Читать книгу: «Икона и человек», страница 4

Недоуздок

У Феди Алешина из Раскатихи был молодой русский жеребец Стайер. И еще один, годом моложе, – Сальвадор. Когда он стал заезживать Стайера, то Сальвадора привязывал к качалке. И он бежал рядом, сбоку. Так и работали. Сальвадор оказался резвее. Но когда он выходил обгонять, недоуздок душил его. И ему никогда не удавалось обойти Стайера.

И вот пришло время Сальвадора. И он удивил всех.

В первом же заезде Федя, державшись в середине, за полкруга до финиша отпустил Сальвадора. Сальвадор пошел и легко достал мощного американца-четырехлетку. Поравнялся с ним в голову… и не стал выходить вперед! Так и финишировал под рев трибун, уступив полголовы.

Федя сначала даже не понял, что произошло. Но это повторялось из заезда в заезд. Сальвадор всегда доставал лидера и приходил на полголовы сзади. Федя вспомнил и чуть не заплакал.

Великолепного молодого могучего жеребца удерживал тот самый детский недоуздок, которого давно уже не было!

И ничего не сумели сделать с Сальвадором, как ни бились.

И продали его лошадникам-цыганам.

Рассказы о животных

В начале 80-х пробитый боксер Витька Лука со своим другом Апельсином пошли погулять в зоопарк. И увидели слона. Ух ты!

– А что, – говорит Апельсин, – слон-то, небось, сильный?

– А то! – отвечает Лука. – Щас мы его испытаем!

И снимает он со своей богатырской шеи охренительный шарф «Маккензи», мохеровый, между прочим. На толкучке брал, на Шувакише, за двести пятьдесят рублей.

И вот он наматывает один конец шарфа на руку и дергает, проверяя, как держит. А вторым концом начинает махать под носом у слона. И выкрикивает всякие задорные слова.

Слон немножко оторопел от такой наглости. Вытянул хобот, осторожно дотянулся до шарфа, очень гибко зацепил его и аккуратно на себя потянул. Витька расставил ноги, уперся и говорит Апельсину: «Смотри!» – и с диким воплем резко потянул шарф на себя. Слон удивился и, не отпуская шарфа, сделал шаг назад. И поспешил спрятать хобот в вольер. Лука перелетел через загородку и въехал башкой в толстые прутья вольера. Раздался мощный чугунный звук. Рука безвольно разжалась.

Лука присел на корточки, а слон изящным движением запихал шарф в пасть и проглотил.

Лука очухался, поднялся по привычке сначала на одно колено. Потряс головой и спрашивает Апельсина: «Че, видел?» Апельсин отвечает: «Весь зоопарк видел». Лука говорит: «Погоди, это не считово, это только первый раунд».

Они пошли за хлебом. План был прост. Так как слон всегда голодный, Апельсин должен был булкой хлеба выманить его хобот как можно дальше. А коварный Лука, притаившись, должен был внезапно провести по хоботу жесткую серию с двух рук и убежать. Так и сделали.

Витька только успел скомандовать Апельсину: «Смотри!» Жестко левой нащупал дистанцию, вложился правой, на отходе левой, нырок, и вдруг звонкий шлепок мягкой кувалдой по затылку… как будто на секунду выключили свет. Просто у слона другая реакция…

И Витька, не вставая с колен, печально смотрел, как его Новая Дорогая Ондатровая шапка уплывает в слоновью конуру…

И тут раздался идиотский смех: первым не выдержал Апельсин. А за ним уже хохотали все остальные. И Витька Апельсина отлупил. И поделом. Потому как ничего смешного.

«Слава русскому народу!»

В Верх-Нейвинске живет замечательный художник Анатолий Панов. Красит картинки в свое удовольствие. Его там, в Верх-Нейвинске, все знают.

