Читать книгу: «Охота на лиса», страница 2

Она обратила свой мысленный взор на проделанный ими путь. Они выехали по Тропе Зелени и Лазури, где узорчатый дёрн вдоль тропы менял свой цвет от глубокого индиго через все оттенки бирюзы и сапфира до цвета тёмно-зелёного леса к ярко-изумрудному оттенку, поднимаясь к гребню, где высокие перья аквамариновой водяной травы колыхались непрерывными волнами. За хребтом водяная трава заполняла неглубокую котловину, усеянную островками песчаной травы, и всё это создавало такую удивительно реалистичную иллюзию морской глади, что место это прозвали «Сад-Океан». Однажды Димити видела изображение настоящего океана, когда они с Ровеной ездили в город простолюдинов за импортной тканью. Она висела на стене магазина тканей – картина с изображением моря на планете Святого Престола. Она вспомнила, как сказала тогда, что изображённое водное пространство удивительно похоже на траву. Кто-то из посетителей тогда посмеялся над этим, сказав, что это трава похожа на воду. Как можно с уверенностью определить, что на что похоже? На самом деле, две этих стихии были похожи друг на друга, за исключением того, что в воде можно было утонуть.

Размышляя об этом, Димити пришла к удивительной мысли, что в траве тоже можно утонуть, при желании. Её левое колено пульсировало от боли. Огненные дорожки змеились от колена вверх к паху.

В конце Тропы Зелени и Лазури гончие бесшумно вбежали в лес Тридцати Теней, где гигантские чёрные стебли, толщиной с её тело глухо шурша далеко вверху, сталкиваясь на лёгком ветру. Здесь бархатный дёрн был посажен похожими на мох гроздьями вокруг холмов каменной травы. Отсюда всадники проследовали по тропе вверх к Рубиновому нагорью.

С высоты им открылся пейзаж цвета янтаря и персика, абрикоса и розы, с прожилками тёмно-красного цвета, прокладывающими себе путь на более светлом фоне и достигающими кульминации в зарослях стремительно растущей кровавой травы. Здесь тропа сворачивала в сторону от садов, убегала в дикие злаковые заросли вельда. Там не на что было смотреть, кроме высоких стеблей, проносящихся мимо, когда её скакун прокладывал себе путь, не было ничего слышно, кроме шелеста перистых семенных коробочек, не о чем было думать, кроме того, как защитить себя от ударов острых узких листьев, пригибая голову, чтобы удары травы приходились на мягкую шапочку-жокейку, а не прямо ей по лицу.

Тем не менее, судя по солнцу, они скакали на север. Семь оставшихся позади эстансий были отделены друг от друга по меньшей мере часом полёта по воздуху, и всё же они занимали лишь небольшую часть поверхности Травы. Что она знала о земле к северу от эстансии Дамфэлсов? Других эстансий в той местности не было. Ближайшей эстансией была вотчина бон Лопмонов, но она находилась значительно дальше к юго-востоку. Прямо на востоке располагались бон Хаунсеры. Монастырь Зёленых братьев находился к северу, но несколько восточнее эстансии бон Дамфэльсов. К северу не было ничего кроме бескрайних прерии и вытянутой неглубокой долины, где было много перелесков. «Много рощ – много лис», – вспомнилось ей. Несомненно, они ехали в сторону долины.

Она старалась не бороться с болью, не пытаться отвлечься, но просто плыть по течению. – Прежде всего, не тревожьте лошадь и не привлекайте к себе внимания собак, – так говорил учитель.

На тренажере Димити никогда не удавалось ни о чём не думать, и она была удивлена, обнаружив, насколько это было проще сделать здесь. Казалось что-то работало в её сознании, стирая мысли словно ластик. Вжик-вжик-вжик. Она хотела было раздраженно тряхнуть головой, ей не нравилось это ощущение, но вовремя вспомнила, что ей нельзя двигаться, действительно нельзя. Она принялась думать о своём новом бальном платье, мысленно рассматривая каждый волан, каждый вышитый лист и цветок, и через некоторое время неприятное чувство в ее голове стихло. – Скачи, – тихо приказала она себе. – Скачи, скачи, скачи.

