Читать книгу: «Третий возраст. Принять и наслаждаться», страница 2

Глава 1
Возраст: календарный и биологический

Мы вступаем в различные возрасты нашей жизни, точно новорожденные, не имея за плечами никакого опыта, сколько бы нам ни было лет.

Ларошфуко. Максимы [203, с. 79]

Для начала предложим читателю небольшое задание. В приведенных описаниях и вопросах следует определить возраст лица, о котором идет речь. Ответы даны в конце теста.

1. Матери Джульетты из трагедии У. Шекспира на момент событий, описанных в пьесе, было… лет.

2. Марья Гавриловна из «Метели» А.С. Пушкина «была уже немолода»: «Ей шел… год».

3. Бальзаковский возраст —… лет.

4. Ивану Сусанину на момент совершения подвига было… лет.

5. Анне Карениной на момент гибели было… лет. Вронскому —…, старику-мужу Анны Карениной —… (в начале описанных в романе событий всем было на 2 года меньше).

6. Старику-кардиналу Ришелье на момент описанной в «Трех мушкетерах» осады крепости Ла-Рошель было…

7. «Увы, Татьяна – не дитя, старушка молвила, кряхтя». Слово «старушка» было сказано о… – летней матери Татьяны Лариной⁴.

8. Из записок 16-летнего А.С. Пушкина: «В комнату вошел старик лет…» (это был Н. М. Карамзин).

9. В своем романе «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевский переносит нас в трактир, где между молодежью идет спор о разных общих вопросах. Во время беседы один студент говорит: «Я бы эту проклятую старуху убил и ограбил, и уверяю тебя, что без всякого зазору совести <…> с одной стороны глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет, и которая завтра же сама собой умрет <…>. С другой стороны молодые, свежие силы, пропадающие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! <…> Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки?» Между тем старухе-то было… [135, с. 68].

Ответы:

1. 28 лет.

2. 20-й год.

3. 30 лет.

4. 32 года (у него была 16-летняя дочь на выданье).

5. 28 лет, 23 года, 48 лет.

6. 42 года.

7. 36 лет.

8. 30 лет. У Ю. Н. Тынянова: «Николай Михайлович Карамзин был старше всех собравшихся. Ему было 34 года – возраст угасания».

9. 42 года [376]. Результаты теста показывают, как изменяются с течением времени представления о возрасте.

В Риме отрочество (pueritia) считалось до 17 лет, до получения тоги взрослого (toga virilis, toga рига); молодость (adulescentia, iuventus) – до 46 лет; после 46 лет начинался преклонный возраст (aetas seniorum); в 60 лет, по представлению римлян, наступала старость (senectus) [428].

А вот какую классификацию возрастов проводит Данте в своем сочинении «Пир» (1306): «Возвращаясь к предмету, повторяю, что человеческая жизнь делится на четыре возраста. Первый – Юность, то есть “умножение жизни”; второй – Зрелость, “возраст, способный помочь”, то есть придать человеку совершенство, и потому он считается совершенным, – ибо ни один возраст не может дать ничего, кроме того, что он уже имеет; третий – Старость; четвертый – Дряхлость. В отношении первого все мудрые люди сходятся на том, что он длится до двадцати пяти лет; а так как до этого срока душа наша занята взращиванием и украшением тела, от чего происходят многочисленные и великие превращения в человеческой личности, рациональная часть души далека от совершенства. Потому закон и требует, чтобы человек до достижения двадцатипятилетнего возраста не мог совершать определенных действий без совершеннолетнего опекуна. Что касается зрелости, которая поистине есть вершина нашей жизни, то сроки ее измеряются многими по-разному. Однако, оставляя в стороне то, что пишут философы и медики, обращаясь к собственному своему разумению, а также к мнению большинства людей, отличающихся природной рассудительностью, я полагаю, что возраст этот длится двадцать лет. Я считаю так потому, что если вершина нашей дуги соответствует тридцати пяти годам, то возраст этот должен обладать одинаковым по длине подъемом и спуском, которые граничат примерно в том месте, где мы держим лук и где большого изгиба не наблюдается. Таким образом получается, что зрелость завершается на сорок пятом году. И подобно тому, как юность, предшествующая зрелости, находится в течение двадцати пяти лет на подъеме, точно так же и спуск, то есть старость, следующая после зрелости, длится ровно столько же времени; итак, старость завершается на семидесятом году. Однако, так как юность, если понимать ее как “увеличение жизни”, не начинается одновременно с началом жизни, но примерно через восемь лет после рождения, и так как наша природа спешит на подъеме и тормозит на спуске, поскольку природный жар уменьшается и слабеет, а влага сгущается (изменяясь, правда, не количественно, а только качественно и становясь менее подверженной испарению и менее употребляемой), случается, что после старости остается излишек нашей жизни длиной примерно в десять лет; время это называется дряхлостью. Как сообщает Туллий в книге “О старости”, Платон, о котором можно сказать, что природа создала его исполненным совершенства внутреннего и внешнего (благодаря чему он запомнился Сократу с первого же взгляда), прожил восемьдесят один год» [123, с. 254–255].