Однажды, в 1962 году, на въезде в поселок, где разворачиваются автобусы, с утра появился яркий плакат «ДОЛОЙ ХРУЩЕВА! СЛАВА РУССКОМУ НАРОДУ!». До обеда висел. Все сбегали, посмотрели. Слухи по поселку поползли. И вот приехали какие-то люди в гражданской одежде, но с военной выправкой. Плакат сорвали. Сориентировались на местности. И тут же извлекли на свет божий молодого патлатого художника. Не били. Но вежливо объяснили, что существуют места не столь отдаленные, сколь необжитые. И из всего семейства цитрусовых в этих местах водится только клюква, коей молодому художнику предстоит лакомиться лет десять. Без сахара. Тем самым есть все шансы исправить косоглазие. На робкое возражение художника, что у него косоглазия не наблюдается, один из гражданских показал ему увесистый кулак и поправил: пока не наблюдается.

А вообще-то даже не били. И разговаривали довольно вежливо. Причем «Долой Хрущева!» их не интересовало. А вот «Слава русскому народу!» очень задело. Задавали вопросы с подковыркой. Почему «русскому», а не «советскому»? Сам ли придумал? Кто подучил? И все такое.

Надо сказать, что художник отделался легким испугом. Было собрание, его исключили из комсомола. И все. Добра пирога!

Я вчера виделся с ним. Хороший дядька. Смеется.

Спрашиваю: а почему «Долой Хрущева!»?

Враз посерьезнел. Ты что, говорит, Женя, он нас едва-едва в Третью мировую не втянул!

Никола

Давным-давно я пытался попасть в одну из старейших старообрядческих часовен. Сколько сил потратил! Ездил я туда, на Север, много раз, прежде чем мне удалось познакомиться с наставником. Сначала он разговаривал со мной за оградой и войти не приглашал. Каждый раз, когда мы договаривались с ним встретиться, он на всякий случай обставлялся не на шутку, предупреждал родственников, приглашал свидетелей.

Однажды, не так давно, он пожаловался мне:

– Смотри, Женя, нам всем уже далеко за семьдесят, и молодые к нам почти не идут…

Я ему говорю:

– Варфоломеич! Вот ты меня давно знаешь, а несколько лет только из-за ограды со мной разговаривал! Ну как к тебе молодые-то пойдут?!

В часовню он пустил меня только через несколько лет. Увидев такое обилие высококлассных невьянских икон, я был просто потрясен. Я не представлял, что где-то это могло сохраниться в таких объемах.

Но фотографировать Варфоломеич ничего не разрешил. А нормально рассмотреть и запомнить у меня не получилось, потому что свет включить не позволили. Да, похоже, там и нет света, кроме как на кухоньке. Все очень чисто, и половики настелены. Только иконы очень старые, закопченные, и потемневшее золото повсюду. Договорились, что я приеду с реставраторами посмотреть. Состыковались еще через пару месяцев. Приехали. Свет не включают, руками трогать не разрешают. Посмотрели с руками за спиной. Вижу, что много подписных и датированных. Я говорю:

– Варфоломеич, разреши отфотографировать.

Строго:

– Нельзя!

А потом, через год, я уговорил Варфоломеича и мы съездили на Веселые Горы, на могилы святых отцов. Залезли на скалу и видели пещеру, где, по преданию, писал иконы знаменитый невьянский иконописец отец Григорий Коскин. Поговорили о вере и сошлись на том, что несть ни эллина, ни иудея, а судить всех будут по делам.

Договорились называть друг друга на «ты». Я уговорил Варфоломеича, чтобы он мне разрешил еще раз приехать и внимательно посмотреть иконы. Обещал подумать. Долго думал, советовался с наиболее авторитетными уральскими часовенными. Кряхтел. Пыхтел. Но пригласил.

И вот я приезжаю. Осень. Дождь накрапывает. В часовне одно маленькое зарешеченное окошко. Снимаю обувь. Варфоломеич переодевается в кафтан, молится. Зажигает несколько свечек, становится вовсе темно. Начинает мне показывать иконы. Осторожно снимает с полочки (иконы только стоят, их не вешают!) и из своих рук дает мне посмотреть. Я, жалобно:

– Варфоломеич, но мне же не видно!