Она двигалась вместе с конём, закрыв глаза, не видя ничего больше. Позвоночник пылал огнём. В горле пересохло. Ей отчаянно хотелось закричать.

Внезапно они достигли вершины длинного хребта и остановились. Ее глаза распахнулись, почти против её воли, и она посмотрела вниз, на долину перед ними. Это было похоже на Сад-Океан, за исключением того, что волны трав были янтарных и коричневых оттенков, в то время как острова состояли из настоящих деревьев, единственных видов деревьев, которые существовали на Траве. Болотные деревья росли везде где на поверхность выходили источники воды. Лисьи деревья. Пристанище зубастых дьяволов. Там они жили. Там они прятались, когда не крались среди травы, чтобы умыкнуть молодняк.

Димити увидела лица других всадников, бледные от сосредоточенности, спокойные. Димити не поверила бы, что Эмирод может быть такой тихой, если бы сама этого не видела. Мама, наверное, вообще не могла бы в это поверить. И Шевлок! Не так уж часто можно было увидеть Шевлока без импортной сигары во рту – для Шевлока годился только лучший табак; он вечно был с открытым ртом, рассказывающим кому-то что-то. За исключением тех случаев, когда отец был рядом, конечно. Когда Ставенджер был рядом, Шевлок предпочитал тихонько сидеть в углу и не привлекал к себе внимания. Это граничило с самоуничижением.

– Тихо, как в пустых земляных подвалах в середине зимы, в сезон трескучих морозов, – подумала Димити сосредоточилась на том, чтобы успокоить дыхание.

На Охоте ценилась тишина, поэтому она помалкивала и смотрела прямо перед собой. Чёрные башни деревьев вырисовывались вокруг неё, их кроны закрывали само небо, мир внезапно наполнился шумом воды и хлюпаньем копыт, скользящих по мокрым камням и илу, чей запах бил ей в ноздри. Запах сырости и плодородия. Димити тихонько открыла рот, борясь с подступающим желанием чихнуть или закашляться. По сигналу гончие бросились врассыпную, уткнувшись носами в землю. Звук их возни затих вдали. Где-то пронзительно закричал травяной пискун. Влажный рык гончей заставил её сердце участиться. Затем по ушам резанул другой звук, на полтона выше. Теперь лаяла вся стая, создавая какофонию диссонирующих звуков – аруу, аруу. Скакуны взвыли в ответ и бросились глубже в лес. Они нашли лиса, и начали преследование. Димити закрыла глаза и прикусила себе щеку, пытаясь справиться с волнением.

Гончие истошно лаяли, пока скакуны следовали за ними. Охота продолжается. Лис бегает часами от преследователей. Димити забывает, кто она и где находится. Нет ни вчера, ни завтра. Есть только вечное сейчас, наполненное звуком топчущих по дёрну лап, шелеста травы, крика лиса далеко впереди, лая гончих. Прошли часы. А может быть, несколько дней. Даже если и так, она бы всё равно теперь не смогла бы различить разницу во времени, ведь не было ничего чем можно было бы отмерить его течение. Жажда, да. Голод, да. Усталость, да. Боль, да. Всё это с самого раннего утра: жгучая жажда, гложущий голод, ломота в костях, глубоко укоренившаяся, словно болезнь. То, что у неё в голове, стирает всякое беспокойство по этому поводу. Нет никакого «раньше», нет никакого «после». Ничего, ничего. Внезапно движение под ней замедлилось и остановилось. Она неохотно вышла из мучительного оцепенения, словно вынырнула из дремотного полусна и открыла глаза.

Вот они стоят на краю уже другой рощи, затем медленно продвигаются вглубь, в сумеречную соборную тень деревьев. Высоко над ними листва начинает редеть, нехотя позволяя солнцу пронзать мрак своими длинными лучистыми копьями. Ставенджэр в пятне света на своем коне с гарпуном в руке, готовый к броску. С ветвей дерева, откуда-то сверху раздаётся яростный крик, затем рука Ставенджэра делает резкий взмах, и леска летит за выпущенным гарпуном, блеснув на солнце словно нить из чистейшего золота. Снова ужасный крик, на этот раз крик агонии.

