Читать книгу: «В особо охраняемой зоне. Дневник солдата ставки Гитлера. 1939– 1945», страница 3

У Вильгемсхафена, зима 1939/40 года

Кабак у канала

Кабак расположен у дороги, идущей по дамбе, вдалеке от города. Зимой клиентов здесь мало. В основном это корабелы, решившие пропустить стаканчик-другой матросы с плавучего дока и солдаты из находящихся поблизости позиций. Дорога ведет к напоминающему деревню предместью. По ней часами не проходит ни одна машина. Только по утрам в глубокой темноте горят огоньки фар от велосипедов рабочих и полевых кухонь на грузовиках. А в обеденное время каждый день повторяется одно и то же – медленно проезжает запряженная гнедыми тяжеловозами повозка с песком.

На канале же больше жизни – у шлюза лежат две лодки, которые скоро вмерзнут в лед, проходят баркасы, набитые рабочими с военного завода, расположенного по другую сторону канала. На них видны мужчины в фуражках и женщины, повязавшие голову платком.

Через четверть часа пути на восток канал заканчивается в акватории порта, над которым возвышается высокое здание портовой администрации из красного клинкера с закрашенными в синий цвет окнами. На плоской крыше разместились зенитные установки, возле которых суетятся крошечные солдаты.

В порту снуют многочисленные мелкие баркасы, а больших кораблей не видно. Целыми днями над каналом моросит осенний дождик, поднимая уровень воды, которая всего на пядь не доходит до дороги, идущей по дамбе. Яростные порывы осеннего ветра отгоняют воду прочь, а в первые морозные ясные дни она замерзает, и во льду отражается голубое небо.

Возле шлюза лед начинает нарастать. Вначале подходили тяжелые моторки и ломали лед, ведь на противоположном берегу находятся сараи с боеприпасами, а подходы к ним по льду не предусмотрены. Но в скором времени попытки убрать лед прекратились, и на несколько месяцев канал превратился в своеобразную сушу. А поскольку уровень воды постоянно снижается, лед снова и снова начинает ломаться.

Непроходимую ледяную пустыню, состоящую из глыб льда, обрамляют кирпичные откосы, между которыми лежат огромные снежные валы. По акватории же порта теперь проложена утоптанная тропинка, и при пересменке по грязно-серому льду стали тянуться бесконечные черные цепочки сгорбленных, продрогших и быстро шагающих людей.

На противоположном берегу в хилых ивовых зарослях расположились длинные сараи с прочными односкатными крышами, в которых хранятся боеприпасы. Над ними возвышаются рукотворные земляные холмы, на которых без устали вращаются вентиляторы – ведь там хранится порох. Повсюду видны заросли камыша, блеклые проплешины замерзшей и устало шуршащей травы, короткие железнодорожные пути, внезапно обрывающиеся участки дорог, проржавевшие вагонетки, а в камышах и промерзших до земли лужах – груды трофейных польских орудий. При этом почва покрыта грязно-серым, слежавшимся снегом. Ил-Таун¹¹, одним словом.

Бой между чайками и утками

У шлюза в морозном небе продолжается вечный бой между чайками и утками. Возле проталины, где к поверхности воды поднялось много рыбы, слышны крики и кряканье.

К верху из глубины почти без сознания медленно поднимаются извивающиеся, как змеи, угри, демонстрируя свое переливающееся коричневыми и золотистыми цветами брюшко. Заметив их, чайки камнем падают в воду и, схватив добычу острыми когтями, вновь взмывают в небо. Пронеся бьющихся в конвульсиях змей поближе к берегу или дальше над каналом, они садятся на лед и начинают терзать жертву клювами, одновременно отгоняя других чаек. При этом угри нередко целиком исчезают в их широко раскрытых клювах. И в целом стремление удовлетворить голод напоминает панику, сопровождающуюся громкими криками.

Разновидностей чаек много. Причем старые взъерошенные серые птицы обладают мощными клювами и при подходе человека лишь с большой неохотой поднимаются в воздух.

У кромки льда, встречая потоки воздуха грудным оперением и тихо крякая, плавают утки. Некоторые из них замерзают. Изредка, гонимые суровыми зимними условиями, тучами налетают целые эскадры норвежских морянок, занимая узкие открытые участки воды и сверкая своими красными и желтыми лапками. Миг – и все покрывается хлопающими крыльями и фонтанчиками воды. Затем, громко крякая, потряхивая гузками и блестя своими черными кроткими круглыми глазами, они начинают подгребать к кромке льда. При этом одинокие серые цапли, осознающие, что они защищены самой природой, часами стоят на льду с вытянутыми шеями.