– Ничего, я тебе, мил человек, к окошку поднесу.

Меня интересуют подписи на опуши, даты, тыльная сторона иконы – а мне ничего не видно! Глаза устают. А когда еще случай представится?! Я уж взмолился:

– Варфоломеич, ты мне глаза высадишь!

А он:

– Устал, мил человек? Ну, давай в следующий раз.

Ага, думаю, знаю я твой следующий раз. До верху не дотягивается, поставил стремянку. Не совру! Стремянка середины позапрошлого века! Полез наверх. Трясется все. Снимает икону. Я испугался:

– Эй, Варфоломеич, ты сейчас сверзишься!

А он стоит с иконой:

– Небось!.. Ну-ка, держи!

Я только руки протянул, а он:

– Да не икону! Меня держи!

Так ведь и не дал ни разу руками прикоснуться.

Вдруг Варфоломеич говорит тихим голосом:

– Мил человек, залезь на стремянку, посмотри, что там у нас наверху.

Я залез и, напрягая глаза из последних сил, рассмотрел почти неразличимые сюжеты темных икон.

– Варфоломеич, – спрашиваю, – как вы молитесь, когда не видите, на что молитесь?

Он лишь плечами пожал:

– Деды молились.

Я говорю:

– Варфоломеич, разреши несколько икон раскрыть. Уберем копоть и грязь, расчистим старую олифу, икона засверкает другими красками!

Он серьезно:

– Нельзя! Такие люди святые на эти иконы молились! Это святость на иконах, намоленность! Это нельзя смывать!

– Нет, – говорю, – Варфоломеич, это копоть и чад с кухни и еще когда в лампады трансформаторное масло наливают. Смотри, говорю, ты же умываешься, моешься, мочалкой трешься – приятно же чистому. А почему ты думаешь, что иконе неприятно?

Вижу, задумался. И вот, позвонил мне через какое-то время и говорит:

– Я поговорил с отцами, по реставрации обещали подумать, но разрешили, чтобы ты приехал, сфотографировал.

Неслыханная удача. Приехали мы с Андреем, фотографом, и в течение шести часов отсняли все. Свет, правда, так включить и не разрешили и в руки взять не позволили. Но я все равно очень доволен, потому что это чудо, что старообрядцы разрешили отфотографировать!

День закончился, вышли мы на улицу. Ночь. Мороз. Снег скрипит, и звезды яркие. И мы повезли Варфоломеича домой. По дороге заговорили про Николу Чудотворца. Варфоломеич говорит:

– Ох, я Николу уважаю! Проси Николу – а уж он Спасу скажет. Никола – скорый помощник! Я как что потеряю, сразу Николу прошу и всегда нахожу.

И вот мы подъезжаем к дому. Варфоломеич прощается и к воротам идет. Я начинаю разворачиваться, и вдруг Варфоломеич останавливается и оборачивается ко мне:

– Подожди, не уезжай, мил человек, я тебе гостинца вынесу.

Подходит к дому, ищет ключ, хлопает себя по карманам, возвращается к машине. И встревоженно:

– Мил человек, давай посмотрим, я тут где-то ключ потерял!

Все обыскали! Всю машину перетряхнули, весь снег утоптали – нет ключа! Хоть на улице ночуй. Поехали обратно. Варфоломеич всю дорогу бормочет: «Никола святитель, скорый помощник…»

Подъезжаем. Фотограф остается возле машины, мы с Варфоломеичем идем в часовню. Все перерыли – нет ключа! Зато нашли какую-то маленькую сумочку. Выходим удрученные, Варфоломеич вовсе заскучал. И вдруг фотограф кричит:

– Петр Варфоломеич, вот, нашел какой-то ключ! Не ваш?

Варфоломеич обрадовался:

– Мой! А мы вот тут сумочку нашли, не твоя?!

