Читать книгу: «Светлячки на ветру», страница 4

Ссоры были как цунами. Накатывали внезапно, погребая под холодной, сильной и неотвратимой волной всё хорошее, что было между ними, что вдруг обнажилось для глаз другого и что они с удивлением разглядывали, словно ракушки на открывшемся дне. Она потом чувствовала себя выпотрошенной, точно пойманная рыба, которую она ещё живую пыталась разделать для ухи. Думала тогда, что вот про таких людей и говорят: «энергетический вампир». Самое ужасное было то, что она просто не могла предугадать вот эти вспышки агрессии. Скажешь пустяковую случайную фразу – и пошло-поехало…

После его вспышек не могла ни заснуть, ни читать, ни работать. Размышляла в который раз, что надо бежать, зная, что никуда не убежит. Быстро переплелись корнями и стеблями так, что не выбраться. Вьюнок на чертополохе. Прилежно училась уходить от ссор. Старалась не отвечать, когда он цеплялся. Старалась не спорить, зная, что думает по-другому, и поступать по-своему. Это становилось всё легче. Уже не любое слово ранило, вызывая ответный шквал обвинений.

Плыли, как брёвна в весеннее половодье. Сами были и ледяным течением реки, и брёвнами, и тем порогом, напоровшись на который брёвна начинают кружиться на месте, не находя выхода… В тёмном омуте страстей не утонуть, только и кружиться в танце, как лёгкий сор.

16

Неужели, семейная жизнь – это капкан, который захлопнулся, и она уже ничегошеньки не изменит в своей жизни? Иногда Вика думала о том, что можно всё ещё переписать. Ну, испортила паспорт… Ну и что? Мама ей говорила о том, что она найдёт ещё подходящего ей человека и что она может вернуться домой в любой момент.

Что их связывало? По сути, ничего. И вся жизнь была впереди, всё можно было переписать и переиначить. Неужели вся её большая любовь – лишь первое очарование юности? Губы, скользящие по телу, легко, чуть касаясь влажного атласа… Точно заячий хвостик махнул по коже… Точно промелькнула белка по забору…

Она всегда думала, что брак – это когда живёшь как за каменной стеной, когда есть на кого опереться и за спину кого спрятаться, когда чувствуешь во всём поддержку. А тут… Только власть рук и губ, которые, оказалось, могут притягивать и приклеивать тебя сильнее, чем родство душ: как металл на морозе. Оторвать можно только с кровью.

Говорить было не о чём, кроме быта. У него по телевизору – футбол и боевики, у неё – психологические драмы. Если она смотрела кино, а в это время по другому каналу шёл хоккей, то он просто переключал канал, не обращая внимания на её возмущение. Раньше она думала, что так жить она никогда не сможет. Оказалось, что всё это вполне возможно. И она даже была почти счастлива.

Она ждала его с работы, с нетерпением поглядывая на часы и прислушиваясь, не хлопнет ли входная дверь. И ничто не шло ей на ум. Поворачивался ключ в замке – и она кидалась в прихожую, точно собака, завидевшая своего хозяина. Тонула в его распахнутых объятиях, чувствуя винный вкус терпкого винограда на своих губах и уплывая по волнам прикосновений. Качалась на волнах, словно выброшенный цветок, пьющий воду, оторванный от корней и от земли, всасывающий её стеблем, всеми тугими листьями, бархатными лепестками. Казалась себе речной кувшинкой, что живёт только в воде и моментально никнет, перенесённая в вазу на столе… Оказывается, ей надо так много нежности, море нежности, океан нежности… Как она раньше могла без них существовать? Уму непостижимо… Обвивает руками и ногами, точно вьюнок, свою опору, чувствуя, что одной уже не вытянуться и не дотянуться до пригревающего солнца.

Неужели это так может быть, что живут два совершенно разных человека рядом и совсем не знают, о чём друг с другом говорить? Это было странное ощущение: жить рядом с человеком, который становится всё роднее, и понимать, что ему медведь наступил на ухо? Как так может быть? Она даже не пытается донести до него то, что её мучает. Знает, что расплещет, когда он оттолкнёт протянутую руку: он не поймёт её никогда; замыкается, как в скорлупе, а она даже и не пытается её пробить: заползает, как черепашка под толстый панцирь с головой, не по годам мудрая черепашка Тортилла.

