Читать книгу: «Созвездие «Обитель Творца». Роман», страница 2
Зачем мне все это – тащить ношу, которую не ценят эти гедонисты, извлекающие из всего радость существования? Меня власть не возбуждала, наверное, не умел выйти из своей скромной ниши. Не умею жить, не то что делать карьеру. Я всеяден, принимаю все как есть. Не вовлекаюсь в тусовки, политическую борьбу. Хочу развивать дело, добиваться сносного результата.
Моя подруга, – смутно вспомнил я, – боялась, что я лезу куда-то не туда. Что это, женская черта оберегания потенциального потомства от непредсказуемых обрушений? Или коренной страх человеческого существа перед опасными изменениями?
*
Муса монотонно зудел:
– Одни – управляют, не зная цели, другие хотят революции на крови, а наш пациент хочет быть честным, но лжет сам себе.
Он отвернулся.
– Обычное устройство цивилизаций. Ничего интересного мы не найдем.
В чем-то он прав, – омрачился я. Иса был озадачен.
– Их история не задает высшей цели. Не могут подняться выше своих страстей и эмоций.
Я усмехнулся.
– У нас вообще нет цели.
Он задумался.
– Когда-то, как видно из их источников, они боялись злых духов и космических сил, верили в Спасителя, но потеряли веру, стали рабами разума, у единой всемогущей истины. Теперь же у них столько истин, сколько мыслящих существ. Их дух обмелел, не стало смыслов.
– Но мы ищем смыслы, – исправил я свой ляп. Оправдывался, хотя они разговаривали между собой: – Народ изверился в справедливости на Земле. Перестал верить во что-либо. Даже революции ничего не могут сделать.
Иса перешел со своей певучей речи на мой язык.
– И ничего не меняется?
– Что толку? – забывшись, доверился я им. – Новые власти сначала реформируют, потом яростно защищают завоеванное, и скатываются в привычную коррупцию.
Муса задавал наивные вопросы.
– Значит, тебе не нравится то, что происходит на твоей планете? Что же тогда у вас происходит?
– Мы не знаем, куда идем. А кто знает, того не слушают.
– История вас ничему не учит?
– Об этом поговорите с кем-нибудь другим.
От их стороннего взгляда мне стало больно. Что они знают о наших испытаниях (правда, каких – не помнил)? У них задача иная, чем сострадание. Вспомнил, вернее, ощутил судьбы тех далеких людей, и стало жалко их.
– Зачем это вам?
Догадывался, что в их исследованиях – какая-то угроза.
Иса пояснил:
– Мы много знаем об устройстве вашего сообщества, его поведении – равнодействующей ваших сознаний. О механической регламентации отношений с помощью правил и законов. И невысокого мнения, как ты понял. Но хотим проникнуть в индивидуальное сознание живого землянина. Может, изнутри вы еще нам пригодны. Ты не первое живое существо из вашей планеты.
Обращаясь ко мне, они переходили на мой язык и, наверно, в переводе понимание огрублялось. Или не вкладывают всего в свою речь-перевод, говорят со мной краткими, упрощенными репликами-знаками их глубинных смыслов. Боюсь, излагаю их мысли примитивно.
Они вызывали меня на откровения, вставляли свои замечания, словно, не уверенные в чем-то. Мало им бесцеремонного вторжения в мое сознание! Меня поразило, как это они выхватывают непостижимо точные подробности нашей жизни, даже сам тревожный воздух, которым мы дышим.
– А вам заранее все ясно? – поддел я их.
– С рождения, – сухо сказал Муса.
Нефертити удивлялась.
– Странная неизвестная нам болезнь – неспособность делать усилия, чтобы найти выход. Вижу, существа этой планеты не обладают творческой энергией. У них какая-то другая энергия.
– Наша энергия – в постоянном творческом усилии! – протестовал я.
Может быть, в иотянах действительно играет энергия, как в первый день творенья. Во всяком случае, их лучащаяся аура несоизмерима с моей. Но эта энергия казалась мне искусственной, наверно, потому, что смотрел из нашей усталости, и даже коренной перелом будет вялым подъемом и уже не поможет преодолеть надорванности.
Известно, что происходит с людьми, захваченными инопланетянами. Сейчас на волоске – моя, единственная жизнь! Для чего они сканируют мое сознание? Чтобы потом вскрыть мозги, что-то в них вынуть, вытянуть какой-нибудь нерв – невыносимо! И дай бог, если отпустят искалеченным. Я итак искалечен кем-то на земле. Лежа на лабораторном столе, я пытался выведать, что они со мной хотят сделать, и бунтовал.