Фотограф аж побледнел, бросился к Варфоломеичу, схватил сумочку и прижал к сердцу…

– Андрюха, что там у тебя?

– Да так, – говорит, – по мелочи: все деньги, паспорт, права и ключи от дома.

Сели в машину довольные, смеемся.

– Вот ведь Никола как все устроил! – задумчиво говорит Варфоломеич. – Ведь если бы я ключ не потерял, то я бы и ваши ключи и документы не нашел!

Я задумался и вдруг говорю:

– А знаешь что, Варфоломеич, так получилось, потому что ты, добрая душа, решил нам дать гостинцев в дорогу, а так бы мы уехали и ты бы до сих пор искал ключи у своего дома. А мы бы приехали домой через несколько часов и обнаружили бы, что Андрюха потерял все ключи, деньги и документы.

– И то верно, – сказал Варфоломеич.

Мы снова довезли его до дома, подождали, и он нам вынес две баночки крепких соленых груздей, банку огурцов и банку моченой брусники. Мы попрощались и поехали домой, довольные.

Вот как Никола-то все устроил!

Помылись

Собрался в деревню. Позвонил своим, попросил, чтоб баню истопили, и вспомнил историю.

Поехали мы с известным русским ученым Герольдом Ивановичем Вздорновым в Ферапонтово. Когда проезжали через Ярославль, Герольд Иванович позвонил Мише Шаромазову, главному хранителю Ферапонтовского музея, и говорит: «Миша, мы с Женей часа через три приедем. Попроси, пожалуйста, чтоб нам баню истопили с дороги».

И вот приезжаем, Миша нас встречает. Вся семья в сборе, садимся пить чай. Миша говорит: «Герольд Иванович, я с баней договорился. Пойдемте, я вас провожу, пока не простыло. Веники там запарены».

А Герольд Иванович говорит: «Сиди, голубчик, мы сами дойдем. Женя, пойдем. Здесь рядом».

Заходим в калитку – никого нет. Прошли через двор. Уютная баня, чистая такая. Но еле теплая. Герольд Иванович говорит: «Ничего, на каменку накидаем сейчас. Пару хватит. Вон и веники!» Смотрю, а веники какие-то жидкие, пользованные, похоже, веники…

Плескали, плескали на каменку – даже не шипит. Хоть прохладно, надо как-то мыться. Нашли воду, ополоснулись.

Выходим – вся семья вывалила на крыльцо. Странные какие-то люди и смотрят исподлобья. Герольд Иванович в сердцах: «Что ж вы баню-то так плохо протопили? Вы уж в следующий раз топите по-настоящему!» Они смотрят неприветливо и только головой кивают.

Дошли до Миши. Сели за стол. Герольд Иванович возмущается: «Да что это за баня?! Ни помыться, ни попариться! И люди какие-то неприветливые…»

Вдруг стук в дверь. Заходит соседка: «Миша! Я уж баню час как истопила. Твои-то пойдут или нет?!»

И тут до нас дошло. И мы начали смеяться. Я долго остановиться не мог. Я же понял, почему люди-то неприветливые. Представляете, сидят дома, никого не трогают. Вдруг среди бела дня к ним, никого не спросясь, через двор в остывшую баню заходят два мужика. Чего-то там полчаса вошкаются. Выходят недовольные и еще жизни учат!

Кому понравится?

Свет с востока

Давно это было, сотовых телефонов еще не было. 31 декабря, в девять часов вечера прибегает ко мне Дима, сынок моего товарища:

– Дядя Женя, дядя Женя, приезжайте скорее! Папа руку сжег, его надо в больницу везти!

Уй, блин. Тут уже шампанское пузырится, и снегурочки кудрявые в глазах. Ну на фиг мне такое счастье?!

– Сильно, – говорю, – сжег?

– Не очень, – отвечает, – до локтя!