Она сделала ещё одно удивительное и очень неприятное для себя открытие: оказывается, Владимир знал и употреблял слова, от которых она вздрагивала, как от ожога, и долго потом чувствовала себя неуютно, словно вся была в волдырях от прикосновения. Слова слетали с его губ, как шелуха с семечек, и она брезгливо морщилась. Сколько ни пыталась она объяснить ему, что ей неприятно, ничто не помогало. Но он же не только общался среди военных, его мама преподавала студентам и считалась женщиной интеллигентной, хоть и очень нахрапистой и оборотистой…

Жизнь – это цепочка разочарований. Несбывшиеся мечты, как матрёшки, выскакивают одна из другой – и вот остаёшься пустой. Чувствовала себя певчей птицей, которой отводится роль курицы. Можно только сидеть на насесте и хлопать крыльями. Со двора не улетишь.

Она вспоминает, как недавно порхала, точно на крыльях, как ждала встречи с ним и думала: «Только б он позвонил…», как счастливо улыбалась, услышав его голос… Куда всё это так быстро делось? Семейная жизнь кажется ей теперь освещённым туннелем, которому не видно конца. Она сама ограничила этот мир туннелем. И соскочить-то не соскочишь… Везде бетонная стена.

Она с удивлением для себя открывала, что она ждёт не дождётся мужа, а он приходит уставший и бухается спать. Ей оставалось перемывание до скрипящего блеска чашек, тарелок и кастрюль, но даже звуки льющейся в раковину воды раздражали супруга, мешали ему отдыхать. Она старалась ходить по квартире на цыпочках. Купила тапочки на войлочной подошве, изображала из себя кошку, умевшую с рождения ступать мягко.

Её постоянно тянуло домой, к папе с мамой. Но появлялась там она всё реже: общалась с родителями по телефону, хотя часто и подолгу.

Ночи были лунные. Жаркий шёпот, сбивающееся дыхание в подставленное для ласки ухо, тёплые мягкие губы, скользящие по её шёлковому изогнувшемуся телу и исследующие каждую его впадину, словно слепой крот…

«От тебя можно ослепнуть! Ты моя белая шоколадка», – смеялся он. Она размякала в его объятиях, таяла, растекалась, оставляя на его руках сладкие следы, которые память могла облизывать при дневном свете…

17

Отец предложил Вике поехать в командировку на целых три месяца на стажировку во Францию. Она никогда не была за границей! Париж! Вика не могла поверить в такое счастье. Она увидит Париж! Это было из области несбыточного, о чём даже и помечтать до «перестройки» не могли…

Когда она озвучила мужу это предложение, то он сначала долго молчал, будто прожёвывал большой кусок недоваренного мяса, который запихал целиком в рот. Вика чувствовала, как он заводится: подсасывает бензин для езды по ухабам. Потом закричал:

– Что ты там будешь делать одна без языка? Я тебя туда не пущу! Ты никуда не поедешь!

– Я не твоя собственность! Я не собираюсь гробить свою жизнь и быть приложением к тебе. Это же профессиональный рост… И вообще нормальные люди радуются такой возможности! – парировала Вика. – Эти твои выпивоны и друзья-алкоголики, тянущие из тебя деньги, шляния непонятно где… И дома ты ничего не делаешь, только жрёшь! Тебе можно всё, а мне ничего… Ты и женился на мне из-за отца. Матушка твоя решила с рук сбыть, пристроить! Мне вообще всё надоело!

Дальше всё завертелось, как в фильме ужасов. Сухой треск халата, будто отдирают скотч от катушки; боль в руке, которую скрутили и пытались вывернуть, точно руль машины, занесённой влево, что неожиданно повело на глинистой дороге… Она попыталась выскочить в подъезд, но муж, как страж, стоял у двери… Отшвырнув её и пнув ногой, схватил за волосы и стал раскачивать её голову из стороны в сторону, точно качели…

– Надоело!

