Читать книгу: «Рай начинается вчера», страница 3

И, уже выходя за дверь, я услышал, как он серьезным голосом произнес мне вслед:

– Александровну, прошу, не обижай! Золото она, а не человек!

– Постараюсь! – недовольно пробурчал я. Мне стало неприятно оттого, что Яковлевич до конца не верит мне.

– Постарайся уж! Постарайся, Александр Михайлович, – обронил он.

С тяжелым сердцем я вышел из участка и, жадно глотнув чистый морозный воздух, посмотрел в бледное морозное небо. Затем, немного постояв, пошел к автобусной остановке, обходя дворника, посыпающего песком расчищенный от снега тротуар.

– 9 -

Цветы на снегу

Всю ночь бездомным псом выла вьюга, и, когда утром мы с тетей Пашей отправились на кладбище, все было занесено снегом.

Сначала мы долго стояли на холодной остановке, а затем, смотря на угрюмое утро за стеклом салона, долго тряслись в холодном автобусе.

Кладбище, на котором была похоронена мама, находилось на самой окраине города, и мы, выйдя из автобуса, еще долго добирались до него по глубокому снегу пешком.

Увязая в снегу, я нес в замерзших руках обернутый в газету купленный накануне скромный букетик цветов, и на душе у меня было горько и одиноко.

И унылый зимний пейзаж, и бредущая впереди меня фигурка тети Паши, и наши скрипящие по морозному снегу шаги навевали в душе моей нескончаемую безысходность. Все было убого и печально.

Пройдя через центральные ворота, тетя Паша вскоре свернула, и мы, снова увязая в снегу, пошли, направляясь к самой окраине кладбища. Бредя и спотыкаясь по узким, едва видимым среди могил тропкам, мы напоминали уходящих от погони беглецов, уже начинающих ловить слухом далекий лай преследующих их псов.

За всю свою жизнь мне приходилось бывать на кладбищах раз или два, да и то в летнюю пору. Зимой я здесь был впервые. И теперь зимнее кладбище пробуждало во мне странные ассоциации.

Занесенные снегом могилы с выступающими над ними надгробиями и крестами чем-то напоминали мне большую стаю ослепительно белоснежных лебедей, случайно прилетевших в эту «страну скорби». Страну, откуда возврата нет никому.

Я не знал, где находится мамина могила, но узнал ее еще издали по занесенной снегом березке, о которой мне когда-то писала тетя Паша.

Когда наконец мы, запыхавшись, подошли к простенькой оградке, я, невольно сняв с головы шапку, замер. Тетя Паша, посмотрев на меня, вздохнула, и, с поклоном перекрестившись, с трудом открыла калиточку, пропуская меня вперед.

– Ну вота, Варинька, как и обишялась, – войдя следом, поклонилась она еще раз. – Привела до тибе сыночка твого, Сашеньку! Ты не гневайся, Варинька, на дитя свое! Не гневайся!

Тетя Паша еще ниже склонилась и тихим голосом прошептала:

– Ни мог до тибе ен поранее притить! Ни на усе иво воля!

И, посмотрев на меня, еще тише, словно боясь потревожить маму, прошептала:

– Я, сынок, чуток отойду,… а ты поговори с мамкой-то! Поговори, сынок, насамки. – и, слегка дотронувшись до рукава моего бушлата, скорбно кивнула головой: – …Поговори!

Когда тетя Паша, тихонечко проскрипев по снегу, вышла, я, опустив букет и смотря на занесенную снегом могилу, еще долго стоял, комкая в руках шапку. Я не знал, как мне вести себя и что мне говорить. В душе моей были пустота и стыд. Я не мог найти хоть каких-либо слов, которые мне надо было произнести. Наконец, не выдержав своего затянувшегося молчания, я, бросив шапку на снег и развернув ошметки газеты, медленно, словно боясь, что мама не примет от меня цветы, наклонившись, положил их на могилу. На белом холодном снегу они казались замерзшими пятнами ее застывшей крови. Все еще стыдясь за себя, я, подышав на свои замерзшие руки, робко дотронулся до креста и осторожно провел по овальной табличке с фотографией, счищая прилепившийся к ней снег. Жесткий снег, словно не желая открывать изображение мамы, очищался с трудом, но я, дыша на свои замерзшие руки и табличку, тер и тер по ней не в силах остановиться. Я не мог не увидеть лица мамы. Не мог! И когда, с трудом счистив непокорный снег, я увидел лицо мамы, мне стало легче – фотография была старая, и мама на ней была молодая.