Согласно классификации Всемирной организации здравоохранения молодой возраст – 18–44 года, 45–59 лет – средний, или зрелый, 60–74 – пожилой, 75–89 – старческий, 90 лет и старше – долгожители [160].

В одном из наиболее знаменитых текстов Восточной Азии (Китая) «Лунь юй» («Суждения и беседы») приводится высказывание Конфуция: «Учитель сказал: “В пятнадцать лет я обратил свои помыслы к учебе. В тридцатилетнем возрасте я обрел самостоятельность. В сорок лет я освободился от сомнений. В пятьдесят познал волю неба. В шестьдесят лет научился отличать правду от неправды. В семьдесят лет я стал следовать желаниям моего сердца и не нарушать ритуала”» [136, с. 143]⁵.

«Фрейд не говорит, как это делает Ницше, – замечает Поль Рикёр, – что человек – “больное животное”: он делает очевидным, что человеческий удел – в неизбежных конфликтах. Почему? Прежде всего, потому, что человек – единственное существо, которое довольно долго сохраняет в себе детство и на протяжении длительного времени зависит от него» [320, с. 224]⁶. И далее: «Вот почему к трудностям взросления и тяготам любви прибавляются трудности самопознания и правильной самооценки. Таким образом, вопрос об истинности предстает как главнейшая жизненная трудность» [320, с. 226].

Ю.А. Антропов в статье «О возрастной периодизации онтогенеза (Семь Жизней человека)» определяет, что «человеческая жизнь дискретна, она включает как минимум семь различных возрастных периодов. В каждом из них человек иной, по-разному он воспринимает мир – окружающее, прочитанное, самого себя, по-разному чувствует, любит, ненавидит, по-разному поступает. У него разные потребности, устремления и интересы, разные способы достижения цели, по-разному человек “грешит” (ему присущи разные дурные поступки), и болеет он разными болезнями. По сути, это семь различных жизней. Представлены выявленные особенности структуры каждой жизни. Первая Жизнь – “Приход” (в мир): физическое и психическое созревание. Вторая Жизнь – “Генерация” (следующего поколения). Третья Жизнь – “Ваяние” (нового поколения): введение нового поколения в социум. Четвертая Жизнь – “Творчество” (создание материальных и духовных ценностей): обеспечение нового и грядущих поколений благоприятными для их адаптации условиями существования. Пятая Жизнь – “Жатва” (углубленная разработка и совершенствование продуктов прежнего собственного творчества). Шестая Жизнь – “Закат” (снижение физических возможностей и свертывание социальных связей). Седьмая Жизнь – “Уход” (выраженное снижение биотонуса, физическое и эмоциональное угасание)» [10].

У. Шекспир описывает в пьесе «Как вам это понравится» различные возрастные периоды в жизни человека:

 
«Весь мир – театр.
В нем женщины, мужчины – все актеры.
У них свои есть выходы, уходы,
И каждый не одну играет роль.
Семь действий в пьесе той».
И заканчивает финальной стадией:
«…последний акт,
Конец всей этой странной, сложной пьесы, —
Второе детство, полузабытье:
Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего».
 