– И у вас применяют насилие?
– Нет. Мы вынуждены, – кротко отвечал Иса.
– Только при угрозе планете, – сухо сказал Муса.
– И морды не бьют?
Иса засмеялся.
– У нас нет таких конфликтов. Но ты нам нужен.
Я умолял:
– Отпустите меня! Почему я? Нас миллиарды.
– Тебя выбрали недаром, – сказал Иса. – Мы узнали, что ты пытался изменить психологию земных существ.
– О чем вы?
Я был пуст, ничего не помнил. Только лежала тень на сердце: кто-то отнял все – мое дело, дорогих людей, саму жизнь. Неужели амнезия? Или это обычное состояние землянина, живущего не принимая во внимание историю.
Они удивились.
– Кроме того, ты честен, и в тебе есть сострадание. Это значит, что ты лучше представляешь ваше племя.
Причем тут честность и сострадание?
– Нет, бесчувствен к другим. Не доверяю бомжам, не подаю им, отвожу глаза. Правда, больно за старушку, укравшую в супермаркете три сникерса, которая была поймана и умерла от позора.
Старушка со сникерсами прошла мимо них.
– Сострадание – не только во внешних признаках.
– Я лентяй, каких мало, валяюсь на диване и обдумываю то, что никогда не осмыслю. Первый лжец на Земле, потому что не понимаю себя! Кот в мешке. Страшно далек от народа! Ничему не верю, равнодушен к окружающему. Не могу наслаждаться радостями жизни, которые открываются любящим. К тому же, не имею идей, всеяден. Хвала тебе, чума!
Они засмеялись.
– Пушкин?
Я изумился. Не сплю ли?
– Не удивляйся, – успокоил Иса. – Такие продвинутые, из других низших планет, собраны в наших библиотеках. Творческие существа, прозревающие наши секреты. Хотя и не осмысленно, подсознанием.
Я и моя среда не давали типической характеристики землян, они принимали мое за типическое. Получалась какая-то маргинальность Земли.
– Неужели по моим обрывкам можете составить целое? Исследуйте всех землян, если на это способны! Они лучше, чем я.
Муса не понимал.
– Ты же землянин.
– У нас люди разные. Есть борцы за мир во всем мире (даже ястребы – за мир), патриоты, либералы, есть вкалывающие «молчуны», и обращенные из юдоли Земли в молитве к небу, и живущие для себя, и бомжи. Я – не помню, кто. Отпустите меня! Я маргинал! Не имею секретов. Не воспитан в среде интеллигентов. Не был в горячих точках. Знаете ли вы, что такое жадность? Нет, вы не знаете, что такое жадность. Я жаден с детства, ибо не доедал.
– Да, их жадность неизлечима, – сказал все знающий Муса. – Их мерки выработаны нищенством молодости, и повышение цен на товары – у вас, ведь, их меняют на «бабло», как ты говоришь? – повергают их в ужас. Мысль, что намного переплатил, лишает сна. Это им невозможно перенести.
Его слова меня покоробили.
– Наш народ не жаден, не пассивен. Жизнь земных существ основана на жестоком выборе и необходимости. Общественная потребность определяет мораль, связывает личность.
– Вот-вот, такие нам и не нужны, – поддразнила Нефертити. Я отчаянно вскричал:
– В моем народе – трепет и испуг живой жизни! Временной, могущей погибнуть. Я плачу, как он печется и убивается по детям.
– Значит, ты знаешь, что ничем не отличаешься от других?
– Наша планета необъятна.
Они глянули в небо, не нашли моей планеты и улыбнулись.
– Тогда тебя не должно быть совсем.
Нефертити смягчила:
– В мельчайшей частице всегда есть бесконечно близкое, как вселенная.
Мне было не до шуток.
– А что потом?
– Если психика землянина слишком примитивна, то он нам не нужен. От тебя будет зависеть, что с тобой делать. Может, и правда, что ты маргинал? Тогда нам не понадобишься. Не бойся, это будет не больно.
Они улыбнулись. Я испугался, не перегнул ли палку.
– Вообще-то нас, маргиналов, сплошь по всей земле. И те, что на свету рампы, тоже маргиналы, только примелькались в телевизоре и от узнавания толпами ощутили в себе величие.
Они снисходительно молчали, словно знали обо мне и Земле намного больше, чем я думал.