На фотографии мама улыбалась мне так, словно знала, как через долгие годы она будет улыбаться своему непутевому сыну: с любовью и печалью. Я долго стоял, смотря на красивое лицо мамы, и затем тихо произнес: «Здравствуй, мама…» И все! Как не пытался я еще что-то произнести, у меня не получалось. Во мне просто не было слов. Душа моя, не чувствуя мамы, молчала. А мама, смотря на меня с фотографии и словно понимая мое смятение, по-прежнему улыбалась и улыбалась мне. И вдруг я почувствовал, как в глубине замерзшей души моей начало теплеть. Я почувствовал, что мама, как бы жалея меня, вдохнула в душу мою тепло свое. Я почувствовал, как моя душа стала оживать.

«Здравствуй, мама! – повторил я, зашептав. – Здравствуй, моя родная! Прости меня, родная! Прости! Я так виноват пред тобой! Так виноват!» Мои глаза повлажнели. «Мама! Ты не представляешь, как я хотел тебя увидеть! Как хотел! Но не смог! Не успел, мама! Не успел! – еще больше повлажнели мои глаза. – Что я наделал?!! Что наделал?!! Я же своей жизнью погубил твою жизнь! Я же погубил тебя!!! И себя!» – выдохнул я. «Я теперь остался совсем один, мама! Совсем один! Мне теперь так одиноко и страшно, мама! Так одиноко и страшно! Нет у меня больше никого! Никого! Я не знаю, что мне дальше делать! Я не знаю, как мне жить дальше, мама! Просто не знаю! Как мне жить, если рядом нет тебя? Кто теперь сможет понять и пожалеть меня, как понимала и жалела меня ты?!! Кто может простить меня, как прощала меня ты?!! Ну кто?!! И кому я теперь нужен?!! Никому! Никому, мама, я теперь не нужен! Ты ушла и оставила меня! Оставила! Но во всем этом виноват только я! Только я! И я не знаю, чем пред тобою искупить вину свою! Чем и как?!! Мама, ты не представляешь, что бы я сейчас сделал, чтобы увидеть тебя живой! Увидеть и обнять хоть на миг! Хоть на миг, мама! Но я не могу! Я ничего не могу сделать! Я так одинок и растерян! Ты прости меня, мама! Прости!» – медленно опустившись пред могильным холмом на колени, задыхаясь, шептал я. «Прости! Умоляю, прости! Я сделаю все, чтобы вымолить у тебя прощение! Все!!! Но сейчас ты просто прости меня! Прости! Ты не представляешь, как мне одиноко!!!» – замолчал я, почувствовав, как моя горячая и скупая слеза медленно потекла из глаз по замерзшей щеке и, сорвавшись с нее, упала на могилу.

И меня словно услышали. Висевшее над землей низкое серое небо порозовело, и из-за бледных холодных туч его внезапно выглянуло солнце. Солнечные лучи, заиграв по заискрившемуся всеми цветами радуги снежному покрывалу, словно оживили цветы, которые теперь не казались застывшими кровавыми пятнами. Они теперь были просто цветами, которые понравились моей маме. Я почувствовал, что она услышала меня и не обижается.

Я вдруг ощутил себя маленьким мальчиком, когда, ничего не боясь на свете, в блаженстве засыпал на маминых коленях.

– 10 -

К Христу за пазуху

Участкового, видно, уважали не только «вурки с хвинками». Дело с постановкой на учет, паспортом и пропиской с его помощью пошло как по накатанному. Через пару дней я отнес в паспортный стол свои фотографии и, заполнив бланки, зашел в участок к Яковлевичу.

– Тэ-экс… ну с этим все понятно, – сказал он, выслушав меня. – Филипповна все сделает! С надзором тоже ясно… Ну а с остальным – посмотрим. «Лиха беда – начало!» Созреешь – что-то будем думать.

Прощаясь, он пожал мне руку и, улыбнувшись, сказал:

– Привет от меня Александровне! Скажи, как-то зайду на стопку чая.

– Скажу, Николай Яковлевич, обязательно скажу, – ответил я и, выходя за дверь, буквально затылком почувствовал на себе его цепкий внимательный взгляд.