– И зачем я только связалась с тобой! – Она вырвалась, ударив его кулачком, и понеслась к балкону их второго этажа, который находился над навесом, ведущим в подвал: с него можно было спрыгнуть. Но балкон надо было ещё открыть: тот был заклеен на зиму лейкопластырем.

Дальше она смутно помнит, что было… Дверь на балкон не открывалась.

Поясницу обожгла острая боль (после она узнает, что это было шило), и, уже плохо понимая, что с ней происходит, ударила керамической вазой в окно, смутно проблёскивающее сквозь серую пелену тумана, застилающую глаза, – и услышала весёлый звон стекла, рассыпающийся хрустальным смехом наяд. Руки ошпарили новые всплески боли и, не помня себя, рванулась в образовавшуюся брешь замкнутого пространства, обмирая от страха, догадки о непоправимости случившегося и боли; прыгнула из окна на крышу лестницы, ведущей в подвал, неловко взмахивая тонкими руками, по которым проворно стекали алые ручейки. А затем скакнула на асфальт, обдирая нежную кожу лодыжек и бёдер до мяса и чувствуя, как кромешная темнота заволакивает сознание.

Очнулась в больничной палате, над головой медленно кружился серый потолок: казалось, что трещины на нём, будто ветки деревьев средь зимы, которые качает ветер.

По колее

 
Молчат светлячки,
Но тайный огонь их сжигает.
Знаю – они
Чувствовать могут сильнее
Тех, кто умеет петь…
 

Мурасаки Сикибу,

(«Повесть о Гэндзи», X в., пер. Т. Л. Соколовой-Делюсиной)

18

Глеб приехал в город, где родилась и жила Вика, из маленького провинциального районного центра учиться. Приехал с надеждой выбиться в люди. Жизни своих родителей, от звонка до звонка влачивших жалкое существование в их грязном городке, полном покосившихся домишек частного сектора, он не хотел ни за что на свете. Его мать всю жизнь проработала медсестрой, отца же он почти не помнил. Родители расстались, когда ему было пять лет, через два года после развода тот погиб в пьяной драке.

Мать с утра до ночи пропадала на работе, брала дополнительные дежурства ночью и в выходные, работала на полторы-две ставки всю жизнь, насколько помнит Глеб. До двенадцати лет его воспитывала бабушка, после её смерти он был предоставлен сам себе: мама редко вмешивалась в его дела, считала, что главное, чтобы сын был сыт и здоров. Она была против его отъезда, так как боялась остаться совсем одна, а он уже представлял какую-никакую мужскую опору. Кроме того, ей казалось, что в жизни большого города слишком много соблазнов и трудно остаться с незамутнённой душой… Но останься он дома, ему грозила бы армия… Поэтому она смирилась с тем, что сын уезжает, и лелеяла надежду, что тот после окончания института вернётся в их город, о его распределении она уж как-нибудь позаботится: знакомых среди больных пруд пруди.

Глеб подал документы на физфак дневного обучения, поступил сразу, но ему пришлось подрабатывать охранником ночью на небольшом заводике, производящем кухонную утварь. Иногда по выходным он ездил на вокзал разгружать вагоны. Платили сдельно. Жил он в общежитии, и, пока учился, проблем с жильём не было. Писать диплом распределился на кафедру в НИИ, думая о том, что надо как-то удержаться в нём после окончания. Хотя платили научным сотрудникам мало, здесь была перспектива защиты, а значит, и дальнейшего карьерного роста. «После защиты, в принципе, – думал он, – можно будет уйти на какое-нибудь предприятие или, если повезёт, даже в вуз». Проблема распределения решилась легко. Юношей-выпускников было мало, их брали в институт практически без конкурса.

