенное в Ватикане, я ни разу не чувствовал ее. И вот она вернулась вместе с ощущением собственной никчемности и стыда. Стыд. Его я тоже отчетливо ощущал – чувство, притупившееся за время жизни в приюте. Стыдно было не за то, что я напился, а за повод. Насколько пустяковым он был в сравнении с тем, что я вернулся к старым порокам. Грязные волосы, откуда-то взявшийся синяк под глазом, вонючая одежда – за одну ночь я стал тем Моне, который еще в начале года бесцельно слонялся по секторам и бухал в Черташинке.

– Живой все-таки! Проснулся, – неподалеку от меня убирал опавшие листья дворник по виду всего на несколько лет меня старше, – ты бы чесал отсюда, я-то патрульных вызвал. Такого, как ты, в отделение сразу заберут, здесь тебе не ночлежка.

Дворник и дальше говорил про то, как ему надоели ночующие в парке пьянчуги и что когда-нибудь его терпение лопнет, и он перестанет помогать таким, как я. Я прикрыл глаза и попытался вспомнить, как оказался в парке.

Алексеевич! Я точно вышел от него с бутылкой шампанского, которую прикончил, пока прогуливался по детскому парку. После я свернул к центральному проспекту и оказался в районе кабаков. Вот где я напился и где точно провел время до закрытия, до раннего утра. Воспоминание о прошедшей ночи сопровождалось адской головной болью – чем больше я вспоминал, тем дурнее мне становилось. Видимо, после закрытия пивной я решил вернуться в укрытие, но, дойдя до этого парка, обессилел и прилег отдохнуть. Так я и уснул.

– Давай-ка я помогу тебе подняться и ты отправишься по своим делам, идет? – и, не дождавшись моего ответа, дворник подхватил меня под мышки и помог встать.

Я едва успел ухватиться за дерево, прежде чем рухнул на него. Чувствительность ног вернулась, но недостаточно, чтобы я смог самостоятельно держаться. Следующие полчаса, а может, и больше, я повторял попытки ходить, но то головокружение возвращало меня на землю, то сильные покалывания в ногах. Подняв валявшуюся неподалеку палку, я оперся на нее. О том, что мне когда-нибудь потребуется трость я и подумать не мог. Теперь же такая необходимость казалась мне необратимой.

– Где ближайшая аптека? – я знал, что мне нужно было вернуться к Ларисе и Василию, но прежде следовало привести себя в порядок.

Дворник махнул рукой в нужном направление, и продолжил причитать о пьяницах, которые поганили его любимый парк. Но я его уже не слушал.

Медленно тащась в указанном направлении, я одновременно испытывал и страх, что я могу лишиться ног, и стыд, за загул, который позволил себе накануне.

Купив аспирин, я сразу же опустошил четверть пачки. Пересчитывая сдачу меня снова захлестнуло чувство стыда. На этот раз за свое расточительство. Алексеевич дал мне достаточно, чтобы купить и Ларисе лекарства и еды в наш лагерь. После ночного загула у меня оставались деньги разве что на дешевые таблетки.

На протяжении всего обратного пути я думал, как объяснить Ларисе, почему, несмотря на встречу с Алексеевичем, я не могу позволить купить дорогие лекарства, чтобы облегчить ее состояние. Но, вернувшись в убежище, я обнаружил женщину со здоровым румянцем на лице – ей полегчало. Она сидела на лавочке и решала задачи из сборника судоку.

– Вот, – я протянул ей деньги, – я отыскал Алексеевича и раздобыл нам денег.

Не поднимая головы, она посмотрела на меня из-подо лба. В ее взгляде отчетливо читалось разочарование, причиной которой был я. Разочарование – худшее, что можно испытать от близкого человека. Когда в тебе разочаровываются, ты ничего не можешь сделать. Если ты обманул и тебя уличили во лжи, ты обещаешь больше не врать, если ты в пылу гнева обозвал товарища, то впредь стараешься проявлять больше уважения к нему, но если ты разочаровал кого-то, то, что бы ты ни предпринимал, исправиться невозможно. Невозможно стать другим человеком, ведь разочаровываются не в каком-то качестве, а в человеке в целом.

И Лариса была разочарована во мне. Моне, который отважно помогал товарищам по приюту, Моне, который брался за готовку, лишь бы понравиться повару, Моне, переживающий до боли в сердце за друга, вдруг оказался обыкновенным алкоголиком – кто бы не разочаровался?

– Знаю, что ты злишься, но нам нужно к врачу. Пока еще не поздно, надо попасть на прием, пусть тебя осмотрят и выпишут стоящие лекарства.