Выйдя из участка, я не спеша пошел по тротуару, не обратив внимания на тронувшуюся с места черную «Волгу», стоявшую неподалеку. Обогнав меня, она, чуть вильнув на скользкой дороге, остановилась. Из нее резво вышел среднего роста дерганый худощавый тип с рыжим лицом, щедро разрисованным всевозможными пороками.

– Ты Михай будешь? – небрежным тоном, и явно рисуясь перед сидевшими в автомобиле людьми, сказал он.

– Что ты хочешь? – спросил я, посмотрев на затемненные стекла автомобиля.

– Человек один с тобой сильно побазарить хочет… Варрава! Слыхал, небось, про такого? – все еще рисуясь, сказал он и, не дожидаясь моего согласия, распахнул заднюю дверь «двадцатьчетверки»: – Ныряй!

Не глядя по сторонам, я неторопливо сел в салон и, захлопнув дверь, огляделся. В машине я увидел еще двоих. Рядом со мной сидел крупный тип с добродушным лицом, а за рулем – коренастый парень в добротной кожаной куртке с пушным воротником, черных очках и кожаной стильной шапке с опущенными «ушами».

– Привет, братан, – протянул мне руку сидящий рядом тип. – Бэдя!

Я молча пожал его, похожую на боксерскую перчатку, лапу.

– Трогай, Кислый! – хлопнув дверью, небрежным тоном сказал рыжий, усаживаясь рядом с водителем.

Пропустив встречный грузовик, «Волга» уверенно двинулась вперед. Некоторое время мы ехали молча.

– А ты че в ментовку записываешься?!! – повернулся ко мне рыжий, ехидно улыбаясь тонкими бесцветными губами.

– Кончай, Рыжий, – оборвал его Бэдя и, достав пачку сигарет, протянул мне: – Закуривай, братан.

Я покачал головой:

– Не хочу. Спасибо!

– Видать, с ментами накурился! – едко вставил Рыжий.

Сидевший за рулем парень, с любопытством бросив в мою сторону взгляд, хмыкнул. Я похлопал Рыжего по его худому плечу и, когда он полуобернулся ко мне, сказал, глядя в его нахальные глаза:

– Дам я тебе совет один. Пока бесплатный. Язык свой поганый сильно не высовывай. Откушу по самые гланды. Врубаешься, хмырь?

– Да ты че-е-е! – чуть дрогнувшим голосом протянул Рыжий.

– Через плечо! – обрубил я его. – Сядь и засохни, «шахтер»!

– Ты че быкуешь, Рыжий?!! – влез в разговор Бэдя. – Ты че не врубился, че Варрава тебе втирал!

Рыжий, обиженно шмыгнув носом, отвернулся.

– Ты лучше Кислому рулить помогай, – продолжал Бэдя, – шоб он кого опять на кардан не намотал.

И они с Рыжим беззлобно рассмеялись.

– Да че ты, Бэдя, подначиваешь! – заерзал на сидении Кислый. – Сам видал, как та чувырла дуру прогнала. Нашла место, где кобеля выгуливать! – притормозил он, пропуская пешехода. – Да и кобель ее такой же безбашенный! Кидается под колеса! Видно, тачку с колбасой перепутал, – выжал он газ.

– Гы-гы-гы, га-га-га, – весело загоготали Бэдя с Рыжим.

Кислый недовольно посмотрел на Рыжего и, лихо повернув на перекрестке, уверенно рванул вперед.

Минут через двадцать молчаливой езды мы подъехали к дому с зелеными воротами, на которых были нарисованы два белых лебедя. Кислый резко посигналил и, когда ворота открылись, с шиком въехал во двор. Открывавший ворота парень отскочил в сторону и, не удержавшись на ногах, упал в сугроб.

– Ты че, Кислый, офонарел?!! – заорал он, когда мы вышли из машины. – Ноги чуть не отдавил!!!

Кислый, усмехнувшись, небрежным взглядом посмотрел на возмущающегося парня.

– Не плюй в компот, Костик, – там повар ноги моет!

– Я те дам компот!!! – выбираясь из сугроба, кипятился парень – Счас звездану по горбу лопатой!!!

Кислый приподнял за дужки свои очки и, покачав головой, невинным голосом произнес:

– Ну ты даешь, Костик! Я думал, ты друг! А ты, я вижу, просто змей! Ты что, на дружбана клешню поднимешь?!! – и, поправив на носу очки, небрежно поигрывая ключами, пошел к гаражу.