[445, с. 47–48]

Было бы, пожалуй, трюизмом утверждать, что календарный возраст не соответствует возрасту субъективному и что человеку столько лет, на сколько он себя чувствует. Всегда встречались и встречаются «молодые старички» и моложавые, темпераментные старики. Субъективный возраст зависит от многих факторов, прежде всего от жизненной динамики. В норме ее проявления вызывают то, что иногда мы чувствуем себя радостными, полными энергии и жажды жизни – словом, молодыми, а иногда – печальными, угнетенными, не видящими перед собой будущего, т. е. старыми. Колебания обусловлены отклонениями от основного уровня жизненной динамики, который у одних бывает выше, у других ниже, что в значительной степени детерминирует их субъективное чувство возраста [171].

Существуют некоторые стереотипы визуального восприятия возраста человека, ведь обычно судят по состоянию лица. Например, у славянских женщин тип лица таков, что их старение менее заметно по сравнению с женщинами из стран Западной Европы (последние более морщинисты) [160].

Важность правильной оценки своего реального возраста подчеркивает выдающийся отечественный психотерапевт М.Е. Бурно: «Тема переживания собственного возраста в группах терапии творческим самовыражением (ТТСБ) для душевно здоровых людей оказалась, благодаря особому занятию педагога-психолога Л.Д. Протасовой, важной и в группах творческого самовыражения для дефензивных пациентов. С ювенильным переживанием возрастного чувственно-телесного увядания сравниваются другие переживания своего возраста – у циклоидов (синтонных), психастеников (тревожно-сомневающихся), эпи-лептоидов (авторитарно-напряженных), шизоидов (замкнутоуглубленных), шизотипических (полифонических) людей. Переживание своего возраста взрослым человеком автор считает не отделимым от переживания смысла жизни» [66].

Сущность возраста не сводится лишь к длительности существования, измеряемой количеством прожитых лет. Метрическое свойство времени указывает только на количественные показатели возраста, он очень приблизительно фиксирует физиологическое и социальное «качество» человека и его самочувствие. Календарный возраст служит основанием для запрещения или разрешения различных социальных ролей или поведения в соответствующем возрасте. Выполнение этих ролей согласно общественным нормам и предписаниям определяет социальный образ человека, часто не совпадающий с календарным [189, с. 431].

Проблемой, требующей исследования, является определение соотношения календарного возраста с возрастом биологическим и субъективным. Абстрагируясь от периодов депрессии (пониженной жизненной динамики), можно утверждать, что большинство людей чувствуют себя значительно моложе относительно своего календарного возраста. Субъективный возраст является важным компонентом автопортрета человека (self-concept). Образ самого себя формируется окончательно в старшем юношеском возрасте. Разумеется, позднее он изменяется в зависимости от колебаний настроения и различных жизненных обстоятельств (поражений, успехов и т. п.), но основа его остается неизменной. Субъективное чувство собственного возраста довольно туманно, однако можно рискнуть высказать взгляд, что какое-то первичное чувство собственного возраста задерживается на периоде окончательного формирования собственного автопортрета, т. е. на старшем юношеском возрасте. Разумеется, по мере возрастания календарного возраста все чаще чувствуется несоответствие между субъективным возрастом, закрепленным в период окончательного формирования собственного образа, и возрастом действительным [171, с. 160–161]. «Никто не ощущает, как уходит молодость, – утверждал Сенека-мл., – но всякий чувствует, когда она уже ушла» [146, с. 124].

«Трагедия старости не в том, что человек стареет, а в том, что он душой остается молодым», – заметил Оскар Уайльд [381, с. 197]. «Эту подчеркнуто парадоксальную мысль можно расшифровать и так: увы, и старея, человек не может с легкостью проститься с потребностями и мотивами молодости; так же жаждет любви, впечатлений, кипучей активности и многого другого, чему, согласно обычным представлениям о старости, уже “не время”. Мотив возвращения молодости – центральный в романе О. Уайльда “Портрет Дориана Грея” – движет сюжет и многих реальных судеб людей» [374, с. 16–17].

«Ибо юность, – считает Анатолий Найман, – и есть одаренность, талант, уникальная награда жизни, сколько бы чего впоследствии ни говорили о ней как о помрачении ума, лихорадке, как о чем-то даже “жалком”, какие бы почести ни воздавать самым очевидным преимуществам старости» [254, с. 77]⁷. «Внутри каждого старика, – по мнению Германа Гессе, – живет молодой человек, который никак не может понять, а что, собственно, произошло» [102].