Гончая высоко подпрыгивает, чтобы схватить леску зубами. И другие гончие тоже. Поймали! Они стаскивают лиса с дерева, всё ещё завывающего, кричащего, не умолкающего ни на мгновение. Огромная тёмная тень с блестящими глазами и внушительными клыками падает на них. Крики и завывания перемежаются со скрежетом и лязганьем зубов.

Димити снова спешно закрывает глаза, но слишком поздно, она успевает увидеть тёмную кровь, бьющуюся фонтаном среди борющихся тел, и чувствует… чувствует прилив удовольствия, такого глубокого, интимного, что заставляет её покраснеть и задержать дыхание, заставляет её бёдра трепетать, заставляет все её тело содрогнуться в такт пароксизмам накатившего экстаза.

Глаза других вокруг неё также закрыты, их тела бьёт дрожь. За исключением Сильвана. Сильван сидит верхом, выпрямив спину, не сводя глаз с кровавой суматохи перед ним, оскалив зубы в безмолвной ярости неповиновения, его лицо совершенно непроницаемо. Он может видеть Димити с того места, где он находится, видеть, как её тело бьется, но её глаза закрыты. Чтобы не видеть всего этого, он отворачивает лицо.

Димити не открывала глаза до тех пор, пока они не проделали весь обратный путь в Клайв, пока они не покинули Тёмный лес, чтобы вступить на Тропу Зелени и Лазури. К тому времени боль стала слишком сильной, чтобы можно было и дальше молча выносить её, и она тихо застонала. Один из гончих оглянулся на неё, огромный, весь в фиолетовых пятнах, с глазами, подобными пламени. На его спине была кровь, его собственная кровь или кровь лис. В этот момент она осознала, что те же самые глаза смотрели на неё снова и снова во время охоты, что те же самые глаза наблюдали за ней даже тогда, когда лис упал с дерева в середину стаи, когда она почувствовала… это.

Она опустила взгляд на свои руки, стиснувшие поводья, и больше не поднимала головы.

Когда они подъехали к Охотничьим вратам, она не смогла спешиться сама. Сильван оказался рядом с ней так быстро, что она подумала, что никто не смог заметить, насколько она слаба. Никто, кроме того самого зверя, его красные глаза поблескивали в сгущающихся сумерках. Затем он ушёл, все гончие ушли, скакуны ушли, и Егерь тихо протрубил в свой рог у ворот, возвестив: «Охота окончена. Мы вернулись. Впустите нас».

С балкона Ровена услышала приглушенный трубный сигнал. Это означало, что вернувшиеся ждали, когда о них позаботятся. Слуга открыл изнутри ворота, и усталые охотники вошли внутрь, разбредаясь кто-куда: хозяин и участники охоты в своих красных куртках, женщины в широких чёрных бриджах, похожие в них на прыгающих лягушек. Белые бриджи были теперь в пятнах пота, а первозданная чистота охотничьих галстуков была запятнана пылью с прилипшими чешуйками от высокой травы. Слуги-мужчины ожидали хозяев с кубками воды и кусочками жареного мяса на шампурах. Бани, истопленные уже как несколько часов, дымились от жара своих маленьких печей. Задыхаясь, готовая наконец закричать от страха, с которым она боролась в течение всего этого долгого дня, Ровена поискала глазами среди всадников, пока не узнала хрупкую фигурку Диаманте, опирающуюся на руку Сильвана. Слёзы хлынули рекой из её глаз. Она попыталась проглотить комок в горле; она почти потеряла голос от переживаний, будучи убеждённой, что Димити не вернулась с Охоты.

– Димити, – позвала негромко дочь Ровена, перегнувшись через перила балконной балюстрады, не желая, чтобы её подслушал Ставенджер или кто-нибудь другой из старой аристократической гвардии. Когда девушка подняла глаза, Ровена поманила её. Сильван кивнул в сторону боковой двери. Через несколько минут Димити была в покоях своей матери, и Салла приветствовала ее возгласом деланного возмущения: – Ну и грязь! О, ты такая грязный. Извазюкалась вся как травяной крот. Сними же пальто и этот галстук. Я принесу твой халат, снимай же скорее всё это грязное барахло!