Я был согласен. Что здесь подумают о нашей уникальной цивилизации по моим воспоминаниям? По серым струям, в которых лениво плыла моя жизнь. Где типичные представители? Не вспомнил исторических событий, героических сражений, героев, бескорыстных энтузиастов комсомольских времен, отдававших себя общему делу. Хотя про героев вряд ли поймут: зачем допускать конфликты, убийства, чтобы возникали герои?
Но, возможно, их больше интересовала психология, сама по себе, загадочного инопланетного существа?
Я старался быть спокойным. Вообще-то вмиг очутиться в другом месте, даже не на Земле, а на неведомой планете, было невероятно. Я любил командировки, но эта превосходила все. За это можно отдать жизнь.
Они явно хотят что-то от землян. То, что не могу дать. Это меня пугало. Я лихорадочно рылся в пустой памяти, чтобы убедить их. В чем?
Муса что-то сказал Исе. Тот помрачнел. Явно нехорошее на мой счет.
Я пытался что-то доказать. Мне хотелось изменить мнение о землянах.
Да, наверно, сознание мое, как у всех, исторически перелито в сознание некоей Общности, в которой существую, ибо ужас смерти отбивает охоту стоять в стороне гордым одиночкой, кого немедленно может унести в пасть безжалостной природы. Поэтому представления и убеждения Общности всегда сакральны, хотя сама Общность может погубить своих членов.
Неужели я не отличаюсь от основного слоя населения?
И снова, после укола Нефертити, в мозгу вспыхнуло окно воспоминаний, огненной медузой света.
3
Вижу себя в моем кабинете, там отрадно расставленные шкафы с систематизированными мной книгами, журналами на футуристические темы, по разным странам и в целом по планете. Намоленная временем обстановка, чувство достигнутого уюта странно вызывали скуку. Словно знал, что закончу жизнь в этих, таких знакомых стенах. Думал, что делать с этой оравой участников Гражданского союза? Наверно, по долгу службы пытаюсь оживить нашу неповоротливую махину, чувствуя себя проповедником в диком племени не верящих ни во что.
Мой друг Олег, член Совета. говорил, заставая меня над этим занятием:
– Корпишь над программой не знаю-чего? – И по обыкновению болтал: – Человек – кратковременный костер, состоящий из миллиардов костерков в митохондриях, которые умирая и возрождаясь, обеспечивают горение всего костра. Но что его питает, чтобы не погас? Всемирное тяготение? Соборность? Это от тебя не зависит.
Я уклонялся:
– Не хочется все оставлять так, недоделанным.
При Союзе мы создали ассоциацию «Футурополис», систему добровольного партнерства и кооперации, предприятий, научно-исследовательских институтов, лабораторий, образовательных структур, даже сект уфологов, и отдельных людей. И ассоциацию производителей чистой продукции и чистых территорий. Наша задача была – устранить зияния, пустоты заброшенности в промежутках между ними. Они, до сих пор нацеленные куда-то в воздух, здесь могли применить свои силы напрямую на твердой почве, вдруг оказываясь нужными друг другу, встретившись в одной охватывающей всех программе. Каждый независим и в то же время необходим.
Это была концепция, которая должна перевернуть экономику с головы на ноги. Ничего революционного. Такое было еще в легендарное время единения людей и животных, описанное в Библии. Новый, альтернативный проект социальной модернизации – примирения всех разнородных интересов бунтующих сторон в иных условиях отношений.
Захожу в комнату сотрудников. В нашем общественном объединении большая текучка кадров из-за небольшой зарплаты, новый штат исполкома набран случайно, из Фонда занятости, по «резюме» из интернета, по рекомендации знакомых. Это те, без достаточной или востребованной квалификации, кому некуда идти из-за отсутствия социальных лифтов.
Вот молодые специалисты, смотрят как ученики, ясные от неведения драматизма всего, что происходит на земле, и потому обращенные только в радужную сторону нашего дела. Они разговаривают с клиентами по телефону самоуверенно, не сообщая мне – о чем? Я в панике: что они там ляпают?
Мои верные соратники-ветераны сидят, развалившись, как свои. Мой немногословный зам Печкин, с широким красным лицом пьющего и маленькими усиками, держит себя самостоятельно, по своей природе не тянется к познанию, не любит учиться, и судит обо всем независимо, ибо уверен в окончательном знании всего, что в его «местечковом» кругозоре. Он уравновешен, мудро живет где-то в безопасной середине, не допускающей риска и гибели, — чтобы выжить в любых условиях, и вывести семью в тихую гавань. На него можно положиться.