Семья Жана

На дамбе всем распоряжается владелец кабака Жан. Но главным источником его доходов являются грузоперевозки. В прошлом он был капитаном торгового судна, однако сейчас – это согбенный от старости старик с богатырской фигурой, которая с возрастом, кажется, продолжает только совершенствоваться.

Он носит туго облегающую фигуру одежду с узкими брюками, с которыми контрастирует огромная лысая голова с набухшими жилами и глубоко посаженными, налитыми кровью глазами. При этом создается впечатление, что эти глаза с усилием сосредотачиваются на объекте его внимания.

У него обвислые щеки, большой полуоткрытый рот со слегка выдающейся вперед нижней губой и грубым подбородком, как у Щелкунчика. Плечи же у этого богатыря покатые и широкие, а длинные, раскачивающиеся при ходьбе обезьяньи руки заканчиваются огромными красноватыми кулачищами. А вот ноги слушаются уже плохо. Зато его отличает громкий голос, в котором проскальзывают визгливые нотки. Слова он произносит нараспев и говорит на англизированном диалекте.

Кроме кабака он также владеет транспортным предприятием и скопил кругленькую сумму денег. Пятеро его женатых детей живут в Америке, а сам Жан хорошо разбирается в англосаксонском мире и заявляет каждому встречному, что нам никогда не удастся поставить Британскую империю на колени. Размахивая огромными ручищами, он рисует мрачную картину будущего – катастрофический дефицит всего и вся и грядущее убожество.

– Да! Да! Вот увидите! – заканчивает он мрачные предсказания, протирая воспаленные глаза, неуклюже бродя по пустому длинному залу и глядя в окно на серое зимнее небо.

При этом впечатленные такой его пламенной речью щуплые матросы у стойки лишь поеживаются, боязливо глядя друг на друга, и робко ему возражают.

Уже при первом разговоре он начинает выдавать себя за старого либерала, заявляя:

– Нас здесь всегда отличало свободомыслие…

Вокруг него имеют свойство аккумулироваться все портовые слухи. Он неспешно и не обращая ни на кого внимания, крутит ручку древнего радиоприемника, из пустых трубок которого постоянно раздается треск и жужжащий звук, как в кабинете зубного врача. Жан понимает английский и голландский, а его бесстрашие и позиция по отношению к услышанному известны даже последней крысе на канале.

По хозяйству ему помогает незамужняя дочка, но никто никогда не слышал, чтобы отец с ней разговаривал. У нее заостренный носик, на котором красуются очки в золотой оправе, как бы оттеняя ее маленькое бледное и изможденное личико. Она бесшумно и целомудренно двигается по залу, обслуживая широко рассевшихся кутил, а пробираясь между постоянно толкущимися на кухне солдатами, не замечает и пропускает мимо ушей их сальные шутки. В общем, сама невинность. Однако со временем ее глаза цвета морской волны, возможно, могут сделаться очень злыми, ведь у нее уже появилась особая манера покусывать свои тонкие губы.

У Жана есть внук, рожденный другой его, уже замужней, дочерью, проживающей поблизости и часто появляющейся на кухне. Его белокурая головка с розовым личиком – единственное, что привлекает громадные ручищи деда. Жан провожает его в комнатку между стойкой и буфетом, приводит малыша из этой клетушки назад и сажает на хозяйскую мебель, изредка прижимая к себе, когда тот сидит на диване возле окна и наблюдает за небом.

В следующем году мальчик должен пойти в школу и будет вынужден преодолевать зимой на велосипеде довольно долгую дорогу. Его красивая, но несколько потрепанная одежда плохо подходит к холодам. Тем не менее наступившей зимой он еще долго носил короткий английский матросский костюмчик, с какими другие постепенно расставались. На Рождество ему подарили множество оловянных солдатиков, среди них и санитара с носилками. Надо было видеть его довольно крупную голову, еще не приобретшую правильные формы, его несколько увеличенный пробор в тонких прилизанных белокурых волосах, его нежные края век, прикрывавших ничего не выражающие невыносимо голубые и в то же время безжизненные глаза, в уголках которых застыло выражение некоего испуга, его персикового цвета щечки.