– Я грязная, но зато со мной всё в порядке, Салла, – сказала девушка, бледная как луна, слабо отталкивая от себя снующие по её телу руки служанки.

– Димити?

– Мама.

– Отдай Салле свою одежду, дорогая. Давай, я помогу тебе с ботинками. Ты можешь принять ванну прямо здесь, заодно рассказываешь мне об Охоте.

Она прошла через роскошную спальню, поманив дочь за собой, открыла дверь в выложенную мозаикой ванную комнату, наполненную паром от ванные с горячей водой.

– Тебе что больно?

Димити попыталась улыбнуться в ответ, но это вышло у неё вымучено. Дрожащими руками сняла она нижнее белье, и оно осталось лежать кучей на полу в ванной. Только после того, как она оказалась по шею в горячей воде, Ровена сказала: – Расскажи мне как всё прошло.

Девушка пробормотала: – Даже и не знаю… Ничего особенного не произошло…

Вода словно бы вымывала боль из её тела. Двигаться было по-прежнему болезненно, и всё же в теплой, успокаивающей воде ломота в теле стала как будто униматься.

– Где вы были?

– Я думаю, мы были роще в Даренфельде… в долине.

Ровена кивнула, вспоминая возвышающиеся тёмные деревья, закрывающие небо, землю, покрытую мелкими цветущими мхами, шум бегущей воды под корнями.

– Так вы загнали лиса?

– Да, – Димити устало прикрыла глаза, не желая говорить больше об Охоте. Она хотела забыть об всём этом. Сквозь полуприкрытые веки она видела лицо Ровены, всё ещё вопрошающее. Вздохнув, Димити сказала: – Гончие довольно быстро напали на след, и мы помчались. Кажется, я припоминаю, что они теряли след зверя три или четыре раза, но каждый раз находили снова. Он просто бежал и бежал от нас, казалось, так продолжалось целую вечность, вот и всё. А потом гончие загнали его куда-то на север.

– Убили?

– Ставенджер сделал это. Папа… Я имею в виду Мастер, Хозяин Охоты. Ему достаточно было одного лишь броска. Я не могла видеть, где застрял гарпун, но они стащили лиса с дерева, и гончие принялись трепать его.

Димити вся залилась краской, вспоминая, что последовало дальше.

Ровена заметила румянец на лице дочери и правильно истолковала его. Стыд. Смущение Она отвернулась. Ровена пыталась подобрать слова… Это случилось и с ней тоже. Так случалось всегда. Она никогда не рассказывала об этом ни одной живой душе. До сих пор она не знала, была ли это сугубо её личная постыдная тайна или же их общая.

– Значит, на самом деле, ты не видела лиса?

– Я не смогла ничего разглядеть толком, кроме какого-то пятна на дереве. Потом в полумраке блеснули глаза и клыки, и вскоре всё было кончено. Всё произошло очень быстро, так мне показалось… Не беспокойся, мама. Со мной всё в порядке. Всё в порядке.

Ровена кивнула, вытирая подступившие слёзы.

– Мама, – тронутая слезами матери, с нежностью в голосе проговорила Димити.

– Да, Димити…

– Знаешь… Там был один странный гончий, который продолжала следить за мной всё то время, пока мы возвращались. Окрас у него такой – пурпурный в крапинку. Он неотрывно следил за мной, всё смотрел и смотрел на меня. Каждый раз, как только я опускала взгляд вниз, там был он.

– Ты же не пялилась на него сама? Скажи, что нет…

– Конечно же нет! Я же знаю все правила. Просто подумала, что это как-то странновато для гончего. Забавно как-то даже…

Ровена не знала, что ответить. Сказать ей? Или же рассказать, но не всё? А может и вовсе ничего не говорить?

– Ничего странного, дорогая. Гончие в этом смысле своеобразные создания. Иногда они наблюдают за нами. Иногда они не смотрят на нас вовсе. Иногда даже кажется, что это они забавляются с нами, а не наоборот. Ты и сама знаешь.