– Да-а! – покачал головой, наблюдавший за сценой Бэдя. – Красавец! – и, повернувшись ко мне, указал на дверь: – Сюда, братан.

Ничего не ответив, я стал подниматься за ним по ступенькам.

– Рыжий! Бабки через два дня гони! – раздался за спиной спокойный голос Кислого.

– Да ты че! – взвился голос Рыжего. – Мы же добазарились!

– Парафенить меня не будешь! – заходя в гараж, бросил ему Кислый.

– Сучонок! – тихо и со злобой прошипел Рыжий.

«Вот гнида!» – входя за Бэдей в дом, внимательно посмотрев на Рыжего, подумал я.

Пройдя по коридорчику, Бэдя остановился перед крашеной дверью и, брякнув по двери рукой, открыл ее, пропуская меня вперед.

В чистой и просто обставленной комнате на диване сидел человек.

Увидав нас, он поднялся.

– Проходи, Михай. Проходи. Гостем будешь!

И, приветливо улыбнувшись, протянул мне руку.

Я молча пожал его сухую и жесткую ладонь.

– Знаешь, кто я? – мельком взглянув на Бэдю, спросил он.

– Слышал, – когда Бэдя вышел, прикрыв за собой дверь, спокойно ответил я, присаживаясь на стул лицом к двери.

Варрава посмотрел на меня и вновь улыбнулся:

– Вижу птицу по полету! Что пить будешь? Водку, коньяк, самогон? Или, – кивнул он в сторону бутылок с разномастными яркими этикетками, – импортное пойло? Держу, так сказать, для продвинутой братвы.

– Спасибо, не хочу, – покачал я головой. – Водка сказать не то может.

– Да и то верно! – согласился Варрава, присаживаясь на скрипнувший диван.

– Тогда, может, чефиру?

– Не люблю я его, – ответил я, доставая сигареты.

– А я, пожалуй, выпью! Не обессудь, – развел он руками, – привычка. Сам понимаешь.

Не ответив, я чиркнул спичкой и, подкуривая сигарету, через облачко дыма посмотрел на него.

Лет шестидесяти, с сильными залысинами, поджарой жилистой фигурой, умным лицом и жестким взглядом, Варрава производил впечатление человека, привыкшего повелевать. Уверенные движения дополняли это впечатление. В определенных кругах он был очень хорошо известен, и я слышал о нем. Вор в законе с более чем тридцатилетним стажем, он в свое время был третейским судьей при разборках. Поговаривали, что в своих суждениях Варрава был жестким и безжалостным, но судил справедливо. В более узких кругах ходила осторожная мысль и о том, что держал он общак.

– Удивляешься, что позвал тебя? – отхлебнув из кружки, спросил Варрава, подвигая ко мне поближе пепельницу.

– Удивляются девки, когда беременеют, – ответил я, сбив с сигареты пепел.

Варрава улыбнулся.

– И то верно.

Улыбка у него была открытая и удивительно смягчала резкие черты его лица. Но жесткий пронизывающий взгляд серых глаз портил ее, вызывая странное впечатление, словно он украл ее у другого человека, доброго и отзывчивого.

– Знаешь, Михай, не буду я перед тобой расшаркиваться и порожняки гонять, – погасил улыбку Варрава. – Я думаю, ни к чему это нам. Не в тех чинах мы. Пригласил я тебя, чтобы поговорить о серьезном деле. Так сказать, по-родственному. Мы ведь с тобой в какой-то мере родственники, – внимательно посмотрел он мне в глаза.

– Родственники! Это, наверное, когда у моего деда сарай горел, твой на нем руки грел или сало коптил, – вспомнив слова Яковлевича, не удержался я.

Варрава, откинувшись на диван, вновь мягко улыбнулся.

– Вижу, что твой язык, Михай, за словом в боковой карман не любит лазить.

– Какой есть.

– Но это и хорошо, – не обиделся он. – Не люблю я людей, которые мягко стелют! На их перинах жестко спать приходится. А я за свою жизнь уже устал жестко спать.

Затянувшись сигаретой, я не ответил.

– Михай, а ты Мазара помнишь? – внезапно спросил Варрава, внимательно наблюдая за мной.

– Помню! – с любопытством взглянул я на него. – А к чему ты меня спрашиваешь о нем?

Мазара я помнил хорошо. В свое время это был авторитетнейший вор в законе, так сказать, патриарх преступного мира.