Французский романист Андре Мальро нарисовал образ сельского священника, исповедующего жителей в течение многих десятилетий и обобщившего все то, что он познал о человеческой природе, следующим образом: «Прежде всего, люди куда более несчастны, чем принято думать <…> и взрослых людей на свете просто не существует» (цит. по: [475, с. 27]).

«Я продолжаю воспринимать себя юношей, почти мальчиком, даже в зеркале, за чертами своего постаревшего лица, я вижу лицо юноши, – признается Н.А. Бердяев⁸. – Это мой вечный возраст. Я остаюсь мечтателем, каким был в юности, и врагом действительности. Во мне нет старческой мудрости, и от ее недостатка я страдаю. Во мне, часто больном и физически ослабевшем, остается слишком большая впечатлительность и страстность. Я остаюсь в своем вечном возрасте юности. Старости духа нет, в духе есть вечная юность. Есть лишь старость тела и той части души, которая связана с телом. Есть старческие чудачества. Есть раздражительность в отношении к действительности. Но мысль еще более обостряется. Все обновляется для мысли. Очень увеличивается возможность сравнений, сравнений не только впечатлений от людей и событий, но и впечатлений от книг. По-прежнему я думаю, что самое главное – достигнуть состояния подъема и экстаза, выводящего за пределы обыденности, экстаза мысли, экстаза чувства. Моя всегдашняя цель не гармония и порядок, а подъем и экстаз. Мир не есть мысль, как думают философы, посвятившие свою жизнь мысли. Мир есть, прежде всего и больше всего, – страсть и диалектика страсти. Страсть сменяется охлаждением. Обыденная действительность и есть это охлаждение, когда начинают господствовать интересы и борьба за существование. Ошибочно противополагать страсти – мысль, мысль есть тоже страсть. Мысль Ницше или Достоевского так волнует потому, что это страсть. И Христос хотел низвести огонь с неба. Но страсть сопрягается с тоской. Тоска вызывается не только смертью, которая ставит нас перед вечностью, но и жизнью, которая ставит нас перед временем» [35, с. 578].

Наиболее известная классификация возрастов принадлежит выдающемуся американскому психологу, психоаналитику Э. Эриксону. В его книге «Детство и общество» (1963) представлена модель восьми возрастов человека. По мнению Э. Эриксона, все люди в своем развитии проходят через восемь кризисов, или конфликтов. Психосоциальная адаптация, достигаемая человеком на каждой стадии развития, в более позднем возрасте может изменить свой характер, иногда коренным образом. Последнюю, восьмую стадию жизни человека Э. Эриксон характеризовал кризисом «эго-интеграция – отчаяние». Возраст от 65 лет до смерти завершает жизнь человека. По убеждению автора, последнюю фазу зрелости характеризует не столько качественно новый кризис, сколько суммирование и переоценка всех предыдущих стадий развития: «Только в том, кто некоторым образом заботится о делах и людях и адаптировался к победам и поражениям, неизбежным на пути человека – продолжателя рода или производителя материальных и духовных ценностей, только в нем может постепенно вызревать плод всех этих семи стадий. Я не знаю лучшего слова для обозначения такого плода, чем целостность эго, “эго-интеграция”» [465, с. 257].

Андре Моруа вспоминает: «…известный философ Конрад сказал, что, когда человеку исполняется 40 лет, он как бы видит перед собою линию тени и, пересекая ее, с грустью отмечает, что очарование юности ушло от него навсегда. Потом мы проводим линию тени в 50 лет, и те, кто пересекает ее, испытывают некоторый страх и непродолжительные приступы отчаяния, хотя они все еще достаточно активны. <…> Старость – это гораздо больше, чем седые волосы, морщины и мысли о том, что игра сыграна, что сцена принадлежит молодым» [241].

«Старость – это просто свинство, – заявляет Фаина Раневская. – Я считаю, что это невежество Бога, когда он позволяет доживать до старости. Господи, уже все ушли, а я все живу. <…> Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!» [316, с. 124].

