Читать книгу: «Гаргантюа и Пантагрюэль», страница 3

ГЛАВА XIV. Как некий софист обучал Гаргантюа латыни

Услышав такие речи, добряк Грангузье изумился и восхитился, видя столь высокий разум и удивительное соображение сына своего Гаргантюа. И он сказал его нянюшкам:

– Филипп, царь македонский, узнал ум своего сына Александра по тому, как он искусно правил конем, который был до того необуздан и страшен, что никто не осмеливался сесть на него, так как всех всадников сбрасывал он с себя – одному шею сломает, другому – ноги, тому – череп, этому – челюсть.

Наблюдая все это на ипподроме (так называлось место, где выезжали лошадей), Александр подметил, что ярость лошади происходит только от страха, который внушает ей собственная ее тень. Тогда, вскочив на коня, он пустил его против солнца, так что тень падала сзади, и таким способом сделал коня послушным своей воле. По этому отец узнал, что у сына его божественное разумение, и приставил к нему наставником в науках Аристотеля, которого чтили в ту пору выше всех философов Греции. Но я скажу вам, что по одному этому разговору, который я сейчас перед вами имел с моим сыном Гаргантюа, я познал, что в его разуме есть что-то божественное, столь он остер, тонок, глубок и ясен, и достигнет высокой степени мудрости, если его хорошо образовать. Поэтому я хочу поручить его какому-нибудь ученому, чтобы научить его по его способностям, и ничего не пожалею для этого.

Действительно, ему указали на одного великого ученого софиста по имени магистр Тюбаль Олоферн, который обучил Гафгантюа азбуке так хорошо, что он говорил ее наизусть в обратном порядке; на что ушло пять лет и три месяца.

Потом прочел с ним Доната²¹, а также Фацета, Тэодолэ и «Параболы» Алана²², на что ушло тринадцать лет, шесть месяцев и две недели. Заметьте, что одновременно он учил Гаргантюа писать готическим шрифтом, и тот переписал все эти книги, потому что искусство печатания еще не было изобретено.

Гаргантюа носил обыкновенно большой письменный прибор, весивший более семи тысяч квинталов²³, пенал из которого равнялся по толщине и величине колоннам аббатства Энэ²⁴, а чернильница висела на толстых железных цепях и равнялась вместимостью огромной бочке.

Потом Тюбаль прочел ему «De modis significandi»²⁵ с комментариями Гуртебиза, Факина, «Беззуба» Галео, Иоанна Тельца, Биллонио, и кучи других. На это пошло времени свыше восемнадцати лет и одиннадцати месяцев.

Он так хорошо изучил этот труд, что на испытании ответил все наизусть от конца к началу и на пальцах и сказал матери, что «De modis significandi» не есть наукой. Затем Тюбаль прочел «Церковный календарь». На это пошло шестнадцать лет и два месяца, когда названный наставник его умер:

В тысяча четыреста двадцатом.

От болезни, причиняемой развратом.

Затем у него был старый кашлюн²⁶, по имени магистр Жоблэн Бридэ, читавший ему Гугуцио²⁷, Эврара «Греческий язык»²⁸, «Доктринал»²⁹, «Части речи»³⁰, «Что сие есть»³¹, «Дополнение»³², сочинение Мармотрета³³, «О поведении за столом»³⁴, Сенеки «О четырех кардинальных добродетелях»³⁵, Пассавенто³⁶ с комментариями к нему, и, наконец, на праздниках – «Спи бестревожно»³⁷. Сверх того еще другие труды из такого же теста, от чтения которых поумнел он так, что после таких уже не пекли.

ГЛАВА XV. Как отдали Гаргантюа другим педагогам

Тогда отец его заметил, что сын занимается, действительно, очень хорошо и тратит на это все свое время, но все-таки не извлекает никакой пользы и – что хуже – от занятий своих глупеет, становится все рассеяннее и бестолковее. Когда он пожаловался на это дону Филиппу де-Марэ, вице-королю Папелигоссы, то услышал, что лучше было бы сына вовсе ничему не учить, чем под руководством таких наставников изучать такие книги; потому что их наука – глупость, и ученость их – чистейший вздор, которым они только оскопляют добрые и благородные умы и портят цвет нашей молодежи.