– А к тому, Михай, спрашиваю, что люди быстро забывают тех, кто что-то значил в их жизни, – с легкой грустью ответил Варрава. – А он, насколько я знаю, и для тебя кое-что сделал. И то, что ты не забыл его, это хорошо. Негоже таких людей забывать! Не много таких, как Мазар, было.

Я промолчал, ожидая, что он скажет дальше.

– Насколько я знаю, – продолжал Варрава, – он был твоим «крестным».

– Был, – ответил я. – Только к чему ты это все ведешь, Варрава?

– А к тому, Михай, что слухами земля полнится!

Вновь посмотрел он на меня своим пронизывающим взглядом.

– К тому, что Мазар был и моим «крестным», когда и меня «короновали». Вот и выходит, что у нас с тобой, Михай, один «крестный» на двоих. Один! Вот потому ты здесь, и потому я говорю с тобой.

Внимательно выслушав его, я опять промолчал.

– Чем заняться думаешь? – подкуривая сигарету, спросил Варрава.

– Не знаю, – пожал я плечами.

– Понимаю! – с легкой грустью посмотрел он на меня. – Понимаю твои чувства. Сам не раз испытывал это на своей шкуре. Когда сидим, то кажется, что на воле тебя ждет некая другая и светлая, полная надежд, жизнь. А когда выходишь, то видишь, что тебя на воле-то особо и не ждали! И все темно, как в заколоченной бочке! Ни просвета, ни надежд…

– Слушай, Варрава, – перебил я его, – можешь считать, что твое лирическое вступление мне понравилось. Но я думаю, ты меня не для этого пригласил.

– Не для этого! – сделав глубокую затяжку и выпустив дым, ответил он. – Не для этого. Ну что же, тогда перейдем от лирики к прозе. Не хочешь пойти ко мне? Я понимаю, что предложение для тебя неожиданное, потому и не требую ответа сразу. Шаг серьезный, а серьезные дела надо серьезно решать.

– Знаешь, Варрава, – чуть помедлив, подкурил я новую сигарету, – когда я к тебе ехал, то не знал, зачем еду и о чем мы будем говорить с тобой. Врать не буду. За предложение твое благодарю. Но понимаешь, я всегда был вольной птицей и ни под кем не любил ходить. Сам знаешь, «нанялся – что продался».

– Все мы кому-то продаемся, – сухо ответил Варрава. – Все! Только цена разная. Я тебя не в шестерки зову. Шестерок у меня хватает, – кивнул он в сторону двери. – Мне серьезные люди нужны! Для серьезных дел. А дела эти не за горами… Ты сколько на воле? А?!! Я отвечу за тебя. Без году неделя. И еще не разобрался, что к чему! Правильно? Молчишь?!! Ну, это и понятно. А я, Михай, поболе твоего на воле-волюшке! И вот что хочу тебе сказать. В стране начался бардак! Реформы денежные, купоны, талоны и прочая ересь! К чему бы это?!! – подался он чуть вперед.

– Не знаю, – честно ответил я. – Еще не думал.

– Правильно! – слегка хлопнул Варрава ладонью по столу. – В этом болоте трудно вот так сразу разобраться. И я бы не разобрался, если бы умные люди не просветили вовремя. Я постарше тебя буду и еще застал в лагерях политических… Не этих обиженных крикунов, не успевших пролезть к кормушке! А еще тех!.. – неопределенно взмахнул он рукой.

– Так сказать, «врагов» народа. Среди них, конечно, тоже разные были! Но были и умнейшие люди. А я всегда, Михай, к знаниям тянулся! – усмехнулся Варрава. – Так вот, я еще цуцынком был, когда мне один из них сказал, что страна наша обречена и погубят ее детишки «бывших», так сказать. Для меня тогда его слова бредом больного показались! Чтобы наша «непокабилимая» да рухнула?!! Но тот бывший профессор смотрел дальше, чем я и подумать мог! Он на многое мне глаза открыл. А потом я и сам начал над его словами задумываться, что, к чему и как!

– Вот скажи мне, – затушил сигарету Варрава, – кто в основном в лагерях в последние годы чалится?!! А?!! В основном мужик, Михай! Мужик! Его закатывают в тюрягу, как кильку в банку. Ты вот скажи мне, много ты детишек чинуш разных-всяких видел?!! Я думаю, не много. И я их не много встречал. К чему бы это?!! Молчишь! Да к тому это, что законы наши писаны для мелочи всякой-разной. Одними для других они писаны. Внешне это еще не совсем заметно, но, поверь мне, разрыв этот, как дыра на сопревших прахарях, будет расползаться! Будет, Михай!