– Честно говоря, не совсем понимаю о чём ты…

– Ну, я в том смысле, что мы им нужны, Димити. Они не умеют карабкаться вверх, залазить на деревья, поэтому они и не смогут убить лиса, пока мы не стащим его вниз.

– Да, но ты не думала, что… На самом деле, для этого им нужен только один человек, кто-то меткий, с сильной рукой, чтобы метнуть гарпун.

– О, я думаю, что дело не только в этом. Гончие, похоже, тоже наслаждаются Охотой. Самим ритуалом.

– Знаешь, когда мы ехали обратно, чтобы отвлечься от боли, я всё думала, как это вообще всё началось. Я знаю, что традиция охоты с гончими зародилась на Терре, ещё до воцарения Святого Престола, до того, как мы ушли оттуда. Об этом было в моем учебнике истории, с картинками лошадей, собак и маленького пушистого существа – совсем не похожего на нашего лиса. Я даже не могла понять, зачем они вообще хотели его убить. Другое дело наш Фоксен; убить его – наверное, единственное, что можно сделать. Но я не понимаю, зачем делать это именно таким образом?

– Ну, мне рассказывали… В общем, один из первых поселенцев на Траве подружился с молодым скакуном-гиппеем и научился ездить на нём верхом, – ответила Ровена, – Поселенец, в свою очередь, научил верховой езде нескольких своих друзей, а скакун привёл с собой ещё нескольких себе подобных, и постепенно мы снова начали охотиться здесь, на Траве.

– А гончие?

– Не знаю точно. Мой дедушка рассказывал мне, что они просто были там, вот и всё. Как будто они знали, что они нужны нам для настоящей Охоты. Они всегда появляются в нужный день в нужном месте, точно так же, как это делают гиппеи…

– Если мы называем их гончими, хотя на самом деле они не гончие, почему мы не называем гиппеев лошадьми? – спросила Димити, устало откидываясь назад, пока голова её не погрузилась наполовину в воду.

Ровена была поражена, но не показала виду, заметив, как бы между прочим: – О, я не думаю, что гиппеям это понравилось бы, совсем нет.

– Но они же не возражают, чтобы их называли ездовыми животными, скакунами?

– Но, моя дорогая, мы никогда не называем их так в их присутствии. Ты же знаешь. Мы вообще никак не называем их, если знаем, что они могут нас услышать.

– Правда ведь, от всего этого какое-то странное чувство в голове, – сказала Димити и посмотрела на мать.

– Что? – спросила Ровена, внезапно вскакивая на ноги. – Что ты имеешь ввиду?

– На Охоте…. У меня были какие-то странные ощущения…

Ровена едва заметно нахмурилась: – Охота оказывает своего рода гипнотический эффект. В противном случае, всё это действительно было бы довольно скучным занятием.

Она положила свежее полотенце в пределах досягаемости Димити, затем вышла из комнаты, закрыв за собой дверь, чтобы не выпускать тепло из ванны.

Гончий, наблюдающий за Димити? Она прикусила губу. Ей придется поговорить об этом с Сильваном, возможно, он что-то заметил. Никто другой ничего бы не заметил, но, только не Сильван. Или, возможно, всё это только почудилось Димити. Усталость и мучительные часы, проведённые верхом могли быть причиной.

И всё же всё это было маловероятно. Гончие убили своего лиса, так что они должны были быть довольны Охотой, в хорошем настроении. Ни у кого из них не было причин наблюдать за Димити. У Димити не было причин воображать себе такое. Конечно, никто никогда ничего не говорил ей о погибшей леди Джанетте… об этой стороне вещей. Она должна поговорит об этом с Сильваном при первой же возможности, как только этот надоедливый вопрос о прибытии научной миссии с Терры будет решён, и мужчины смогут думать о чём-то другом.