Наш бухгалтер Ерохин, которого мы называем «Старший экономист» (в отличие от просто экономиста — Маркса), с острой бородкой и худенькой щуплой фигуркой, всегда осторожен. Он восторженный мистик, и неисправимый оптимист, поскольку глядит в свою судьбу бессмертием народа, не могущего погибнуть. Не умел видеть трагедию мира. И любил советовать, как лучше сделать ту или иную работу. «А сам не мог бы?» – спрашивал я. Он увертывался: «Этого я не умею». «Потому что все сваливаешь на других. Так никогда не научишься».
Он утешал:
– Все обойдется. Все сбудется.
Они со мной с самого начала, только с ними я мог освободиться от обычной опаски ляпнуть не то, они прощали мои «закидоны».
– В холодное небо бездомно смотрел, – цитирую я. – Эпоха войны в нем темнела жестоко. Я знал – надо жить, для неведомых дел, теплушкой продленья несомый к востоку.
Они не поняли.
– Что с тобой? – спрашивает мой зам Печкин, на его широком лице с усиками снисходительное выражение.
– Ни одна работа не удовлетворяет, – заявляю я, – если не ищешь в ней разгадки своей судьбы. Тем более, на работе по принуждению. Конфуций говорил: найди в работе свою душу, и труд исчезнет. Что-то вроде.
Их работа, по Марксу, называется отчужденным трудом, то есть люди не знают, на какого дядю работают, как это было во все времена. Упорно сохраняют традицию и в новой независимой организации, мягко выскальзывая из-под скучных обязанностей.
Я тоже потерял смысл моей работы, хотя сам создал эту обузу. Напряжением мозга затачиваю письма инстанциям, чтобы достигнуть какого-то меркантильного результата, видимо, выскочить на простор известности, чтобы повлиять на общественную обстановку. Иногда, очнувшись, удивлялся усилиям моей организации прорваться в никуда, нашей рациональной встроенности в модернизацию, за горизонтом которой не было видно счастья.
– Хотел сказать: когда ставишь высокую цель, то деньги приходят сами. А не наоборот.
Это стало понятней.
– Если не чувствуете наш Гражданский союз своим, то можете уходить.
Сотрудники чувствовали. Им казалось, я руковожу из глубин готовых стратегических замыслов.
Моя идея воплощалась трудно и почти бессознательно, в потемках: мы «тихой сапой» собирали вокруг себя общественные организации и предприятия, малые и средние (мегакорпорации и их сети, кормящиеся от бюджета, были самодостаточны, посылая в ж… нас, не имевших миллиона баксов). Я, наконец, уже не ощущал в моей новой программе несерьезных обертонов, которых стыдился в своих ранних проектах. Не хватало знаний. Тем более, я дилетант, то есть равномерно нахватывающий знания из всего, что под рукой.
В то время по общественным объединениям прокатилась волна расколов. Многие осознали, что можно стать самостоятельным, взять власть, неважно, кто создавал организацию и сколько сил вложил. Меня удивляло, как возникает драма. Одни – в головокружительном возбуждении – открывают, что можно что-то захватить, отнять. Другие — жертвы в негодовании от предательства начинают защищаться. И на ровном месте возникает жестокий конфликт, до смертоубийства. Ходили слухи, что Протасов пытается сколотить свою организацию на базе наших филиалов.
Наша профессура скоро заметила, что Черненко тянет одеяло на себя. Добивался нужных ему постановлений Совета, брал на себя его функции. Здесь он был до странности наивен, и это погубило его.
Нам удалось отбиться от Черненко и отправить на пенсию, не зная, что он уже был пенсионером. Он затеял иск. Он был из тех, кто не может принять жизнь, как она есть. Всю жизнь копит обиды и счеты.
Естественно, в качестве ответчика я пришел в суд один. Мою опасливую профессуру трудно было привлечь даже как свидетелей.
У Черненко равнодушно-деловой взгляд, как у крестьянина, который кротко смотрит на свинью, надо резать, и будет резать ее долго-долго, визжащую с надрывами, пока та внезапно не смолкнет.
Пожилая осторожная судья спросила истца:
– Зачем вы хотите вернуться? Ведь сослуживцы отвергли вас.
– Именно поэтому, – криво улыбнулся Черненко. – Чтобы вывести на чистую воду этих хапуг.
Его увлекала какая-то темная бездна ненависти, по-видимому, вызывающая наслаждение. Он мне казался не коротеньким человечком с хищно-ядовитым выражением лица, а неким мистическим существом, накрывшим меня зловещими крыльями.