– Возьмите, – сказал он, – кого-нибудь из современных молодых людей, кто проучился всего года два: в случае, если он не окажется лучше вашего сына в рассудительности, красноречии, толковости, в порядочности, в уменье вести себя в обществе, – можете считать меня свинорезом из Бренны.

Грангузье это понравилось, и он приказал, чтобы так было сделано.

Вечером, во время ужина, названный де-Марэ привел одного из своих юных пажей, Эвдемона, из Вилльгонжи. Паж был так хорошо причесан, разодет, вычищен, так хорошо держался, что скорее походил на маленького ангела, чем на человека. Затем Марэ сказал Гаргантюа:

– Видите этого отрока? Ему нет еще двенадцати лет. Посмотрим, если угодно, какая разница между знанием ваших болтливых пустомель прежнего времени от современных молодых людей.

Опыт понравился Грангузье, и он приказал пажу произнести речь. Тогда Эвдемон, попросив разрешения на это у своего господина, вице-короля, встал со шляпой в руках и, с открытым лицом, румяными устами, уверенным взором, с юношескою скромностью глядя на Гаргантюа, начал хвалить и превозносить последнего: во-первых, за его добродетели и добрые нравы, во-вторых – за его ученость, в-третьих – за благородство, в-четвертых – за телесную красоту, и в-пятых – мягко стал убеждать его относиться с особым почтением к отцу, который приложил такие старания, чтобы обучить его; и, наконец, просил соблаговолить считать его смиреннейшим из своих слуг, ибо другого дара он не просит теперь у небес, кроме того, чтобы ему была оказана милость угодить Гаргантюа какой-нибудь приятной услугой.

Все это было сказано со столь подобающими жестами, с таким отчетливым произношением, так красноречиво и на таком изысканном латинском языке, что паж походил скорее на Гракха, Цицерона или Эмилия прошлых времен, чем на современного юношу. Гаргантюа же сумел в ответ только зареветь коровою, спрятав лицо в шапку, и нельзя было вытянуть из него ни одного слова, – как звука из мертвого осла.

Отец разгневался до того, что тут же хотел убить магистра Жоблэна. Но де-Марэ прекрасными доводами предостерег его от этого, и гнев его утих. Он велел только уплатить учителю жалованье, напоить его по-богословски, а после чтоб убирался ко всем чертям.

– По крайней мере, сегодня, – сказал он, – его хозяину ничего не будет стоить, если случайно он подохнет, напившись как англичанин.

Когда магистр Жоблэн покинул дом, Грангузье посоветовался с вице-королем, какого сыну можно предоставить учителя, и они уговорились, чтобы на эту должность поставить Понократа, воспитателя Эвдемона, и что все они вместе отправятся в Париж для ознакомления с обучением французских юношей того времени.

ГЛАВА XVI. Как Гаргантюа был послан в Париж, и о громадной кобыле, на которой он ехал, и как она уничтожила оводов в округе Бос

В это самое время Файоль, четвертый король нумидийский, прислал Грангузье из Африки громаднейшую и высочайшую кобылу, каких когда-либо видели на свете, и самую чудовищную (как вы хорошо знаете, Африка всегда приносит нечто новое!). Величиной кобыла была с шесть слонов; на ногах же имела пальцы, как лошадь Юлия Цезаря; уши свисали у нее, как у лангедокских коз, а на заду рос небольшой рог. Масти она была рыжей, с подпалинами, пересыпанной серыми яблоками. Но всего страшнее был у нее хвост – ни много ни мало такой толщины, как колонна св. Марса, близ Ланжа, и тоже четырехугольный и с точно такими пучками, как хлебные колосья.

Если вы этому удивляетесь, то вы должны еще больше удивиться хвостам скифских баранов, весившим больше тридцати фунтов, и баранов сирийских, к крупу которых, если Тено³⁸ говорит правду, необходимо прилаживать тележки, чтобы носить их курдюки, – до того они длинны и тяжелы. У вас таких хвостов нет, господа распутники из равнин.