Его розовый ротик уже научился выговаривать общепринятые у мальчишек слова, в том числе и заверения в том, что он непременно хочет стать солдатом. Но речи о желании соответствовать уровню принца у его молодой бесцветной тети явно вызывали неукротимую ярость. Ведь только ей одной было понятно его истинное настроение, что несколько своеобразно выражалось в коротких фразах и глухом голосе, когда она с ним разговаривала.

В доме проживала еще одна женщина – вечно сгорбленная старушка. И нам было непонятно, кем она являлась – то ли экономкой, то ли уборщицей, то ли женой, но спросить мы не решались. Это так и осталось загадкой. Ее лицо прорезали глубокие морщины, гладкие волосы давно подернулись сединой, а в уголках всегда широко распахнутых серо-коричневых глаз таился страх.

Мы видели, как она, кряхтя, разводила огонь в печи или мыла холодные ступени лестницы. Утром, когда солдаты спали после ночного дежурства, часами был слышен один только ее надсадный кашель и шарканье старушечьих башмаков. И так продолжалось до тех пор, пока Жан, осматривая свое хозяйство, не начинал реветь на кухне, как медведь.

Кабак

Летом, скорее всего, у хозяев дел было по горло. Сейчас же посетителей, предпочитавших посидеть в саду, не наблюдалось. Да и сам сад был завален отходами солдатской жизнедеятельности. Дом сильно пришел в упадок, особенно после того, как солдаты стали располагаться на ночлег в застекленной веранде и Жан перестал ухаживать за ним. В подвале накопилось полно воды, и причал завалили брикетами угля.

Влажные стены с выбитыми стеклами покрылись слизью. Из-за щелей же в двери черного хода на кафеле перед ней стал образовываться лед. Там валяются забытые внуком игрушки, а места, где он любил прятаться, покрылись толстым слоем пыли.

На крутой лестнице, представляющей собой убогое замкнутое пространство, шаблонно отделанное деревом, из-за того, что по ней почти перестали ходить, пахнет затхлостью. Желтая краска на ней местами облупилась, и везде висит грязная паутина. Сами же ступени, выполненные из пихты и выкрашенные в красно-коричневый цвет, изрядно поизносились. На стене там висит некое подобие кофемолки, приводящейся в действие маховиком. На нижней же ступени стоят деревянные башмаки и детские шлепанцы. И везде царит запустенье, пыльная серость упадка и беспорядка.

В зале для посетителей пахнет чем-то кислым и несвежим. Аппетитные запахи в нем исчезли вот уже несколько месяцев назад. Сейчас здесь еду не предлагают, поскольку ресторанное обслуживание закрыто. В стеклянной витрине рядом со стойкой, где даже в самых бедных заведениях такого рода всегда выставлены сосиски, заливные отбивные, окорока и несколько плиток шоколада, – пусто. Последние леденцы и бутылки мятного ликера солдаты съели и выпили еще в первый же вечер. Осталась только выпивка, но пиво – слабое, а галерея с бутылками ликера в буфете – исчезла. Нет больше также и привычных для моряков джина, рома, тминной водки и других горячительных напитков. В наличии есть только безвкусный дешевый шнапс, слабый грог, время от времени коньяк и отвратительно сладкий малинового цвета глинтвейн. Но иногда даже это заканчивается, и тогда Жан, которому уже далеко за семьдесят, садится на велосипед. Со своими еле гнущимися коленями, нацепив неизменную фуражку и поношенный костюм, преодолевая ледяные порывы ветра, он направляется вдоль скользкой дамбы в город, чтобы раздобыть там что-нибудь подходящее, что еще можно достать, и возвращается назад, притулив к рулю небольшую коробку.

В нише у окна висят две грязные, покрытые пылью и лопнувшие в нескольких местах по длине картины. На одной из них изображена молодая женщина в неглиже и кружевном капюшоне, держащая возле груди зажженную свечу и защищающую ее рукой от ветра, а на другой – пожилой мужчина с длинной глиняной курительной трубкой и спускающейся на грудь белой, как у патриарха, бородой. После шестой кружки пива, когда глаза начинают сами собой смыкаться, эти поделки уже невозможно отличить от подлинных шедевров Рембрандта, и на ум приходит соответствующая обстановке история прелюбодеяния.

Остальной же интерьер заведения вообще отличается изощренным убожеством. Здесь присутствует неизменный бильярд, пианино с рядом запавших клавиш, на котором может что-то изобразить лишь новобранец, провалившийся на выпускных экзаменах сын школьного учителя из баварского Ноймаркта, или исполнить свою сногсшибательную программу наш ухарь, бывший подручный рабочий на имперской железной дороге Хаазе.