Варрава с силой поднялся, по-кошачьи пройдясь по комнате.

– Будет! Все правильно мне тогда тот профессор говорил. Что зона – это лакмусовая бумага общества! И по тем, кто сидит, можно многое сказать о стране. И гласность, болтовня эта голимая, для кого?!! Для них? – посмотрел он вверх. – Да нет! Не для них, а для лохов разных. Во все смутные времена эту гребаную гласность, как кость, кидали голодным. И пока те за нее грызлись, как псы, мясная туша исчезала. Вот и сейчас к тому идет. Магазины пустые, промышленность буксовать начала. Да-а-а, – подошел к окну Варрава, – все верно профессор мне тогда говорил! Как в воду глядел! – тихо, словно для себя, сказал он.

– Передел, Михай, в стране начался. Дербанить ее начали! А передел – это борьба за интересы. А интересы… Одним словом, борьба за бабки! За такие бабки, что нам с нашими нищими общаками и не снились! А где большие бабки, там и кровь большая. …Она уже начала литься! Но ее, поверь, будет все больше и больше. Война, Михай, начинается. Война! А война – дело серьезное! И кто сейчас вырвет себе кусок пожирнее и при этом уцелеет, тот и будет банковать да распоряжаться мошной. А мошна – это власть! Неограниченная власть! И чтобы ее взять, надо объединяться. Время одиночек проходит, Михай! Увы, но проходит! Вон, возьми «Коза ностру». Чем она сильна?!! Да тем, что это организация!.. А мы все стараемся с кастетом да финкой драп-хохотунчик с забулдыги в подворотне снять! Ну, на жирный конец, «цеховика» потрусить! Ну а на худой конец – сберкассу, к примеру! – пристально посмотрел на меня Варрава. – Но все это не то! Не то! Чем мы хуже этих итальяшек?!! Да ничем. Сейчас время пришло свою «Коза ностру» создавать и пролезть… нет, взять власть! А там свои законы напишем! Для себя напишем! Менты с прокуратурой под нашу дудку плясать будут! Как мы скажем!

– Ну не все плясать, Варрава, будут под твою дудку, – вспомнив Яковлевича, затушил я сигарету. – Не надейся.

– А нам все и не нужны. Нам те нужны, кто в проруби плавает, как кое-что. Те, кто, только и ждут, «куда пойти, куда податься, кому за три рубля отдаться»! Те, кто, как шлюхи дешевые, только и ждут, кто им на целковый больше заплатит. Вот говорю я тебе, – забарабанил пальцами по подоконнику Варрава, – и вижу, что ты слушаешь меня, как я тогда слушал того профессора. Но поверь мне, это не бред! Вот потому я и ищу умных и преданных людей! Людей, способных на серьезные дела! Таких людей, чтобы заточкой меж ребер втихаря не ткнули!

– А ты, Варрава, уверен, что я тебе предан буду?!! – повернулся я к нему.

– Уверен! – твердо ответил он и внезапно вновь улыбнулся своей обаятельной улыбкой: – Я, Михай, с кондачка ничего не люблю делать! Жизнь научила. Мне Мазар о тебе перед своей смертью – упокой его душу – говорил. А его рекомендации для меня много значат. Ты сам знаешь, умный был человек! По-своему профессор! Он, кстати, и про кипиш в державе говорил.

Некоторое время мы молчали.

– Не знаю, что и сказать, – нарушил я молчание. – Мне, Варрава, подумать надо.

– А ничего и не надо сейчас говорить, – ответил он, вновь усевшись на скрипнувший диван. – Подумай, поразмышляй на досуге. А через неделю у меня день рождения будет. Серьезные люди соберутся! О делах насущных говорить будем. И я буду рад среди них и тебя видеть.

– У меня, боюсь, Варрава, денег на подарок не хватит, – сказал я поднимаясь.

– Ну-у, Михай! – мягко засмеялся он. – Я из того возраста, когда меня детские подарки интересовали, давным-давно вышел. Так что по этому поводу не переживай. Как говорится, лучший подарок это ты!

– Думай, Михай! Думай! – провожая меня к двери, сказал Варрава. – Я о серьезных вещах говорил. И поверь, я не каждому об этом говорю. А там, даст Бог, будем как у Христа за пазухой!