А вот какую отличительную черту старости отмечает писательница Дина Рубина: «С годами жизнь отнимает у человека главное – предвкушение. Предвкушение любви, предвкушение богатства, предвкушение удачи, предвкушение славы. <…> Она отнимает тот счастливый озноб, пугливое сердцебиение, мучительно-сладкое преодоление мига, часа, дня – на пути к предвкушаемому. <…> Нет, Господь милосерден, у человека и в старости могут быть свои подарки. Он и в старости может быть счастлив, богат, удачлив. <…> И ему дается, дается с годами многое из того, о чем он мечтал. <…> Господь отнимает только одно. <…> И если ты спросишь меня, что есть молодость, я отвечу тебе: сладостное и безбрежное предвкушение» [326, с. 538–539].

Глава 2
Демографические процессы и их особенности на постсоветском пространстве

В дописьменных обществах старики были объектом уважения и почитания, потому что в отсутствие иных материальных носителей информации они являлись живыми хранителями мудрости, обычаев, имущественных и иных прав. К тому же доля их в общей популяции была незначительной в силу низкого уровня средней продолжительности жизни, и когда кто-то доживал до старого возраста, это само по себе выделяло его среди соплеменников [11, с. 121].

В настоящее время ни одна мировая конфессия не приемлет жестокого отношения, пренебрежения и насилия по отношению к старикам. В Библии регулятором отношения к людям старшего возраста является пятая заповедь – единственная, которая обещает благоприятную и долгую жизнь только при условии почитания старших [342]. На Руси испокон веков ценили и уважали духовные, нравственные способности пожилых людей, которым отводили важное место в социальной жизни. Об этом говорят сами названия должностей: старейшина, староста, старшина… Возник феномен «старчества», т. е. праведной жизни, наполненной высшим духовным смыслом. Старцами называли и молодых людей, если они относились к категории отшельников, чернецов, монахов, иноков. Старчество было важнейшим элементом духовной культуры народа [72, с. 137].

«Существуют еще народы, которые разрешают вопрос о старости самым простым образом: они убивают своих стариков, – писал выдающийся российский физиолог, лауреат Нобелевской премии в области медицины и физиологии (1908) И. И. Мечников в своей вышедшей в 1907 г. книге «Этюды оптимизма». – В цивилизованных странах вопрос этот осложняется вмешательством возвышенных чувств и соображениями общего характера. По всей Меланезии распространен обычай закапывать живыми стариков, бесполезных для работы. На Огненной Земле, когда угрожает голод, старух убивают и поедают раньше, чем приняться за собак. Туземцы объясняют это тем, что собаки ловят моржей, между тем как старухи не могут делать и этого. У некоторых индейцев Северной Америки по крайней мере половина стариков бросается на произвол судьбы в том случае, когда они не могут ходить. Считается это в порядке вещей и оправдывается тем, что лучше умереть, чем влачить бесполезное, полное страданий, старческое существование. В средневековой Японии действительно существовал обычай под названием “убасуте” – что-то вроде прижизненных похорон для стариков, которых впоследствии оставляли умирать в горах» [230, с. 1].

Кадр из кинофильма «Легенда о Нараяме» (Япония, 1983)

В японском фильме «Легенда о Нараяме» (1983), который исполнен грубого, иногда шокирующего натурализма, повествуется о том, что жизнь всегда сопровождается смертью, а любовь к близким часто требует самопожертвования. Действие происходит в XIX столетии в японской деревушке, пораженной голодом. Чтобы не умирать голодной смертью, жители ввели ритуал умерщвления бесполезных членов сообщества: новорожденных мальчиков просто убивали, а пожилых людей их собственные дети относили на вершину горы Нараяма и оставляли умирать. Орин, женщина 69 лет, должна умереть. Ее сын не хочет выполнить ритуал, но того требует мать, верная традиции. Найдя жен своим детям, она начинает последний подъем на вершину, привязанной к спине сына.

Кадр из кинофильма «Легенда о Нараяме» (Япония, 1983)

«Цивилизованные народы не поступают, как жители Огненной Земли или другие дикари; они не убивают и не съедают своих стариков, но тем не менее жизнь последних часто становится очень тяжелой. На них смотрят как на тягостную обузу, потому что они не могут быть полезными ни в семье, ни в обществе. Не считая себя вправе избавиться от них, все же желают их смерти и удивляются, почему так долго не наступает желанный конец» [230, с. 1].