Жильё теперь пришлось снимать. Арендовали маленькую квартиру вдвоём с сокурсником, но зато без хозяина: жившая в ней бабушка умерла, а родственники планировали заселить в неё подросшую внучку, но та покуда оставалась с родителями. Пока был не женат, его не очень мучило съёмное жильё, но он отлично понимал, что получить квартиру в городе невозможно, если только не поехать куда-нибудь на Север. Вообще-то его всё устраивало, это было лучше в любом случае, чем их маленький городишко, больше похожий на посёлок, чем на город. Жениться он не торопился, так как жену приводить было некуда, а съём квартиры для семьи уже не разделишь с другом. Впрочем, он не был рационалистом, и, влюбись, он бы, наверное, как-то попытался решить возникшие проблемы, но времени на девушек, пока учился, почти не было, а после окончания как-то все они пробегали стороной мимо его сердца.

Учился он отлично, и после института даже была возможность пойти в аспирантуру, но материальный вопрос заставил его сделать другой выбор… В аспирантуру он всё же поступил, но в заочную.

У них в отделе работала дочь директора НИИ, академика, бати, как его называли. Как только он услышал, что Вика дочь академика, что-то щёлкнуло в нём, будто сработал металлоискатель: «Она должна быть моей». Она нравилась Глебу: тихая, скромная, умная, белокурое домашнее создание. Он хотел было приударить за ней, но с огорчением узнал, что она замужем. Работала она в соседней лаборатории – и они почти не общались. Девушка была окружена как бы стеклянной звуконепроницаемой стеной.

Он не очень прислушивался к сплетням, но когда случайно услышал, как женщины в его лаборатории, приглушив голоса, бурно обсуждали новость про дочку директора, ужаснулся. Живо представил Вику с изрезанными руками и шилом в сантиметре от сердца.

Эта картина всё время стояла перед глазами, не давая работать. Вика не появлялась в отделе три месяца, её навещали девочки из её лаборатории, и каждый раз после их визита он настраивал уши локатором на слабые сигналы, несущие информацию о Вике.

Вика появилась только осенью. Худенькая, похожая на полупрозрачную моль, порхающую под хлопки в полутёмной прихожей. Она ни о чём не рассказывала, и спрашивать её стеснялись. Ушла с головой в работу.

Он думал, как подкатиться к Вике, не вызвав пересудов.

Вика часто задерживалась допоздна: у неё были какие-то эксперименты. Глеб тоже решил продлить себе рабочий день. Слонялся по комнате, подкарауливал, когда Вика отправится домой, выглядывая в коридор, проходил взад-вперёд мимо её лаборатории, заглядывая в полуоткрытую в комнату дверь, два раза зашёл: один раз попросил парафин, в другой – реактив. Оба раза неловко хохмил и что-то рассказывал из своей студенческой жизни. Как только она отправилась к лифту, кинулся за ней. Хотел пойти её проводить и предложить погулять по откосу, но, спустившись вниз, увидел, что её ждёт отец. Вика села в чёрную машину отца – и они уехали, оставив Глеба наблюдать за их отъездом в стеклянном фойе института.

На следующий день Вика снова сидела в лаборатории допоздна. Глеб решил, что он продолжит хождение в гости. Но девушка прибежала сама с просьбой помочь ей заменить картридж у самописца: ей срочно надо записать данные, а чернила кончились, инженерная служба – давно дома. Он посмотрел на тоненькие Викины руки, перепачканные красной краской, – и перед глазами встала картина Викиных рук, изрезанных разбитым стеклом. Красные чернила на тонких пальчиках и почти детской ладошке казались ему капельками крови.

Нежно поцеловал тыльную сторону ладони. Пробежал губами по шёлковой коже, резко пахнущей каким-то специфическим реактивом. Перевернул ладошку внутренней стороной – по руке бежали красные тоненькие ручейки линий. Самым широким ручьём текла линия ума. Линия жизни была прерывистой и не очень длинной. Венерин бугор краснел большой полянкой с распустившимися маками. Руки первоклассницы-замарашки, перемазанные чернилами и фломастерами.