***

Трава

Миллионы квадратных миль прерий, с деревнями и поместьями, с охотниками и гончими, где гуляет ветер, и колышутся стебли и пышные плюмажи травы, и где похожие на слизней пискуны кричат из корней весь день и всю ночь, за исключением тех случаев, когда что-то или кто-то вдруг утробно завоет посреди усеянной звездами темноты, после чего на некоторое время наступает ошеломляющая, жуткая тишина.

На севере, у самой границы страны коротких трав, находятся руины города Арбай, мало чем отличающегося от многих других городов, найденных среди колонизированных и заселённых миров, за исключением того, что здесь, на Траве, жители города были истреблены. Среди руин этих периодически появляются Зелёные братья, которые заняты там раскопками и изучением артефактов; они также делают копии томов, найденных в библиотеке Арбая. Говорят, что братья – это орден кающихся монахов, хотя никто больше на Траве не помнит, в чем собственно они каются. Да и нет никому до этого дела.

Немного севернее от их раскопок, в обширном сводчатом монастыре, другие Зелёные братья заняты своими садами, хозяйством, вознёй со свиньями и курами. Они взбираются на деревья. Они делают вылазки в прерии, бог знает зачем, возможно, чтобы проповедовать там гиппеям или фоксенам, кто знает? Кающаяся братия, изгнанные с Терры Святым Престолом в это далёкое, уединённое место на отшибе Ойкумены. Сами того не желая, они уже были здесь, когда прибыли аристократы с Терры и кто знает, возможно, они все ещё пребудут здесь, когда однажды аристократы уйдут с Травы или же просто исчезнут.

И, наконец, есть порт и город простолюдинов, оба они расположены в одном месте на Траве, где не так много растительности, на высоком каменном гребне, окруженном болотистым лесом. Длинное, вытянутое пятно суши, около ста квадратных миль, отданный под судоходство, склады и гидропонные фермы, каменоломни, луга, шахты и весь остальной хаос и какофонию человеческой жизни. Город для простолюдинов открыт для пришельцев из других миров: чужаки могут приходить и уходить, никого не беспокоя, могут заниматься своими непонятными и, как говорят бон Дамфэльсы, презренными делами.

В порту приземляются большие пузатые корабли, приседая на свои огненные хвосты, когда они прибывают с Позора, Семлинга и планеты, которую большинство называет Святым Престолом, Святостью пока им не напоминают, что на самом деле она называется Терра и является первым домом человечества. Все прибывшие на Траву, мужчины и женщины, торговцы, ремесленники, команды кораблей и проповедники, нуждаются в гостиницах и складах, магазинах, борделях и церквях. Детям также нужны места для игр, а учителям школы. Иногда группка таких любопытных детишек или скучающих транзитных пассажиров оставляет порт или город и проходит милю или две вниз по длинному склону к месту, где земля становится ровной на болотистом лугу. Упругая мшистая поросль дышит сыростью, которая, если они продолжают свой путь, быстро превращается в чавкающее болото. Так что большинство путников отступает в страхе, чувствуя, как глубоко проваливаются их ноги. На этом болоте растут огромные раскидистые деревья с голубыми листьями, и цветы, распускающиеся, как бледные свечи, и мотыльки с пушистыми крыльями, размером и цветом напоминающие попугаев и пахнущие ладаном; там же обитают и огромные лягушки, чьи предки давным-давно были завезены на Траву первыми поселенцами.

Дальше болото углубляется, а мшистые кочки превращаются в островки джунглей, разделенные извилистыми реками с тёмной водой, полными искривленных корней и всего, что извивается в их тине со зловещими шлепающими звуками. Деревья становятся выше, листья их имеют более насыщенный синий оттенок. Дальше царит полумрак. Чтобы отправиться вглубь этой чащи, вам понадобится лодка, мелкий ялик или плоскодонка с длинным шестом, чтобы отталкиваться или, может быть, весло, чтобы бесшумно грести в этой маслянистой на вид, тёмной воде, продвигаясь по лабиринтам сизых джунглей.

