Читать книгу: «Заветы отца», страница 5
– Значит, моя работа несостоятельна, раз уж все это вскроется через двести лет? – спросила она.
– Вы можете сейчас внедрять эту теории в свет, – сказал он.
– И что же я скажу? Как объясню свои познания? – спросила она.
– Скажете правду, что вам все открыл сумасшедший, – слова его не звучали как издевка, то был испепеляющий факт.
Отец ее молчал. Молчал и его кумир философ. Соучастница Рудаева, тишина, затаив дыхание, с любопытством наблюдала за Данай-скептиком, за холодной Эфой, за надломленной дочерью, за неполноценной матерью, за увядающей женщиной. Эфа ждала подсказки от наставников, а они будто смутились и, услышав ясный ответ на ясный вопрос, оставили ее в одиночестве, трусливо спрятавшись за партой да испуганно подсматривая за растерянной воспитанницей. Почему же они молчат? Почему не вскипит Адам, водружая на голову Рудаева ярмо лжепророка? Где Шопенгауэр, ведущий за плечо волю ее отца сквозь личность дочери? Она ждала чего-то, но ровным счетом ничего не происходило. Мудрые учителя бросили ее расхлебывать тезисы новой теории, вероятно ожидая, как она вцепится в это знание онемевшими пальцами и утопит вторую половину жизни, доказывая открывшуюся ей правоту. Из их молчания следовало, что они смирились, а посему Гипотеза Адама была лишь метафорой, выпеченной из глины, а глиняные поделки легко разбиваются о твердость обстоятельств.
И Дана поняла, как устала. Устала от этого окружения: больница, персонал, карьера – все это не более чем бездушные параграфы, выписываемые рукой отца, выписываемые каракулями год за годом, строка за строкой, а когда же почерк станет красивым, изящным, читаемым? Когда ее история обретет смысл и заговорит не скудной прозой, а плавной строфой? Ведь дни уходят: вчера крестины, сегодня – похороны, но это все у кого-то, у кого-то за пределами ее тюрьмы, за этими пределами все идет своим чередом, по своим законам обычных дней, обычных людей.
Она почувствовала упадок сил. От внезапного удушья закружилась голова. Чтобы не терять самообладания, Дана беззвучно сделала глубокий вдох и обратилась к Рудаеву:
– Как-то все это… – в смущении она защелкала пальцами, подбирая слово, – непонятно.
– Принять или не принять услышанное…
– Да-да, решать мне, я знаю, – сказала она. – Но вот как выходит, сколько себя помню, хотела стать врачом в психиатрии. Училась, ошибалась, падала и поднималась, интриговала, где-то унижалась, и все, чтобы добиться высот, взлететь в глазах близкого мне человека, я хотела, чтобы его труды, вложенные в меня, оправдались, – по ее щекам побежали слезы. – Но вы сидите передо мной и поворачиваете реку в другое русло, обесцениваете работу, которой… которой я живу и без которой меня нет. И самое ужасное: я верю вам, а стало быть, все проделанное мной – тщетно и бессмысленно. Я не могу открыть секрет миру.
– Простите, пани врач, мне нечего вам сказать. Вы пришли с просьбой, и она исполнена. Прошу вас покинуть меня, эти откровения отбирают столько сил.
– Конечно, но послушайте, – сказала она, утирая слезы. – А вы не пробовали самому себе задать вопрос о том, кто вы?
Пациент оживился. Он встал в полный рост и с изумлением сказал:
– Боже! Почему мне и в голову не приходило?
Она добавила:
– Заодно можете спросить, кто дал вам дар, я так пониманию, два вопроса допустимы.
– Я спрошу про себя, – сказал он.
– Как вам угодно, – сказала она.
Вновь воцарилась тишина. Теперь, когда он стоял перед ней, она могла различить его лицо. Лицо обычное, лицо прохожего, продавца, шофера, лицо мужчины лет сорока с неизбежными морщинами, с налетом угрюмости, но простым и открытым взглядом.
– Вспомнили что-то? – спросила она.
Он присел и уставился в пустоту.
– Память возвращается постепенно, – сказал он. – Детский сад, школа, работа, одиночество. Наверное, ничего особенного… Я, кажется, понимаю. Я, пани врач, типичен. Таких называют обыватели. – Он призадумался. Она молчала. – Помню детство. Помню, как дружить со мной никто не хотел, а еще помню девочку, что выдернула меня из-под колес машины. Было мне лет семь, она постарше. Помню, учился я плохо и обижали в школе, так эта девочка занималась со мной, и приятель ее учил меня драться.
Смутно в голове Даны всплыла эта история, будто бы она слышала ее раньше, очень давно, то ли рассказал кто-то, то ли читала книгу с таким сюжетом, или то был фильм – в общем, отголосок популярной культуры прошлого.
– Но затем он переехал с семьей в другой город, – припомнила она. – Это из какого-то фильма?
– Я так не думаю, – сказал он и посмотрел в ее глаза.
Да, она вспомнила, она узнала его. Вацлав! Как же ты изменился, мальчик! Это тот самый ребенок, которого она спасла от неминуемой гибели. Сколько глупых вопросов он задавал ей когда-то! И как она умилялась тем вопросам. Пока они дружили, она помогала ему словно братику, ведь у самой ни братьев, ни сестер. В нем жил детский чистый свет, греющий ее сердце и оберегающий от холодного заточения, уготованного Адамом. С Вацлавом она оставалась собой: мечтательной девочкой, желающей рисовать и рисовать, рисовать всей душой. Заточенные чувства наконец-то покинули клетку, жмурясь от солнца; из темноты, навстречу летнему дню вышла девочка по имени Дана. Радостная, в надежде на объятия она побежала к нему.