Картридж был заполнен, самописец писал кривые, напоминающие кардиограмму неровно бьющегося сердца. Он сидел в кресле, расположившись около приборов, и смотрел на пульсирующую синусоиду, рисуемую на миллиметровом листе бумаги, думая о том, что вот так, наверное, и вся наша жизнь – качание по волнам синусоиды, где мелкие волны, догоняя и набегая друг на друга, интерферируют и собираются в большую волну.

Дальше они гуляли по обледенелому откосу, и он осторожно поддерживал Вику под локоток, чтобы не упала на своих каблуках-столбиках. С реки дул пронизывающий ветер, хотя реки и не было будто вовсе. Было ровное снежное поле, еле различимое в вечерней тьме. Огни на реке не светились. Мутные фонари с залепленными снегом лицами, стоящие на откосе, покачивали головами, роняя тусклый свет. Две неровные тени, маленькая и большая, забавно пошатывались на льду в их освещении, точно пьяные. Вышли к ёлке на площади. Ёлка была в этом году украшена в салатовые фонарики и люминесцентные игрушки. Казалось, что молодые зелёные иголочки и шишечки, осыпанные яблоневым и черёмуховым цветом, пробиваются сквозь вечнозелёную хвою. Даже пятиконечная звезда была не привычно красной, а золотой с зеленоватым фосфоресцирующим в ночи ореолом. Ёлка была настолько большой, что чудилось, звезда улетала кометой в небо, оставляя газовый шлейф свечения в форме наряженной ели.

Если бы скрип снега можно было записывать как музыку, то его полустёртые следы на уже утоптанном снегу служили бы ей нотами. Её же следы тонких каблучков бежали как многоточие, обещая глубокомысленное продолжение…

19

Её глаза поймали его изучающий взгляд сквозь дымчатые очки. Она почему-то подумала: «А зачем он носит дымчатые стёкла зимой, когда нет солнца?» Она всё равно видела его глаза сквозь этот защитный экран, видела даже через стол, заставленный тарелками с яствами, различала чёрные расширившиеся зрачки, будто у наглотавшегося белладонны. Да и сами эти зрачки ей почему-то напомнили чёрные блестящие ягоды этого растения, на которых играли лучи света. Она бесстрашно встретила эти ягоды его взгляда, таящие в себе дурман, и ей даже хватило сил на то, чтобы её взгляд стал долгим, немигающим. Она готова была помериться с ним силами. Кто кого? Но в этом взгляде был и призыв. Она уже знала, что выделена из толпы, замечена. Теперь его глаза будут неизбежно находить её, как миноискатель. Делать всё сужающиеся круги, чтобы замереть в одной точке. И вот уже стрелка дрожит и зашкаливает… Но внезапно Глеб отвёл глаза, не выдержав её взгляда. Бежал, стушевался, обвёл взглядом комнату, уткнулся в блокнот. И она это ясно почувствовала, что он понял, как испугался этого поединка зрачков… Спрятался за опущенными ресницами.

Любовь, будто внезапно начавшееся мартовское снеготаяние, закружила с головой. Она думала, что уже и не полюбит никогда, но тут внезапно в её жизнь вернулись цвет, вкус и запах. Возвратилось состояние, когда ждёшь встречи со сбивающимся биением сердца. Оно то замирает в предвкушении свидания, то съёживается от холода в молчаливом ожидании, то бьётся так учащённо, что кажется: сейчас выскочит из груди. Его стук отдаётся в висках: бум-бум, бум… Ходила, как лунатик, счастливо улыбаясь и ничего не видя вокруг. Только вот эту лунную дорожку, по которой надо идти, и не важно, что это не солнце, которое греет.

Влюбилась она в него сразу. Если бы ей сказали раньше, что она, вдумчивая и рассудительная девушка, способна так влюбиться, она бы не поверила. Она думала, что первый её брак навсегда отобьёт охоту к любви и семейной жизни. Но оказалось, что сквозь пепелище прорастает трава – удобренная, нестриженая и зеленеющая пышными пучками.