– А что, ваши соратники оказались такими плохими?
Он ядовито усмехнулся, взглянув на меня.
– Что, испугались? Выдвинули вперед пацана.
Судья сочувствовала мне, но ощутила в истце опасного склочника, и пошла безопасным путем. «Внутренним убеждением» стала на сторону истца: Черненко был восстановлен в должности заместителя председателя Совета Гражданского союза.
Видимо, я затронул такую глубину его самолюбия, что он после суда в коридоре исподтишка сильно двинул меня в грудь. Это был удар неизвестно откуда, из темной стороны жизни, которой я был противен.
В нашем офисе я рассказал о ситуации в суде, и Черненко предстал в подобаемом ему свете. И зря это сделал.
Я понял, что на этом он не остановится. Шкурой чувствовал его накрывающие зловещие крылья.
В офисе вокруг него образовался вакуум, он изредка приходил в кабинет и закрывался, усердно писал что-то.
– Доносы строчит, – шептались сотрудники.
В неясном поле деятельности, полном угроз, и безденежье, я искал «крышу». В переходный период «крыша» — замена светской и духовной властей, метафизическое условие модернизации.
Втайне предпочитал «олигархов». Идеалистам они видятся преступниками, замаранными финансово, меркантильными, слишком гибкими и лояльными к власти. Может быть. Но у них настоящее дело, которое создают сами и отвечают за него, и могут стать «крышей» из «братков» вневедомственной охраны.
С одним из них меня познакомили. Филин, высокий, с маленькой головой, возвышающейся где-то вверху, миллионер и инициатор новой «Деловой партии», с неподвижным лицом смотрел на меня застывшими глазами. И правда, глаза филина. Продукт когнитивного капитализма, выковавшего экономического человека, лишенного пустых страстей любви и милосердия. Любовью и милосердием была для него рациональная задача удовлетворения потребностей себя и своих людей.
Приближаются выборы, и он использует каждую тусовку, тем более нашу, видно, осознал, что фундаментом партии должна быть создаваемая нами элита «чистого делового общества».
Я откровенно выкладывал ему наше ноу-хау, способное изменить взаимоотношения людей. И опасения, что кто-то намерен разрушить нашу защиту. Когда исчерпался, на его лице был непритворный интерес.
– А как вы отнесетесь, если мы предложим большие деньги за вашу программу?
Во мне колыхнулось чувство удачи.
– Как это?
– Мы ее заберем, чтобы никто не покушался. Вложим все, чтобы она пошла. Это будет успех. Ваш почетный шеф, вроде, не против.
Что-то знакомое. Это я уже слышал.
– Вы хотите помочь?
– Да. Не волнуйтесь, вы лично получите хорошую прибавку.
Во мне было противоречивое, неприятное чувство. Программа – мой ребенок, я жил ею несколько лет. Этот психологический барьер вряд ли могу преодолеть. Все равно, что предать дело, соратников и сослуживцев.
– Не волнуйтесь, сотрудников мы не тронем, – он словно угадал мои мысли. – Будут получать гораздо больше.
Во мне сохранилось та «совковая» мораль, ниже которой не мог опуститься.
– Не тот случай, – сказал я, как бы оправдываясь. – Вы не раскрутите. Для этого все равно нужен я.
– Да ради бога! – встал он. – Вы этим и будете заниматься.
– Подумаю.
– Только не долго, – сказал он на прощание.
Я расстался с ним почему-то с тяжелым чувством. Совпадение? Не от него ли звонили с угрозами?
– Смотри, – говорили соратники. – Как бы не украл идею!
Я молчал, и он больше не показывался. Потом мне стали звонить члены нашей Ассоциации чистых производителей:
– А вы знаете, кто-то объявил о создании проекта чистого города. Точь-в-точь ваша программа!
Я был слегка встревожен – содрали все наши наработки? От меня позвонили в организацию Протасова, притворяясь клиентами, и там визгливая тетка пояснила, что наша сообщество по сравнению с ними – пустое и никчемное. Так мы и не узнали, кто это был на самом деле.
Вскоре мы перестали о них слышать, видно, их дело заглохло. Идею надо самому родить, вырастить систему, как пирамиду, снизу. Для успеха – нужен был я. Украсть надо было лично меня. Почему так благородна обувь старых итальянских фирм? Там организация всего дела, колодки совершенствовались веками.
Однако Филин нас не забыл.