Кобыла была доставлена в порт Олон, в Тальмандуа, морем, на трех баржах и одной бригантине³⁹. Увидав ее, Грангузье воскликнул:

– Вот как она кстати, чтобы свезти моего сына в Париж. Ей-богу, все пойдет прекрасно. Со временем он станет великим ученым. И вообще если бы не было господ животных – все были бы учеными.

На следующий день, выпив (как вы сами понимаете), выступили в путь Гаргантюа, его наставник Понократ и его люди; вместе с ними – молодой паж Эвдемон. Так как погода стояла ясная и умеренная, то отец заказал Гаргантюа желтые сапоги; Бабен⁴⁰ называет их «полусапожками». И так они весело совершали свое большое путешествие и основательно закусывали до самого Орлеана. В этом месте был обширный лес, в тридцать пять миль длиной и семнадцать шириной, или около того. Этот лес кишмя кишел оводами и слепнями, что было истинным разбоем для бедных ослов, лошадей и кобыл. Но кобыла Гаргантюа честно отомстила за все обиды, нанесенные ее сородичам, способом, о каком и не догадаешься.

Едва они въехали в лес и оводы напали на них, как она высвободила свой хвост и так начала им отмахиваться, что свалила весь лес. Вбок, вкось, поперек, туда, сюда, в длину, в ширину, снизу вверх, сверху вниз – она косила деревья, как косарь траву, так что с тех пор не стало ни деревьев, ни слепней – и весь край был превращен в поле.

Увидав это, Гаргантюа получил большое удовольствие; однако, не кичась этим, сказал своим спутникам: «je trouve beau се» («по-моему, это прекрасно»), почему область эту впоследствии и назвали «Бос» («beau се»).

Наконец они прибыли в Париж. Два-три дня он отдохнул здесь, устраивая веселые пирушки со своими людьми, расспрашивая, какие ученые были тогда в городе, и какое здесь пьют вино.

ГЛАВА XVII. Как Гаргантюа отплатил парижанам за свой прием, и как он унес большие колокола с Собора Богоматери

После того как они отдохнули несколько дней, Гаргантюа отправился посмотреть город, и все с великим изумлением смотрели на него, потому что парижане так глупы, такие зеваки, так тупы, что любой фигляр, продавец индульгенций, какой-нибудь мул с бубенцами, игрок на виоле на перекрестке, соберут в Париже куда больше народу, чем хороший проповедник евангелия.

И они так назойливо его преследовали, что он был вынужден усесться на башни Собора Богоматери. Будучи там и видя вокруг себя столько народу, он громко сказал:

– Я думаю, что эти бездельники хотят, чтобы я им заплатил за приезд и прием. Это правильно, я угощу сейчас их вином, но только для смеха.

И вот, улыбаясь, Гаргантюа отстегнул свой прекрасный гульфик и сверху так обильно полил их, что утопил 260 418 человек, не считая женщин и детей.

Некоторые из них, благодаря быстроте ног, спаслись от потопа, и когда были на самом верху, у Университета, задыхаясь и обливаясь потом, откашливаясь, отплевываясь, начали клясться и божиться, одни в гневе, другие со смехом: «Каримари-Каримара! Святая дева Мария, вот выкупали-то нас для смеху («Par ris»). Вот отчего и город с тех пор получил название «Париж» («Paris»). Прежде же, как говорит Страбон в кн. IV, его называли Левкецией⁴¹, что по-гречески значит «Белянка» – из-за белизны бедер у местных дам. А так как при названии города новым именем присутствующие клялись каждый святыми своих приходов, а парижане, набранные изо всяких людей и со всяких стран, – все от природы хорошие юристы и хорошие ругатели и все немного самомнительны, то Иоаннин де-Барранко, в книге «Об избыточествующем чинопочитании» полагает, что они названы по-гречески «паррезиане», что значит «дерзкие на язык».

Помочившись, Гаргантюа начал рассматривать громадные колокола, висевшие на башнях собора, и очень гармонично в них зазвонил. Когда он звонил, то ему пришло на мысль, что они бы недурно могли служить колокольчиками на шее его кобылы, которую он собирался отправить обратно к отцу с большим грузом сыра бри и свежих сельдей.