Но кому есть дело до всего этого? Есть ли какая-нибудь необходимость забредать так далеко вглубь Травы? Сверху огромные деревья выглядят как колышущееся серо-зелёное море шириной в несколько миль. Издалека они кажутся стеной, запершей город простолюдинов изнутри, не дающей вырваться наружу неугомонной энергии его торговцев и ремесленников. Джунгли служат преградой от неумолимых трав, сдерживая их напор на расстоянии. Север, юг, восток и запад – все стороны города закрыты болотистыми лесами. Нет дороги внутрь, нет дороги наружу. Глубины леса неприкосновенны и остаётся неизведанными. Среди простолюдинов в городе существует поверье, что однажды нечто появится оттуда к всеобщему удивлению или ужасу, кто знает.

***

Улицы городаСвятой Магдалины, по обыкновению, утопали в грязи. Марджори Вестрайдинг Юрарье пришлось оставить свой ховер у ворот деревни, рядом с городишком, и пробираться по грязи, которая доходила ей почти до лодыжек, когда она проходила мимо часовни и благотворительной столовой к лачуге, отведённой Беллалу Бенис и её детям. Двое законных детей публично отреклись от своей матери месяц назад, так что они были в безопасности. Теперь у Беллау остался один ребенок, Лили Энн. Беллалу, вероятно, сама поощрила своих отпрысков совершить унизительную церемонию отречения, как только оба стали достаточно взрослыми. Власть на Терре претендовала на иудео-христианское наследие, но их «почитай отца своего и мать свою» не имело никакого значения ни для нелегалов, ни для их родителей.

В лачуге Марджори поставила свой рюкзак на крыльцо и принялась счищать грязь с ботинок о край ступеньки, стряхивая липкие комья в трясину. Этому не было никакого оправдания. На мощение улиц ушло бы меньше денег, чем на укладку временных тротуаров, но Марджори была голосом меньшинства в Совете управляющих, который придерживался политики «без излишеств» в отношении своей благотворительной деятельности. Большинство членов правления принимали свои решения, даже не видя этого места или кого-либо из живущих здесь людей. Когда-то Марджори получала от своей благотворительной миссии немалое удовлетворение. До недавнего времени. Пока она не узнала столько о здешних нравах, сколько знает сейчас.

Дверь лачуги приоткрылась, показав опухшее лицо Беллалу. Кто-то снова ударил её? Навряд ли это мог быть её предполагаемый муж. В прошлом году его застрелили за незаконное детородство.

– Мэм, – поприветствовала её Беллалу.

– Доброе утро, Беллалу, – Марджори постаралась ободряюще улыбнуться. – Как там Лили?

– О, прекрасно, – оживилась женщина. – Она в полном порядке.

Лили Энн, конечно, не была в порядке. Когда Марджори вошла в неопрятную комнату, незаконнорождённая угрюмо уставилась на неё. Лицо Лилли покрывали синяки, как у её матери.

– Снова проверяешь меня.

– Пытаюсь сохранить тебе жизнь, пока корабль не улетит, Лили.

– Может быть, я предпочла бы умереть, тебе это когда-нибудь приходило в голову?

Марджори утвердительно кивнула. Она думала об этом. Возможно, большинство нелегалов предпочли бы умереть, чем отправиться на планету Покаяние, где две трети из них всё равно умрут, не дожив до тридцати. Хотя Марджори взялась за эту работу движимая искренним религиозным убеждения, что жизнь в любом случае стоит того, чтобы её прожить, это было до того, как она посмотрела определённые документальные фильмы и прочла некоторые разоблачения. Даже она больше не была уверена, что раскаяние предпочтительнее простой смерти.

– Ты же совсем не это имеешь в виду, Лили, – возразила Беллалу.

– Черт возьми, я и сама не знаю.

Марджори попыталась убедить девушку, а заодно и себя саму: – Посмотри на это с другой стороны, Лили. Ты сможешь иметь столько детей, сколько захочешь, на Покаянии.

По крайней мере, это было правдой. Прирост населения был крайне необходим на Покаянии, в то время как на Терре, наоборот был введён жёсткий демографический контроль. Младенцы, рожденные на Покаянии, получали гражданство этой планеты.

– Я хочу, чтобы ты забрала моего ребенка.