В зале холодно, и сюда постоянно проникает сквозь стены из соседних помещений шум, производимый солдатами. Дверь же в туалет каждую секунду со скрипом открывается и захлопывается сама собой.

Посетители

Завсегдатаями являются исключительно знакомые и почитатели старого Жана. Да и те из-за неуютной обстановки заведения, отсутствия возбуждающих средств и нерасторопного обслуживания стараются побыстрее отсюда убраться. Но все это не важно. Важным является лишь соблюдение принятых здесь обрядов занятия места за столиком, подхода к стойке и так далее.

Даже тогда, когда не остается ни капли спиртного и кабак закрывается, некоторые продолжают сидеть за столиками и вертеть пивными кружками. Это так называемые «лесничие канала» – резервисты военно-морских сил в зеленых широких шинелях с пришитыми на рукавах личными знаками и обвязанными шарфами головами, вынужденные нести патрульную службу вдоль канала. Они основательно обосновываются у Жана, прислонив свои винтовки к дивану, и контролирующим офицерам стоит немалого труда, чтобы не застать их за неразрешенным отдыхом. От них исходит негодующее ворчанье, пар при выдохе и неприятно пахнущие клубы дыма от трубок. Их военное использование кажется им смешным, поскольку они являются сплошь молоденькими унтер-офицерами, стремящимися стать лейтенантами. Эти вояки ничего не воспринимают всерьез и считают сложившуюся обстановку походящей на военное положение.

К Жану заходит и один солдат, якобы закончивший войну в 1918 году в звании фельдфебеля, что, однако, ему при новом призыве доказать не удалось. По его словам, он служил под командованием адмирала Шредера, получившего прозвище «лев Фландрии», ходил на торпедном катере и эсминце и много раз тонул. Он часто рассказывает о том, как «томми»¹² своими длинными штыками били по пальцам немецких солдат, цеплявшихся за их лодки, чтобы спастись. Свой рассказ этот солдат всегда сопровождает различными ужимками, а пытаясь передать шумы от разрывов бомб и подходящих торпед, издает фыркающие и гортанные звуки.

Также изображает он и флиртующих солдат, смешно копируя хихиканье и тисканье, поцелуи, ласки и прочий вздор, какой, по его мнению, настоящий мужчина позволить себе не может. Но наибольшую ненависть у него вызывает один свежеиспеченный лейтенант, которого этот вояка, прогуливаясь под ручку со своей возлюбленной, часто встречает на дамбе. Как-то раз он обозвал его даже «воскресным охотником».

Затем солдат изобразил звук разорвавшейся бомбы и как его возлюбленная, словно «пушечное мясо», приклеилась к откосу канала, не забыв подчеркнуть, что раньше он частенько гулял с девушками, но теперь это себе не позволяет. Вся эта тайная обходительность солдат, находящихся здесь на пересылке, их покупки и отсылаемые домой посылки, посещения домашних – все казалось ему каким-то фарсом. При этом у него всегда находились подходящие цитаты, характеризовавшие сущность войны.

Он утверждает, что недавно прочитал о Валленштейне¹³, и выражает искреннее уважение «томми», подробно описывая вооружение Британской империи.

– Увидите, что будет, когда летом прибудут канадские летчики! – восклицает мнимый фельдфебель, изображая раскинутыми руками плоскости самолетов, подражая губами звуку их моторов и показывая, как они опрокидываются при сбросе бомб.

В заключение он твердо заявляет:

– Но мы никогда не сдадимся! Каждый выполняет свой долг там, где он поставлен. Жан! Еще коньяку!

У этого солдата с желтоватым лицом и горящими глазами полностью седые волосы с ниспадающим на лоб юношеским локоном, который забавно шевелится при малейшем дуновении ветерка.

Новогодним утром, едва держась на ногах, в кабак завалилась целая толпа владельцев садовых домов из близлежащих окрестностей. Сплошь согбенные старцы в меховых шапках с развязанными наушниками и с трубками в зубах. Это были последние члены какого-то солдатского союза, которые храбро выпили за здоровье солдат, располагавшихся на постое в их небольших садовых участках. Бесправные люди с надломленной судьбой, но заявлявшие, что вермахт сломит всех.