– Сомневаюсь я, что у Христа за пазухой места на всех хватит, – серьезно посмотрев в лицо Варраве, сказал я, выходя из комнаты. – Сильно сомневаюсь!

– 11 -

Утро – вечера…

Мудро сказано: «утро – вечера мудренее». Утром ночные страхи и тревоги человека растворяются и одеваются мысли его в невидимые одежды лжи и обмана, чтобы мог человек общаться с подобными себе. И вроде снова все ничего. И снова в суете забот своих мечется человек. И жизнь его продолжается.

Но вот вновь ночные сумерки, расползаясь, как чернильное пятно по воде, скрывают дневной свет, и обнажаются вновь распутной девкой мысли человека. И вновь остается человек наедине с собой, словно маленький ребенок, брошенный кем-то в дебрях лесных. И из дебрей души его появляются тогда невидимые существа, несущие страх. И страх этот, словно дикий осиный рой, безжалостно жалит и жалит человека. И нет от него никакого спасения! И, выматывая, выжигает он человека до боли душевной, ослабляя волю его.

«Как быть?!! Что делать мне? Не знаю! Ничего не знаю! Да-а, странная штука – жизнь, если не сказать более. Век живи, как говорится, а все равно, как двоечник у доски на экзамене. Ни знаний в голове, ни шпаргалки под рукой. Вроде и не мальчик уже, и хлебнул от жизни – на двоих хватит! Ведь столько лет за решеткой! А тюрьма далеко не пионерский лагерь! Там ты, как щенок, брошенный в воду, быстро по жизни учишься плавать. Там все поставлено на кон. Как выжить и не потерять себя? Там все, словно без кожи, и любое прикосновение отдается болью душевной, да еще какой! Только подумать, ведь сам судьбы человеческие вершил! «Вершитель!» И советы другим давал. Учил других! Только сам себе не можешь совета дать. Сам в себе разобраться-то и не можешь! Возьми и подумай, а кто твою судьбу за тебя вершит?!! Не знаешь?!! Ничего ты не знаешь! Точно как двоечник на экзамене! Рыскаешь по сторонам, с мольбой в глазах ждешь подсказки, но лишь равнодушие и усмешки видишь в ответ. И к кому обратиться, не знаешь! И видишь, что учитель уже недовольно посматривает на тебя, думая, что делать с тобой. А ты всем своим «лопоухим» видом беззвучно кричишь: «Помогите! Хоть кто-нибудь, помогите!» Но нет ответа! Нет!»

Повзрослев, я почувствовал, что во мне, вернее в моей душе, живут или существуют некие неподвластные моему разуму существа. Кто они были, мне было не совсем понятно. А может, мне это просто казалось, и их не было вовсе. Может, это был просто мой внутренний голос или моя интуиция, или накопленный мною жизненный опыт, или все вместе взятое. Точно ответить я не мог. Честно сказать, я не знал. Знал я лишь одно. В сложные жизненные моменты они, появляясь во мне, были моими единственными советчиками и помощниками.

Первое существо, которое я ощутил в себе, было существо, называемое мной «Романтический Юноша». Оно было доброе и открытое. Фантазер и мечтатель, готовый отдать страждущим последнюю свою рубаху. «Романтический Юноша» легко увлекался всем новым, ярким и был очень неравнодушен к женскому полу. Но, постоянно находясь в поиске новых идей, он из-за своей доверчивости часто влипал в различные неприятные истории.

Второе существо, появившееся во мне несколько позже, я стал называть «Практик». В отличие от «Романтического Юноши», это было осторожное и не совсем доверчивое существо. «Практик» осмотрительно подходил к любому делу, и хотя в нем нет-нет и проскальзывало что-то от романтика, существом он был далеко не романтическим. Ему, как и «Романтическому Юноше», тоже очень нравились женщины, но уже не все подряд, и из-за них он уже не кидался во все тяжкое. В делах «Практик» был честен и порядочен. Чужого не брал, но и забрать у него то, что принадлежало ему, было не совсем просто. Даже совсем непросто.

Третье и последнее существо, которое появилось во мне, я называл «Циник». Это было жесткое бесстрашное существо, не верящее никому и ничему. «Циник» был вечно настороже и, невзирая на личности, готов был в любой момент дать отпор кому угодно. «Циник» был резок и едок на язык и, ставя свои интересы превыше всего, не колеблясь, шел на все, защищая их. Женщин он не любил и не верил ни единому их слову. В делах, в отличие от «Практика», «Циник» был еще более серьезен и огрехов не прощал никому, а романтические бредни вообще не вызывали у него ничего, кроме сарказма. Больше всего «Циник» спорил с «Романтическим Юношей» и, как я подозревал, сильно недолюбливал того.