– Мне уже лучше, не стоит беспокоиться.

– То, что тебе лучше, еще не значит, что ты здорова. Мы не знаем, что с тобой и чем ты болеешь. Один мой товарищ проходил полсезона, слегка покашливая, пока не выяснилось, что у него пневмония. Спасти не удалось.

– Хватит! – оборвала она меня – Я бы и так пошла, не надо меня запугивать.

Лариса впервые повысила голос. Не понарошку, так она часто делала в Ватикане, а по-настоящему. Она все еще злилась, думал я в тот момент, но позже до меня дошло – она боялась, что ее болезнь могла быть серьезнее обычной простуды. Пока Лариса собиралась в поликлинику, Василий рассказал мне, что ночью она почти не спала – ждала меня.

Я переоделся в свежие штаны. Оставленные Петром вещи мы разделили между собой. Умыться было сложнее. Зеркала у нас не было, отчего мы использовали отражении окон ближайшего супермаркета.

На этот раз оно показало мне пухшее красное лицо, впалые глаза, исцарапанный лоб и синяки под глазами – я вспомнил, что, сцепившись с кем-то в пивной, получил несколько оплеух. От меня не пахло, но все равно что-то выдавало во мне бездомного. Косые взгляды прохожих на нас с Ларисой только подтверждали мои предположения – бедность не скроют ни новые портки, ни умытое лицо.

Я пытался завязать разговор, выяснить, как Лариса себя чувствует, но она игнорировала меня. Так же, как игнорировала осуждающие взгляды прохожих. Гордо запрокинув голову, она шагала вперед, словно провела ночь не в богом забытом бомбоубежище, а была особой из центрального района города, где жили чинуши и дорого одетые дамы. Она замечала каждый косой взгляд, брошенный в ее сторону, и старалась всем своим видом дать им отпор, показать, что она ни в чем не уступала окружающим.

Но, несмотря на боевое настроение и показную самоуверенность, в поликлинике Ларисе отказали.

– Ваша регистрация просрочена, а значит, вы не можете здесь обслуживаться, – объяснила медсестра в окне регистрации.

– Подождите, но у нее ведь есть паспорт, – вмешался я.

– И я очень рада, что у вашей супруги есть паспорт, но без регистрации она не может здесь обслуживаться. Продлите регистрацию и тогда приходите.

– Ну а где ей обслуживаться, если не здесь?

– По месту прописки, – медсестра пролистала пару страниц паспорта, – что-то я не вижу ее у вашей супруги.

– Он мне не супруг, – поправила медсестру Лариса.

– А мне какая разница? Без регистрации нельзя. Без прописки тем более. Не задерживайте очередь.

– Да подождет ваша очередь! Дайте ей попасть к врачу! – гаркнул я и стукнул кулаком о стойку. – Человек заболел. Неужели вы не понимаете, что ей может стать хуже? Вы готовы взять такой грех на душу? Вы готовы нести такую ответственность?

– Но правила… – испугано пискнула медсестра.

– Правила, правила. К черту их! Есть другие правила, государственные, – я затряс паспортом, – где говорится, что каждому гражданину нашей страны обещан медицинский уход в случае необходимости.

– Перерыв! – визгнув, девушка по ту стороны стойки регистрации выставила табличку с часами работы и задернула шторку.

Я был ошарашен трусостью, с которой медсестра сбежала от нас. Казалось, что мне влепили пощечину. Щеки налились красным от стыда. Настолько же я был наивен и сбит с толку. По неведомой мне причине я верил, что мой напор увенчается успехом, но на деле нас оставили за бортом.

– Вот же сука!

– Моне, пожалуйста, пойдем отсюда, – Лариса схватила меня за руку и потянула к выходу.

Но я остался стоять возле регистратуры. Ишь чего! Уйти мог кто-то другой, но я был настроен добиться своего – осмотра врача для Ларисы. Я несколько раз постучал по стеклу, прежде чем уже другая медсестра открыла шторку и выслушала меня.

– Мужчина, послушайте, без регистрации мы не можем принять ни вас, ни кого-либо другого. Сейчас все фиксируется в электронной базе, и при первой же проверке ревизоры увидят, что производилось обслуживание пациента без регистрации. За подобное даже главврача могут снять, – она говорила спокойным ровным голосом, отчего и я успокоился. – Осмотреть без регистрации мы также не можем, сейчас действует электронная очередь, и каждого пациента фиксирует система.

Я было открыл рот, чтобы возразить, но медсестра меня опередила.

– Нет, ничего мы придумать не можем и уж тем более не станем. Пожалуйста, покиньте здание, или вас выведут силой, – она показала на приближающегося охранника.