– Леди Вестрайдинг заберёт твоего ребенка, Лили. Если бы ты сделала аборт, тебя бы застрелила полиция и ты это знаешь, – вмешалась Беллалу.

Хотя сама Беллалу не была нелегалкой, её статус мало что менял. Только третий и последующие живые дети на считались незаконными. Как мать одного из них, она была лишена своих гражданских прав.

– Не хочу на Покаяние. Лучше уж пусть меня застрелят, – всхлипнула девушка.

Ни Марджори, ни Беллалу не возразили ей. Марджори поймала себя на том, что удивляется, почему она просто не позволит этому случиться. Бедный маленький зверёк. Невежественный, как цыпленок. Половина её зубов уже выпала, и она не умела ни читать, ни писать. Никому не разрешалось чему-либо учить нелегалов или оказывать им медицинскую помощь. В свой шестнадцатый день рождения Лили отвезут в порт, чтобы она присоединилась к толпе других молодых нелегалов, которым суждено было жить и умереть на далёкой планете-колонии, и если бы не недавний аборт и имплантация нелегального контрацептива, бедная маленькая Лили не смогла бы продержаться даже до депортации. Планетарный закон гласил, что любая забеременевшая нелегалка, будет застрелена вместе с нелегалом мужского пола или лишённым прав человеком, которого она считала ответственным в случившимся. Однако имевшие место претензии подобного рода, выдвинутые против некоторых уважаемых людей, инициировали некоторые изменения в законе. Теперь в Бридертауне охранниками служили только женщины. В комитете по посещениям тоже были только женщины.

– У тебя-то самой есть дети, – захныкала Лили. – Конечно, ты ведь богатенькая!

– Двое детей, – уточнила Марджори. – Только двое, Лили. Если бы у меня был третий ребенок, это было бы незаконно, как и в твоём случае. Они отняли бы у меня права, точно так же, как у твоей матери. Они заставили бы моих старших детей отречься от меня, точно так же, как твои брат и сестра поступили с Беллалу, – она произнесла все это устало, сама не веря в то, что говорит. Богатые люди не попадали в такие передряги. Никогда. Только бедняки попадали в эту ловушку: из-за невежества, религиозной слепоты, ограниченных законов, принятых людьми, которые сами же безнаказанно их и нарушали. У самой Марджори был имплант, привезенный на побережье из Анклава Гуманистов. Ещё одна вещь, о которой она не сказала своему духовнику, отцу Сандовалю. Риго она также ничего не сказала об этом, но он наверняка подозревает что-то. Вероятно, у его любовницы тоже был такой же.

Вставая, она разгладила складки на своих брюках. – Я принесла тебе кое-какую одежду, чтобы ты могла надеть её на корабль, – сказала она заплаканной девушке. – И кое-что ещё, что тебе понадобится на Покаянии.

Она протянула пакет Беллалу. – Лили понадобятся эти вещи, Беллалу. Пожалуйста, не позволяй ей обменять их на эйфорий.

Несмотря на все усилия не допустить их распространения, торговцы эйфориаками сумели сделать хороший бизнес в больнице Святой Магдалины.

– Дай сюда, – захныкала Лили.

– Позже, – сказала мать, пряча подарок. – Позже, дорогая. Я отдам их тебе позже.

Покончив с семейкой Беллалу Марджори испытала что-то наподобие облегчения. Она вновь очутилась на грязной улице. Влажный воздух казался липким. Она не испытывала ни малейшего желания продолжать, но она запланировала на сегодня посещение ещё с полдюжины лачуг. Она так мало могла сделать. Еда для голодных детей. Немного антисептиков и болеутоляющих. Местная провинция была населена в основном Освящёнными, а это означало, что здешние законы запрещали как контрацепцию, так и аборты. Прибавьте к этому жёсткие лимиты на рождаемость, не более чем двое живых детей на одну мать и что вы получите? Город Святой Магдалины. Бридертаун. Благотворительный фонд, созданный богатыми старокатоликами для приюта несчастных и неразумных, которые следовали либо своим наклонностям, либо своей религии. Как глава комитета по патронажу, Марджори посетила это место больше, чем кто-либо. Остальные не спешили захаживать сюда.