В языческих культурах присутствует абсолютно земная ориентация всей системы ценностей и норм, обусловившая признание здоровья, физической силы и молодости позитивными ценностями при однозначном соотнесении болезни и страданий с парадигмой отрицательных значений. Больные, инвалиды, немощные старики имели гораздо меньшую социальную значимость, что и обусловило отсутствие общественно санкционированного обычая заботиться о них. Скандинавские саги свидетельствуют об историческом обычае ритуального убийства и самоубийства стариков и безнадежно больных людей [209, с. 48–49].

«Чем живые существа ближе к природе, тем жёстче они относятся к своим старикам, – замечает А. Моруа. – Стареющий волк пользуется уважением своей стаи только до тех пор, пока он может настичь жертву и убить ее. Киплинг в своей “Книге джунглей” описал ярость молодых волков, которых вел на охоту старый волк, теряющий свои силы. День, когда Акела упустил добычу, стал концом его карьеры. Беззубый старый волк был изгнан из стаи своими молодыми товарищами. <…> В этом отношении примитивные люди похожи на животных. Один путешественник, посетивший Африку, рассказал о том, как старый вождь умолял его дать ему краску для волос. “Если люди моего племени заметят, что я седею, они убьют меня”. Жители одного из островов Южного моря заставляли стариков залезать на кокосовые деревья, а затем трясли их. Если старый человек не падал, то получал право жить; если же он падал с дерева, то его приговаривали к смерти. Этот обычай кажется жестоким, но ведь у нас тоже есть свои кокосовые деревья! <…> Среди крестьян, где жизнь ближе к природе, физическая сила все еще регулирует взаимоотношения между поколениями. В городах триумф молодости более заметно проявляется во время революций и быстрых перемен в обществе, так как молодость быстрее адаптируется к переменам, чем старость. <…> И, напротив, в цивилизованных странах, где много состоятельных людей, существует тенденция заботиться о пожилых людях и отдавать им дань уважения. Старых людей не бросают, потому что в мире, где долгое время не было перемен, опыт приобретает особую ценность. Однако старый лидер, который сделал карьеру в молодости, из сил выбивается, чтобы выглядеть молодым. Как старый волк, он пытается скрыть свою беспомощность. Таким образом, молодость и старость взаимозаменяют друг друга, чередуясь в естественном ритме. Бесполезно желать того, чтобы это было иначе. Возможно, наилучшей схемой существования двух поколений была бы следующая: юные командуют, а мудрые старики занимают должности государственных советников…» [241].

В полную противоположность античному обществу в современном, преимущественно технократическом, постоянно озабоченном прогрессом и ростом прибыли социуме старение расценивается как процесс превращения в нечто негодное, бесполезное. Итак, в расчет принимается только молодежь. В то время как пожилой сам воспринимает себя как лидирующего, неторопливого человека, трезвого, делового, осторожного, серьезного, сдержанного, а не выскочку, более молодые смотрят на него как на скрытного, инертного, болезненного, тяжелого на подъем и быстро утомляющегося консерватора. <…> В то время как раньше молодые, помогая пожилым в гораздо более близком контакте, были внутренне сопричастны не только их слабостям и болезням, но также богатству их опыта и силе чувств, теперь поколения живут гораздо отдаленнее и изолированнее. Чем старее становится наше общество, тем активнее зреет мечта об обществе молодом. С повышением ценности молодых происходит обесценивание старости чуть ли не до наложения на нее табу. Старость рисуется для молодежи кошмаром [170, с. 104]⁹.

В традиционных обществах, где экономика строилась на семейных связях, дело престарелого отца переходило к сыну, затем к внуку, и таким образом активность старшего поколения была наполнена смыслом. В современном обществе, где роль преемственности значительно ослабла, напротив, происходит отрицание и разрушение прошлого. Чаще всего отец не узнает себя в сыне. И полностью погружается в небытие. Стремительное развитие обесценило понятие опыта, сохранив его только в некоторых областях знания и искусств. Несоответствие индивидуального и социального становления обусловливает постоянное отставание пожилых людей от своего времени; нагнать его можно, только оторвавшись от прошлого, что противоестественно для стариков. Вследствие научно-технического прогресса опыт уже не эквивалентен знаниям, поэтому старшему поколению не удается включиться в социальную эволюцию. Как потребители люди 50–60 лет полностью используют блага современной цивилизации и одобряют ее, но как производители они, как правило, сопротивляются модернизации, тяжело переживают главенствующую роль молодых, девальвацию своих знаний и опыта. В традиционном обществе творчество ученых, писателей, художников имплицитно выполняло утраченную ныне функцию: оно обеспечивало им жизнь после смерти. Относительная стабильность социальной жизни обусловливала преемственность поколений и поддержание единой системы ценностей. Современное общество ликвидировало эту функцию; оно переживает постоянную эволюцию. Современность принципиально трансформирует связь человека и времени, обесценивая в глазах потомков труды и творчество предшествовавших поколений [45, с. 46–49].