И действительно, он унес их к себе.

В это время приехал командор св. Антония, для своего свиного сбора⁴². Он тоже хотел потихоньку унести колокола, чтобы о нем было издали слышно, и чтобы сало в кладовых дрожало (от страха, что его унесут), но из честности оставил их: не потому чтобы они жгли ему руки, а потому что были немножко тяжеловаты. Это местечко Сент-Антуан – не то, что в Бурге; командор последнего – мой друг⁴³.

Весь город возмутился: жители Парижа, как вы знаете, настолько склонны к бунту, что иностранцы изумляются долготерпению французских королей, которые, видя затруднения, происходящие от этого изо дня в день, не прибегают для обуздания парижан к мерам правосудия. О, если бы богу было угодно, чтоб я мог проведать, в какой кузнице куются эти ереси и заговоры, и обнаружить их перед братствами моего прихода!

Поверите ли, весь этот обезумевший и взбудораженный народ сбежался к башне Нэль, где помещался тогда (теперь его нет) оракул Левкеции⁴⁴. Ему изложили все дело и указывали, на неудобства того обстоятельства, что колокола унесены.

После долгих обсуждений за и против, по фигуре «baralipton»⁴⁵, было решено послать к Гаргантюа старейшего и достойнейшего представителя факультета, чтобы указать ему на ужасное затруднение от пропажи колоколов, и – несмотря на возражения некоторых членов Университета, ссылавшихся на то, что подобное поручение скорее приличествует дать оратору, чем софисту – для этого дела был избран достопочтенный магистр Янотус де-Брагмардо.

ГЛАВА XVIII. Как Янотус де-Брагмардо был послан к Гаргантюа, чтобы вернуть колокола

Магистр Янотус, выбритый под Цезаря, облачившись в шапочку на античный манер и ублажив свой желудок пирожными с вареньем из айвы и святою водою из погреба, отправился на квартиру Гаргантюа, предшествуемый двумя краснорожими приставами и сопутствуемый пятью-шестью грязнейшими магистрами без искусств.

У входа встретил их Понократ и ужаснулся, увидев такую ряженую компанию, и подумал, что это какие-то нелепые маски. Потом спросил у одного из магистров этой банды, что означает этот маскарад. Ему было отвечено, что они просят возвратить им колокола. Услышав это, Понократ тотчас побежал сообщить эти новости Гаргантюа, чтобы тот приготовился к ответу и наскоро решил, что делать.

Уведомленный об этом, Гаргантюа отозвал в сторону Понократа – своего наставника, затем Филотимия – своего дворецкого, Гимнаста – своего конюшего, и Эвдемона и советовался с ними о том, что делать и что отвечать. Все были того мнения, что – отвести в буфетную и там дать им по-мужицки выпить, а чтобы этот старый кашлюн не тщеславился тем, что колокола вернули благодаря его просьбам, – послать (пока он будет выпивать) за префектом города, ректором факультета и викарным епископом и передать им колокола, раньше чем софист успеет изложить свое поручение.

После этого, в присутствии означенных лиц, выслушать его прекрасную речь. Когда все приглашенные собрались, софиста ввели в залу, полную народа, и он начал, откашлявшись, речь, которая следует ниже.

ГЛАВА XIX. Речь магистра Янотуса де-Брагмардо, обращенная к Гаргантюа, с просьбой вернуть колокола

– Угм. Гм. Гм. Mnadies, господин, Mnadies. Et vobis⁴⁶, господа.

«Было бы только хорошо, если бы вы вернули нам колокола, ибо они нам очень нужны. Гм, гм, кхе, кхе. Мы когда-то отказались отдать их за большие деньги лондонцам из Кагора, также и бордосцам из Брил, которые хотели купить их ради существенных достоинств элементарной комплекции оных колоколов, каковая связана с земною сущностью при родной их эссенции в такой мере, что отгоняет лунный галос⁴⁷, и вихри от виноградников наших, то есть, собственно, не наших, а вообще окрестных. Ибо если мы лишимся вина и выпивки, мы лишимся всего – и разума, и закона. Если вы их нам вернете по моей просьбе, я заработаю десять локтей сосисок и пару хороших штанов, которые будут очень хороши для моих ног, – иначе же они не сдержат своих обещаний.