Зашел на огонек и работающий почтальоном шахматист в синем костюме. У него узкое лицо с залысинами около лба и интеллигентный нос. Своему партнеру по шахматам он отвесил глубокий поклон, соблюдая церемонию, еще сохранившуюся в удаленных от городского предместья кафе. Почтальон снабжает солдат частными адресами доступных девушек, ускоряет отправку и получение их почтовых отправлений и знает содержание телеграмм задолго до того, как они попадут в руки адресата.

Приходят группами по два-три человека и матросы с больших кораблей, находящихся в плавучих доках. Несмотря на ледяной холод, грудь у них нараспашку, выпирая из облегающих фигуру курток. Один моложе другого, эти стройные матросы смотрятся как полная противоположность в отношении облаченных в бесформенные мундиры и мятые сапоги как на подбор миниатюрных и узкогрудых солдат. Надо было видеть, как они помогали друг другу одеваться, строго следя за тем, чтобы матросский воротник не загнулся вверх.

Матросы используют заведение Жана как промежуточный пункт на пути к такому же убогому загородному ресторану, расположенному в четверти часа ходьбы отсюда, но где можно потанцевать. Они хорошо знают друг друга, и у всех у них одинаково розовые щеки и пустые глаза.

Войдя, матросы сразу же начинают накачиваться слабым пивом. Пьют жадно, не разговаривая и погружая в пену свои усы и невероятно короткие бородки. Светлое пиво воздействует медленно, но у них много времени, и они спокойно осматриваются в зале. Оказываемое им уважение нарушается только возней детей, свободных по воскресеньям от школьных занятий.

В манере матросов делать заказ и выбирать столик проявляется властность и потребность стать хозяевами положения, которая, однако, быстро исчезает, поскольку все они хорошо знают старого Жана.

По соседству расположились рабочие, положив на столик свои большие натруженные руки. Они обмениваются задумчивыми взглядами и, наморщив лоб, рассеянно о чем-то беседуют, беспрерывно пуская в потолок густые облака табачного дыма из своих трубок.

Когда Жан решил поймать по радио музыку или завести граммофон, они успокоились и стали усаживаться поудобнее, двигая ногами, обутыми в элегантные полуботинки или полусапожки. Кружки пива сменяются рюмками коньяка, цвет которого в слабом свете зимнего вечера только усиливается.

Постепенно всем начинает казаться, что тепло от него, медленно разливающееся по всем членам, распространяется на всех окружающих – старый Жан двигается уже не так устало, пение работающего радио, разговоры рабочих, свои собственные голоса звучат уже не одиноко, а все больше вписываются в обстановку бедно обставленного помещения. Небо же за окном начинает покрываться сплошными темными облаками, и Жан торопится закрыть его погнувшимся от близости к отоплению листом фанеры.

Кабак же, который гости намеревались навестить, начинает все более отдаляться, и становится ясно, что тот, кто туда доберется по темной и скользкой дороге вдоль дамбы, должен будет снова обогреваться, привыкать к обстановке и начинать все сначала. И тогда находящиеся там девушки уже больше не манят к себе, поскольку начинает казаться, что не ради них матросы отправились в путь-дорогу. После этого они дают себе клятву возвратиться ночью на корабль пьяными в стельку и пытаются наверстать упущенное время.

И тут в проеме двери черного хода появляется один из расположившихся в доме на постой зенитчиков, нацепив на ноги шлепанцы и покуривая трубку. Причем его наспех одетая одежда никак не вписывается в окружающую обстановку. Некоторое время, не обращая ни на кого внимания, он стоит, зевая, словно хозяин, а потом усаживается за пианино.

Перед ним в мгновение ока вырастает кружка пива и рюмка с коньяком, а когда он с удивлением оборачивается, то замечает матросов, которые энергично машут ему руками, – его приглашают сыграть. И пианино начинает наигрывать нехитрую мелодию, родившихся этой зимой и ставших очень популярными песен: «Эрика»¹⁴, «Это не может поколебать моряка»¹⁵, «Там, на крыше мира, находится гнездо аиста», «Да, да, да, подари мне пенни» и других.

Посетителям сразу не удается хором подхватить песню, ведь настроение к этому не располагает. В самом начале подпевает только один женский голос, старательно выводя мелодию и строго придерживаясь текста, но немного запаздывая, словно в церкви. Тогда все взоры обращаются на угол дивана, где сидит девочка и, полностью уйдя в себя, поет с закрытыми глазами. После этого возникшая было неловкость сразу же исчезает, и задающие тон музыкант и девушка превращаются в своеобразных зрителей, а песни начинает исполнять все более крепнущий и заглушающий все остальное хор мужских голосов.