Подобное положение комментирует Жан Бодрийяр, характеризуя сложившееся в современном западном обществе отношение к завершающим свой жизненный путь: «Почитание мертвых идет на убыль. На кладбищах участки предоставляются на срок, вечных концессий больше нет. Мертвые включаются в процесс социальной подвижности. Почтительность к смерти сохраняется главным образом в простом народе и в среднем классе, но сегодня это в значительно большей степени фактор престижа (как второе жилище), чем родовое благочестие. О мертвых говорят все меньше и меньше, все более кратко, все чаще вовсе умалчивают – смерть лишается уважения. Не стало больше торжественной смерти в семейном кругу, теперь люди умирают в больницах – смерть сделалась экстерриториальной. Умирающий теряет свои права, включая право знать, что он умирает. Смерть непристойна и неудобна; таким же становится и траур – считается хорошим тоном его скрывать, ведь это может оскорбить других людей в их ублаготворенности. Приличие запрещает любые упоминания о смерти. Крайним проявлением этой скрытой ликвидации является кремирование, дающее минимальный остаток. Смерть больше не вызывает головокружения – она упразднена. И огромная по масштабам коммерция вокруг смерти – более не признак благочестия, а именно знак упразднения, потребления смерти. Потому она и растет пропорционально психической дезинвестиции смерти. Нам больше не приходится переживать чужую смерть. Переживание смерти как телевизионного зрелища не имеет с этим ничего общего. У большинства людей никогда в жизни не бывает случая увидеть, как кто-то умирает. В любом другом обществе это нечто немыслимое. Вас берут на свое попечение больница и медицина; все прежние предсмертные обряды заменило последнее причастие к технике. Человек исчезает от своих близких еще прежде, чем умереть. Собственно, от этого он и умирает¹⁰. <…>

Священник и обряд последнего причастия еще сохраняли след речевой общности, окружающей смерть. Сегодня же – полное затмение. Впрочем, если раньше священник жил за счет покойников, то теперь эту функцию в совершенстве выполняет медицина, отнимая у всех слово и подавляя их лечебно-техническими заботами. Инфантильная смерть, разучившаяся говорить; нечленораздельная смерть под надзором. <…> Теперь люди больше не умирают дома, они умирают в больнице. На то есть множество убедительных причин “материального” характера (медицинских, урбанистических и т. п.), но главное то, что в качестве биологического [здесь и далее курсив в оригинале. – Ф.П.] тела умирающему или больному остается место только в технической среде. Поэтому под предлогом лечения его депортируют в функциональное пространство-время, предназначенное для нейтрализации болезни и смерти как символической отличности. Именно потому, что целью больницы и вообще медицины является устранение смерти, они обращаются с больным как с потенциально мертвым¹¹. Научный подход и эффективность терапии предполагают радикальную объективацию тела, социальную дискриминацию больного, а следовательно, процесс его омертвления. <…> Подвергаясь омертвлению, больной и сам смертоносен, он по мере сил мстит за себя; весь институт больницы с ее функциональным устройством, специализацией, иерархией старается защитить себя от этой символической заразы уже-мертвых. В больном опасна та опережающая смерть, к которой он приговорен, та нейтральность, в которой его заточили вплоть до выздоровления, а мертвому телу больного эта отсрочка и само выздоровление ни к чему, оно уже сейчас, такое как есть, излучает радиацию отличности, его потенциал смерти превратился в злые чары; чтобы заставить его умолкнуть, требуются все приемы технической манипуляции, вся “человеческая среда” больницы, а в ряде случаев и его реальная смерть» [48, с. 317–319].