– О, ей-богу, Domine, хорошая вещь пара штанов. Et vir sapiens non abhorrebit eam⁴⁸. Ах, ах! Не всякий имеет штаны, кто хочет. Я это хорошо знаю по себе. Обратите внимание, Domine, что вот уже восемнадцать дней, как я умствую над сей прекрасной речью. Reddite quae sunt Сае, saris, Caesari: et quae sunt Dei, Deo. Ibi jacet lepus⁴⁹.

Честное слово, Domine, если вы хотите отужинать со мною in camиra, черт возьми, charitatis, nos faciemus bonum churubin. Ego occidi unum porcum, et ego habet bonum vino⁵⁰. Из хорошего вина нельзя сделать плохой латыни. Итак, de parte Dei, date nobis clochas nostras⁵¹. Слушайте, я вам подарю от имени факультета сборник Sermones de Utino, utinam⁵² вы бы отдали нам наши колокола. Vultis etiam pardonos? Per diem vos habebitis, et nihil payabitise⁵³.

«О господин, Domine, clochidonnaminor nobis. Поистине est bonum urbis⁵⁴. Все ими пользуются. Если ваша кобыла с ними хорошо себя чувствует, то и наш факультет также, quae comparata est jumentis insipientibus, et similis facta est eis. Psalmo nescio quo⁵⁵. Если только я верно занес в свою книжку, et est unum bonum Achilles⁵⁶. Гм, гм, гм, кхе, кхе! Я вам докажу, что вы должны их мне вернуть. Ego sic argumentor.

Omnis clocha clochabilis in clocherio clochando, clochans clochativo, clochare facit clochabiliter clochantes. Parisius habet clochas. Ergo gluc.⁵⁷

Ха-ха-ха, вот так сказано! Это по третьему виду первой фигуры умозаключения, по типу Darii⁵⁸ и так далее. Клянусь душой, было время, когда я умел дьявольски аргументировать. Ну, а сейчас умею только молоть вздор. И ничего мне больше не нужно, кроме вина да постели. Спину к огню, живот к столу, да полная миска – вот и все.

Domine, прошу вас – in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, Amen⁵⁹, верните нам колокола; и бог да сохранит вас от болезни, и дева Мария, qui vivit et rugnеt per omnia secula seculorum, Amen⁶⁰. Гм, кхе, кхе, кхе, кхе!

«Verum enim vero, quando quidem, dubio procul, Edepol, quoniam, ita, certe, meus Deus fidius⁶¹, город без колоколов подобен слепцу без клюки, ослу без подхвостника, корове без бубенчиков. Пока вы не вернете нам их, мы не перестанем взывать к вам как слепой, потерявший клюку, – реветь как осел без ремня, – мычать как корова без бубенца. Некий латинист, живущий близ госпиталя, как-то, намекая на авторитет некоего Тапоннуса, – ошибаюсь: Понтануса, – светского поэта, сказал, что он желал бы, чтобы колокола были из перьев, а языки к ним – из лисьих хвостов: так как они причиняют ему мозговую боль, когда он сочиняет свои стихоподобные вирши. Но – пететен, пететак, тики-так и тук – его объявили еретиком; ведь лепим этих еретиков как из воска. И больше свидетель ничего не сказал. Valete et plaudite. Calepinus recensui»⁶².

ГЛАВА XX. Как софист унес свое сукно, и как он имел тяжбу с другими

Еще софист не успел окончить речь, как Понократ и Эвдемон так сильно расхохотались, что можно было думать, что они богу душу отдадут, – ни более ни менее как Красе при виде осла, глотавшего красный чертополох, или Филемон, который тоже умер от смеху при виде осла, пожирав-

у них на глазах от чрезмерного сотрясения мозгового вещества, из коего выдавилась слезная жидкость и потекла по путям глазных нервов. Так что они представляли собой Демокрита гераклитствующего и Гераклита демокритствующего⁶³.