Он был отличником, очень начитан, молодой человек, который будет делать карьеру. Другого рядом с собой она и не представляла. Провинциал, который станет тянуться вверх. Впрочем, не только это вызвало у неё интерес. Он многое умел делать руками, а в семье родителей с этим всегда были проблемы, и не чурался дел, что многие считали «женскими»: стирал, умел готовить. Рассказывал, что помогает матери в саду. И вообще был самостоятельным, положительным, вызывающим доверие, на которого можно будет в жизни положиться. Подумала, что из него получится неплохой муж. Её радовало и то, что он так же, как и она, занимается наукой.

Теперь Глеб частенько задерживался на работе – и они сидели и болтали. Ему нередко удавалось проводить её до дома, старенькой сталинки с облупленной штукатуркой на фасаде, ютившейся в тихом и узком переулке, засаженном старыми огромными тополями, которые почему-то здесь не выпиливали, несмотря на то, что весь тротуар и газоны были будто засыпаны белым пушистым снегом. В лаборатории уже шушукались, и он чувствовал, как пересуды толкаются ему в спину, точно порывы ветра.

20

Как все мы ждём от Нового года чуда, так снова ждала его и Вика.

Опять город был расцвечен радужными огнями и казался завораживающей сказкой. Снова чудище протягивало ей аленький цветочек и говорило: «На, возьми, не бойся». На улицах выросли голубые оленята и сиреневые снеговики, горевшие манящим светом далёкой мерцающей звезды. Вновь на прилавках были рассыпаны блестящие шары с забавными отражениями, причудливо перекрученные и расписанные сосульки, с потолка стекал серебряными и золотыми струями дождь, и казалось, что всё лучшее, волшебное впереди, надо только научиться ждать… Да так оно и было: жизнь только начиналась.

На конференции молодых специалистов сидели на первом ряду вдвоём. Глеб прижимался к ней, съехав с кресла и полулёжа в нём. Чувствовала горячее его бедро, которое прожигало сквозь толстую ткань. Хотела инстинктивно отодвинуться, а потом передумала. Побоялась его обидеть. Да и ей было приятно и немного смешно. Ощущала его плечом, он прижимался не совсем уж откровенно, а как ребёнок к маме. Сама она не чувствовала ничего, никакого возбуждения. Она сидела на краю у прохода, и двигаться ей было некуда. Глеб точно сталкивал её с обрыва. Потом встал и вступил в дискуссию с докладчиком, зачем-то выйдя в проход. Вернувшись, не пересел подальше, а снова прижался ещё сильнее, как будто старался слиться со всеми изгибами её юного тела. Когда пришла домой, удивилась тому, что помнит это странное прикосновение и что бедро у неё горит до сих пор, а внизу живота вдруг зачирикали воробьи, клюя крошки воспоминаний.

В выходные Глеб позвал её на выставку Джозефины Уолл, которая экспонировалась у них в городе. Пришёл с тремя розами цвета заходящего солнца. На выставке были представлены лишь фотографии картин, но Вика всё равно погрузилась в чарующее волшебство и сказочный мир, где птицы и стрекозы, бабочки и феи, летучие рыбы и пух одуванчиков, единороги и волки, эльфы и цветы – всё танцевало в свободном полёте, следовало за радугой и всевидящими мерцающими звёздами в поисках гармонии, любви, надежды и радости. Захватывало дух от полёта, рождающего вдохновение ветра и воздуха. Когда любовь парит в воздухе, всё возможно и по плечу. Сколько ярких красок: сиреневых, синих, жёлтых и зелёных! И почти нет красных: цвета тревоги, крови и ветреного заката… Сколько лёгкости, женских метаний и мечтаний, ожидания и поисков любви находила Вика в этих репродукциях… Зачарованной тайной и магией ей хотелось стоять перед каждой часами и пытаться разгадать удивительный мир образов художницы. Она была так благодарна Глебу, что он погрузил её в эту страну невиданного чуда и удивительной гармонии, что, казалось, могла быть только в райском саду.

После выставки гуляли, взявшись за руки, по фосфоресцирующему заснеженному городу, где снег летел на землю маленькими голубыми, изумрудными и сиреневыми светлячками, парящими в морозной ночи. Сиреневые и розовые ёлки, будто посыпанные сахарной пудрой, сопровождали их медленный путь. Её маленькая ладошка в серенькой варежке из кроличьего пуха свернулась, как котёнок в тапке, в большой кожаной рукавице Глеба.