Поликлинику мы покинули. Во второй раз за день я чувствовал свою беспомощность. Мне было стыдно за себя, за то, что я не сумел помочь Ларисе. Я рухнул на лавочку и скрыл лицо руками. Я пытался справиться с головокружением и сообразить, как поступить дальше. Лариса села рядом и опустила голову мне на плечо. Она тяжело дышала, но ничего не произносила. Ее тактичность всегда меня поражала – любая другая дама на ее месте устроила бы истерику, обвиняя в неудаче меня и мою необязательность.

– Смотри, Моне, а не Оксана ли это? – вдруг вскрикнула Лариса и махнула рукой в сторону перехода.

Подняв голову, я прищурился и разглядел бывшую главу волонтерской службы Ватикана. Укутанная в поношенный плащ, она переходила дорогу, направляясь прямо к нам. Остановившись в паре метров от лавки, где мы сидели, она вынула сигарету и закурила. Какое-то время она смотрела прямо в нашу сторону, отчего мы ждали хоть какую-то реакцию, радостное приветствие или скромный кивок, но ничего не последовало. Она нас не замечала, хотя между нами не было и десяти метров. Тогда я взял инициативу в свои руки.

– Оксана, здравствуйте, – оказавшись рядом с женщиной, я перегородил ей дорогу и указал рукой на лавочку, – как ваши дела?

Узнав нас, бывший волонтер оробела, выронила сигарету и принялась поочередно смотреть то на меня, то на Ларису.

– Вы, вы?

– Мы, Оксана, мы. Не переживайте, мы не держим на вас зла.

– Я сделала для вас все, что могла.

– Мы знаем и, повторюсь, не держим на вас зла, – я старался быть дружелюбным, хотя обида за то, что она нас бросила в последние дни жизни в Ватикане, все еще сидела внутри меня.

– Оксана, нам нужна ваша помощь, – вступилась Лариса, – я ужасно себя чувствую. Горло, кашель, спать не могу. Болит все тело, в груди давит. Сначала казалось, что это простуда, но лекарства не помогают, а мне становится только хуже.

– А в поликлинику почему не обратитесь?

– Обратились, вот в эту. Но у меня нет прописки. Пустой паспорт, с таким не принимают.

– А по месту регистрации?

– Нет регистрации, пустой паспорт. Нам ведь в Ватикане обещали оформить регистрацию, но так ее и не сделали.

Оксана задумалась, а после вынула кошелек, отсчитала несколько купюр и протянула их Ларисе.

– Нам не нужны деньги, – сразу же возразила Лариса.

– А это не вам, отдадите их врачу после осмотра. У меня в этой поликлинике работает подружка. Я сейчас зайду и договорюсь, а вы ждите.

И не задерживаясь, Оксана нырнула в здание. Мы сели обратно на скамейку и принялись ждать. Я достал из кармана пачку сигарет и закурил одну. За ней последовало еще несколько. Лариса отказалась – она так громко кашляла, что прохожие оборачивались посмотреть.

Прошло несколько часов, прежде чем мы поняли, что Оксана не выйдет. Лариса положила деньги на скамейку, прижала их камнем и направилась в сторону остановки. Ее лицо не выражало никаких эмоций, но я знал, что именно так встречают поражение. Я рванул за ней, тайком прихватив оставленные деньги. Трамвай подошел через несколько минут, и вскоре мы ехали по направлению к убежищу.

– Она просто от нас откупилась, Моне, понимаешь?

Ларисе стало хуже. В последовавшие за неудачным визитом в поликлинику дни мы предприняли несколько попыток попасть в другие учреждения, но везде следовали отказы. Той ночь Лариса заходилась кашлем все сильнее и сильнее, а мы по очереди с Василием бегали к установленному неподалеку автомату с горячими напитками и приносили ей чай. Денег у нас не было, поэтому аппарат был вскрыт с первой же попытки.

– Вам нужно ехать в деревню и искать помощь там, – предложил Василий.

– Она не выдержит поездку в деревню. Через весь город до вокзала, потом на электричке и пешком через поле.

– Тогда тебе стоит самому отправиться в деревню и привести помощь сюда.

До невозможности простое предложение, о котором я и сам не подумал, вдруг стало казаться решением проблемы. Оставив Василию деньги на горячие напитки и лекарства, я рванул на вокзал, откуда держал путь в деревню.

Первым делом я нашел председателя фермы, с которым раньше договаривался о жилье для ватикановцев. Удивление от встречи вскоре сменилось хмурым выражением лица и неприятными новостями: некоторых моих товарищей ему пришлось выгнать за пьянство и дебоширство. Остальные хорошо себя зарекомендовали и прижились в деревне.