Когда смех окончательно утих, Гаргантюа посоветовался со своими, что делать. Понократ был того мнения, что надо вновь напоить этого прекрасного оратора, а в виду того, что он развлек их и рассмешил больше самого Сонжекре, выдать ему десять локтей сосисок, упомянутых в веселой речи, пару штанов, триста толстых поленьев дров, двадцать пять бочек вина, постель с тремя перинами гусиного пера, миску весьма объемистую и глубокую – словом, все, что, по его словам, было необходимо ему в старости.

Все было сделано согласно решению, кроме штанов, потому что Гаргантюа сомневался, чтобы нашлись штаны по его ногам, а также сомневался в том, какой фасон больше подойдет для оратора: или с мартингалом, который, как подъемный мост, служит для облегчения известных надобностей; или на морской образец, для удобства почек; или на швейцарский фасон, чтобы согревать брюхо; или на манер трескового хвоста, чтобы не нагревать поясницы; поэтому он просто велел выдать ему семь локтей черного сукна и три – белой материи на подкладку. Дрова снесли носильщики; сосиски и миски потащили магистры искусств. Магистр Янотус захотел нести сукно.

Один из указанных магистров, по имени Жусс Бандуй, поставил ему на вид, что так неприлично и нечестно делать в его положении, и что ему следует поручить сукно кому-нибудь из них.

– Ах ты, осел, осел, – сказал Янотус, – ты не строишь заключения по фигурам и по модусам. Вот к чему привели предположения и parva logicalia. Pannus pro quo supponit⁶⁴?

– Confuse, – сказал Бандуй, – et distributive⁶⁵.

– Не о том спрашиваю тебя, осел, quomodo supponit, но pro quo? Ответ: pro tibiis meis⁶⁶. Посему – его понесу я, egomet, sicut suppositum portеt adpositum⁶⁷.

И понес его крадучись, словно Пателэн.

Интересно было то, что кашлюн торжественно потребовал штаны и сосиски и на пленарном заседании Матюренов⁶⁸, так как ему было в них решительно отказано, поскольку он их получил уж от Гаргантюа, о чем было известно. Он возражал, что то было gratis⁶⁹, от щедрости Гаргантюа, которая вовсе не освобождает их от исполнения обещания. Несмотря на это, ему было отвечено, чтобы он довольствовался справедливым, и что другого куска он не получит.

– Справедливости, – сказал Янотус, – тут нет и капли. Ах вы, несчастные предатели, ничего вы не стоите, хуже вас людей и земля не носила, я это хорошо знаю. Не хромайте перед горбатыми; ваши гадости я с вами проделывал. Клянусь крысой божьей, я донесу королю об огромных злоупотреблениях, которые тут творятся и проделываются вашими руками, и пусть я запаршивею, если он не велит сжечь вас всех живьем, как плутов, изменников, еретиков и соблазнителей, врагов бога и добродетели!

За эти слова составили против него обвинительный акт; он со своей стороны тоже вызвал магистров в суд. В общем, тяжба в суде затянулась и тянется до сего дня. По этому случаю магистры поклялись не очищаться от грязи, а Янотус со своими единомышленниками дал обет не утирать носа до тех пор, пока не будет вынесен окончательный приговор.

В силу таких клятв, до сего дня пребывают они грязными и сопливыми, так как суд до сих пор еще не раскопал всего дела; приговор последует в ближайшие греческие календы, что значит – никогда. Вы ведь знаете, что судейские делают больше, чем природа, и даже вопреки собственным статьям. Так, в парижских кодексах поется, что один только бог может творить бесконечное. Природа не создает ничего бессмертного, ибо всему созданному ею полагает предел и конец, ибо°mnia orta cadunt, etc…⁷⁰ Но эти туманоглотатели⁷¹ делают разбираемые ими тяжбы бесконечными и бессмертными. Делая это, они подтверждают изречение Хилона Лакедемонянина: «Нищета – подруга тяжбы, и ненастны тяжущиеся, ибо скорее придет конец жизни, чем конец суда».