Чужие губы были горячими и шёлковыми. Скользили, как сорванная травинка, по её губам. Нежно, осторожно, мягко, едва касаясь. Снежинки на ресницах таяли от чужого сбивающегося дыхания.

Пришла домой, поставила розы в вазу, срезав со стеблей колючки и вбирая в себя влажный пленяющий аромат. Подходила несколько раз за вечер – и снова жадно вдыхала, как наркотик, расширившимися ноздрями чарующий и кружащий голову запах, погружаясь в мир горячечных грёз. На другой день бросила, проходя мимо, беглый взгляд на розы, стоящие на комоде, – и замерла в оцепенении, точно ребёнок, увидевший сказку про Алису в стране чудес. Внутри розы цвета недозревшего граната, напоминающей ей искажённый и раскрывшийся в страсти рот, будто горела свеча, делая её лепестки полупрозрачными. Она подошла к цветку – и осторожно потрогала его, затем попыталась заглянуть внутрь, разворачивая, словно пелёнки на ребёнке, нежные, шелковистые на ощупь лепестки. Но ничего не нашла. Никакого волшебного фонарика внутри цветка спрятано не было. С недоверием потрогала его пальцем. Цветок светился, как огромный светлячок. Это было какое-то совершенно необъяснимое чудо. Несколько раз за вечер она осторожно подходила к цветку и смотрела на него с замиранием сердца, будто боявшегося громким стуком колёс, несущихся по шпалам в неизвестность, спугнуть волшебное видение. Цветок продолжал излучать совершенно удивительное волшебное сияние. Только на другой день она поняла, что это зеркало, стоящее на комоде, отбрасывало солнечный зайчик от люстры. Но ощущение необъяснимого чуда и изумления осталось. Позднее оно переросло в знание, что, чтобы выжить, надо создавать иллюзии, а солнечные зайчики могут рождаться и от лампочки в сорок ватт, засиженной мухами.

21

Когда она обмолвилась дома, что у неё появился новый ухажёр, мама была встревожена. Сказала: «Тебе что, не хватило? Опять хочешь приключений?» Но на её сторону встал, как всегда, отец, успокоив жену тем, что парень, говорят, положительный, неизбалованный, и из него может получиться толк, а их дочка и так пребывает в депрессии и ей надо выбираться из состояния, когда мир окрашен в чёрные и серые краски. Он предложил матери посмотреть на приятеля поближе, скажем, пригласить его на Новый год или даже просто так: почему бы не показать ему кинофильмы про путешествия маленькой Вики в Крым и Прибалтику?

Смотрели фильмы, повесив белый экран на стену. На стене плескалось море, которое Глеб ещё никогда в своей жизни не видел. Море ласково каталось по пляжу, перебирая обкатанную гальку ленивыми и разморёнными движениями… Море было прозрачно настолько, что можно было видеть дно далеко от берега… Голубой залив. Синие горы тонули в оранжевом мареве. Казалось, что по поверхности скал пасутся белые и серые овечки: цветущие деревья были неразличимы, а вот это странное ощущение, что можно не только расти на почти отвесной стене, но даже и гулять по ней, осталось у Глеба надолго. Камни были перемешаны с землёй и еле различимыми лужайками зелени. Вдали виднелись два серых корабля, застывших в море, точно причудливые скалы. Пальмы, похожие на зонтики из павлиньих перьев, раскидывали ажурные тени… Маленькая Вика входила в воду осторожно, боясь обжечься ледяной водой. Вода была, по-видимому, тёплой: другие кидались в неё смело. Его же любимая разгребала воду перед собой руками, точно отгоняла опасность, и ступала на носочках, забавно семеня по камушкам… Он вспомнил про её первый брак и подумал, что, повзрослев, она стала смелее, а вот теперь, похоже, снова ступает на носочках, боясь поранить ноги. И плыть тоже боясь…