– Один даже жениться умудрился. На Динке, фельдшере нашем, представляешь? – делился новостями председатель, пока мы шли с фермы в деревню.

– Как раз фельдшера вашего я и ищу. Спасти мою бабу нужно.

И я рассказал, в чем дело. Рассказал про жизнь в общежитии, про то, как нас выгнали, про убежище и болезнь Ларисы. Рассказал я и про поликлинику, и то, как нас выставили. Председатель слушал все, покачивая головой.

– Так что же ты сразу ко мне не приехал? Поселили бы мы и твою бабу здесь.

– Но ты ведь только мужиков был готов взять.

– Так-то да, – председатель замялся, – но ты ведь мог ситуацию обрисовать. Перетерли, да и решили бы. Не человек я что ли?

Дальше спорить я не стал. Меня устраивало согласие председателя, а выяснять, кто кого не так понял, я не хотел. Не дай бог выяснялось бы еще, что виноват в непонимании был я.

Дину, деревенского фельдшера, тоже не пришлось уговаривать. Погрузившись в серую машину с красным крестом на двери, мы направились в город. К моему счастью, Дина часто бывала в городе и смогла понять по моему описанию, какой район и сектор следовало искать, – за время, проведенное в убежище, я так и не удосужился узнать его точный адрес.

– Как непрактично, – заметила женщина за рулем.

Когда мы приехали, Лариса спала и не сразу поняла, в чем дело и почему нам нужно уехать. Она совсем ослабла, отчего мы с Василием вынесли ее из убежища, держа под руки. Дина померила ей температуру, послушала ее грудь и дала лекарства. Рассмотрев упаковку, Василий отметил, что мы такие уже пробовали.

– У нее сильные шумы. Я отвезу ее в районную станцию, где ей сделают флюорографию.

– Мне можно поехать с вами? – спросил я.

– Ей лучше лежать, так что места в машине не останется. Поезжай сразу в деревню, сможешь заночевать в нашем доме, а утром уже все обсудим.

На том мы и сошлись. Я собрал кое-какие Ларисины вещи и положил их в багажник. Не теряя времени, Дина направила машину к выезду из города. Я же принялся собирать свои пожитки. Чувство неизбежного конца на время отступило, и я сумел вздохнуть полной грудью.

– Когда мы увидимся в следующий раз? – спросил Василий.

– Я не знаю, я ничего больше не знаю, – признался я.

Все мои мысли занимала Лариса и ее болезнь. Внутри меня грела надежда, что фельдшер сможет помочь ей выздороветь. Но в то же время беспокойство, нарастающее с каждым часом, не давало мне трезво мыслить. Пообещав Василию обязательно заглянуть с новостями, я забросил сумку на плечо и направился на вокзал. Уже второй раз за день я покупал билет до деревни. Узнав меня, продавщица как-то пошутила, но я пропустил сказанное мимо ушей.

Когда я оказался в деревне, Дина еще не вернулась. Она приехала лишь через несколько часов, когда солнце зашло за горизонт. Фельдшер не стала отвечать на мои многочисленные вопросы, а уложила Ларису в кровать и поставила капельницу. Время тянулось предательским медленно. Когда с делами было покончено, Дина вышла ко мне и сообщила:

– Она очень слаба. Ей нужен уход и лекарства.

– Лекарства будут. Я о ней позабочусь.

Дина ухмыльнулась. Даже я понимал, насколько неубедительны были мои слова. Живя в заброшенном бомбоубежище ни о каком надлежащем уходе нельзя было говорить.

– Но почему ее не оставили в больнице?

– В районной станции? Там нет стационара.

– И что тогда можно сделать?

– Завтра я позвоню в больницу и договорюсь, чтобы ее приняли.

– А сегодня это нельзя сделать?

– Сегодня уже все закрыто. Остается ждать до утра.

– Спасибо тебе.

– Я сейчас приготовлю ужин. Присоединяйся.

– Хорошо. А я могу посидеть с ней?

– С Ларисой? Ей надо поспать, так что не стоит ее тревожить. Когда я сниму капельницу, тогда и сможешь проведать ее.

За ужином мы почти не разговаривали. Все мои мысли занимала Лариса, отчего я прослушал рассказ бывшего ватикановца о жизни в деревне.

Наконец-то с капельницей было покончено и я мог войти в комнату, где постелили Ларисе. Я знал, что не справлюсь, увидь в ее взгляде разочарование, поэтому долго то сжимал, то разжимал ручку двери.

– Не мнись. Заходи! – Дина моя нерешительность казалось дикой. Она открыла комнату и подтолкнула меня внутрь.