Когда эта совсем не «Святая Троица» начинала во мне свои споры, то голова от них шла у меня кругом. По-своему я, наверное, любил каждого, хотя кое-кого из них тайно и побаивался.

Вот и сейчас, лежа в кровати и смотря в пустоту, я и не заметил, как мягко и невидимо появился из души моей «Романтический Юноша».

– Ну что ты мучаешься, Саша? – участливо спросил он. – Что ты опять терзаешься?!! Ну не все же так плохо, как ты думаешь! Ты на воле, и это главное! Жить тебе есть где, ты не один и не голодный. Тетя Паша относится к тебе как к родному сыну! И с деньгами все как-то образуется. Не будет же все так постоянно. Ты всего-ничего, как освободился… Так что ты хочешь?!! Все, в конце концов, образуется! Что-то все равно придумается. А с Варравой тебе не стоит связываться. Ты подумай хорошо, что тебе это даст! Да ничего хорошего! Мягко стелет он, да жестко спать тебе будет… Разве ты не понимаешь, чего он хочет? Будешь у него на побегушках его интересы решать. «Нанялся – что продался!» Оно тебе надо?!! Ты и сам прекрасно знаешь, кто он. Не мне тебе говорить. А если что, то он тебя же и уроет! Так что хватит! И вообще… тебе, что, еще не надоела такая жизнь?!! Или ты мало хлебнул?!! Хватит! Ничего хорошего из этого не получится! Хм, к Христу за пазуху… Под крест на кладбище с ним быстрее попадешь! Да что об этом говорить?!! Завязывать надо! За-вя-зы-вать! Ты своей жизнью и маме век укоротил. В позоре за такого сына жила. Пожалей ее хотя бы после смерти. Как она тебя в своем последнем письме умоляла! Неужели не исполнишь ее последнюю волю?!! Да и о тете Паше подумай: что с ней будет? Она и так за тебя переживает, а то вовсе доконаешь ее. Так что, Саша, как ни трудно, но пора тебе завязывать. Пора!

– Да-а! Как всегда, блестящая речь! – раздался язвительный голос так же незаметно появившегося «Практика». – Ничего не скажешь, просто блестящая! Аж слезу вышибает! И, главное, все так просто и понятно: «Завязывать! Образуется!» Да-а! Мне вот только интересно узнать, что образуется и как образуется?!! Ты вместо своих лозунгов лучше дай ему конкретный совет, что ему делать. На какие шиши ему жить, лучше скажи. Не может же он вечно на шее у тетки сидеть!

– Да что ты ему соль на рану сыплешь! – набросился «Романтический Юноша» на «Практика». – Жить! Будет жить! Он еще мужчина при силе, с руками и головой! И с работой как-то разрешится! Ему, вон, и Яковлевич помочь обещал.

– Вот-вот, обещал! – ехидно улыбнулся «Практик». – А куда и кем, не сказал ему твой Яковлевич?!! Ты что, вообще не врубаешься, кто ему этот Яковлевич?!! Он ему, что, отец родной?!! Мент он! Как ни крути, мент, он и есть мент. И ничего хорошего от этого не получится. Он и оглянуться не успеет, как его за такое общение вмиг на ножи поставят. Ну что призадумался, оратор? – снова ухмыльнулся «Практик».

– Ничего я не задумался! – возмутился «Романтический Юноша». – У других хуже бывает! Приходят с зоны, и даже жить негде! А у него ситуация другая!

– Да, у нас ситуация другая! – язвительно перебил «Романтического Юношу» «Практик». – Та же морда только в профиль. Ты все так любишь разрисовывать, что лучше бы «червонцы» рисовал, чем свои пустые советы давать. А то за твоей мазней, как всегда, ничего дельного. Ты конкретно предложи, куда ему идти, как ты говоришь, работать. Что он может? Ну! Что молчишь?!! Давай, телись быстрее! Не знаешь?!! Ну так я тебе скажу! Никуда! Никуда он не сможет пойти работать. И дело даже не в том, что он не умеет ничего делать. Дело в том, что даже если бы он и умел что-то делать, кто возьмет его?!!