22

Она знала теперь точно, что из дома она не уедет никуда и, если даже она снова выйдет замуж, то пусть её муж будет жить у них…

Зачем люди женятся? Бегут от одиночества – но снова попадают в его тиски. Только одиночество это уже вдвоём, без иллюзий что-то в жизни сменить или переиначить, когда дети мокрыми глазами возвращают на землю, даже если снова рванёшься полетать. Почему тянет иметь общий кров? Ведь можно и так. Без обязательств, без слёз, без встрясок, без любви? Вика жила в благополучной семье – и ей казалось, что и в её жизни должен быть мужчина, с которым можно жить как за каменной стеной, а не стоять на перекрёстке, поёживаясь и жалея о том, что даже за плечи тебя обнять некому: только вот так скрестить руки на груди и чувствовать собственное тепло. Почему хочется иметь своё продолжение? Боишься уйти в небытие, не оставив частички себя на этой земле… Думаешь о том, что должна быть родная душа рядом, которая обязательно будет понимать тебя с полуслова, ведь гены-то в ней твои…

А может быть, просто хочется нежности и тепла, как котёнку, который ищет человеческое тело и то запрыгивает на колени, то трётся о ноги, то сворачивается клубочком на груди, забирая от тебя частичку уютного дома, приобретая ощущение защищённости и передавая тебе своё тепло, разогреваясь, как печка, и леча больные места?

Хочется, чтобы в благодарность тебя гладили – и обязательно по шёрстке – и щекотали брюшко, а ты блаженно жмурился и мурлыкал от счастья. Она снова ощущала на своих губах вкус нектарин.

Губы порхали, как крылья бабочки, по телу, слегка касаясь испуганной кожи в гусиных пупырышках, – порхали, пока бабочка не садилась и не замирала на минуту внутри розового цветка, – и вот уже цветок выпрямился во весь рост, тело выгнулось радужным мостиком, и молния без грома пронзает, на минуту обездвижив тело…

– Ты мой золотой, мой милый, мой единственный, ворвавшийся, как солнечный луч сквозь щель между тяжёлыми ночными шторами.

Облизывала губы, вспоминая и повторяя чужие прикосновения. А за окном стояла весна, хотя ещё весь февраль был впереди, с его вьюгами, завывающими волками в ночи. Но пока январь смотрел мокрыми очами, по карнизу радостно звенела капель и съезжали, будто отрываясь от опоры и улетая, снега с крыш – и даже в комнате пахло весною и набухшими почками вербы. Жизнь снова была полна гомона птиц, воробьи и голуби тоже пели, и сороки, щеглы, синички, свиристели старались наперегонки… И попугайчики в клетке передразнивали всех по очереди. А внизу живота пробились сквозь толстую корку льда первые крокусы и тянули свои шеи, будто птенцы из гнезда в ожидании корма, влажно согретые выглянувшим из-за туч солнцем.

Свадьбу решили не играть. Ребёнок уже притаился под сердцем, и оно качало кровь по его сосудикам. Вопрос о жилье не обсуждался. Глеб просто переехал в дом академика. Мягко и осторожно обнял её сердце и положил в карман брюк.

23

В сущности, она хотела всего того, что хочет большинство женщин: иметь рядом надёжного и заботливого мужчину, согревающего её своим телом, точно в мороз нежные цветы для любимой женщины, которые несут, спрятав на груди под полурастёгнутой курткой и мохеровым шарфом. Она хотела благополучия и любви.

Сначала их дни были полны безмятежного взаимопонимания, когда нежность переполняла обоих, и они думали: «Неужели чудо возможно?» Экстазы обладания и гордости поднимали их над землёй, и они с усмешкой наблюдали за суетной и муравьиной жизнью других, думая, что эта чаша их минует. Они так сильно и бережно прижимали друг друга к себе, словно бежали друг к другу издалека – и вот наконец добежали и можно обняться.

Дни безмятежного, как отпускной солнечный день на даче, взаимопонимания чередовались с приступами отчуждённости и неприязни, которые быстро проходили, как грибной дождь.