Я помчался. Приезжаю – в натуре, капец. Сидит, стонет. Вместо руки – головешка. Погнали в травму. Костя сидит, зубами скрипит.

Я Диме говорю:

– Рассказывай, как получилось.

– А мы, – говорит, – с папой купили петард на Новый год, но не дождались, решили одну запустить, попробовать. Папа взял ракету в руку и начал поджигать, а я ему говорю: «Подожди, я инструкцию читал, там написано, что ее надо на палочке в землю втыкать, только потом поджигать и отходить подальше». Он посмотрел на меня и говорит: «Ты меня что – учить, что ли, будешь?» Я испугался и отошел, а он поджег и встал, как Ленин на памятнике, руку вперед вытянул…

– И что, – говорю, – не взлетела?

– Да она бы и хотела, да он ее так крепко держал, еле отсоединился!

А Костя в это время пришел в себя и как давай ругать китайцев, и, пока мы ехали до Челюскинцев, он всех китайцев ругал обидными словами! Каждого. Поименно.

Заходим в травму. Сидят человек тридцать рядком – как дятлы на жердочке. Стонут, воют, раскачиваются, китайцев матерят. И у каждого правая рука обожжена. И только у Кости левая, потому что он левша. И Дима рядом с нами, такой перепуганный, голову в плечи втянул. Правильно – из-за него же все получилось.

Вот так мы и встретили Новый год. Когда вез Костю домой, он строго-настрого велел Диме сейчас же вынести на помойку все это китайское говно. Еще раз: строго-настрого! И хотел подкрепить отеческое наставление отеческим же подзатыльником, но вовремя вспомнил, что вместо левой руки у него головешка.

Дима был послушный сын. В эту же ночь он выбросил все ракеты на помойку. Кроме одной – сороказарядной. И эту одну, самую большую, он притащил на Гражданскую, к бабушке Лине Ароновне, и спрятал ее в туалете. И ходил по квартире, насвистывал, выжидая время. А потом взял спички, просочился в туалет и заперся там. И решил запустить ракету. Ну, чтоб без свидетелей.

Он что-то долго там вошкался, бикфордов шнур никак не хотел загораться. Бдительная бабушка подошла к двери:

– Дима, ты что это там делаешь?

– Бабушка, не отвлекай меня, я какаю. (Ох ты, умник, он, видите ли, какает! Сказал бы лучше – гажу!) И на этом месте бикфордов шнур загорелся.

– Ой! – сказал Дима и сунул его в унитаз, и, к своему ужасу, понял, что он и там горит! Ну все, кирдык. Впору начинать отсчет.

Из сопла ударила струя белого пламени. Уйдите все! Поехали! Дима попытался накрыть унитаз тазиком, но не успел – ракета с жутким хлопком стартанула, и унитаз раскололся. И захерачила в лампочку под потолком. Посыпались осколки, свет погас, и только ракеты метались, как бешеные, сверкая молниями в замкнутом пространстве. Дима, пытаясь укрыться от диких ракет среди вспышек, грохота и воя, прыгнул на сливной бачок. Бачок с трубой оторвался от стены и вместе с Димой, зацепив несколько тазиков, с потоком воды рухнул вниз… А в это время бабушка и дядя Володя долбили в дверь туалета кулаками и кричали:

– Дима, что ты там делаешь?!

А что спрашивать-то, он же ясно сказал!..

Дверь туалета открывалась наружу, только это Диму и спасло. Он вылетел оттуда, как летчик из горящего истребителя. И, с грохотом захлопнув дверь, навалившись на нее спиной, закричал со страшными глазами:

– Не подходите!!!

Когда дым развеялся, жуткое зрелище предстало перед глазами притихших зрителей. Дверь в туалет снаружи была белая, а изнутри черная. При этом самого туалета не было. Как? Да вот так – неделю к соседям ходили.

А Дима обнял бабушку и говорит:

– Бабушка, у меня к тебе только одна просьба!

– Какая?

– Ты, это, ну, папе не рассказывай…

История эта, слава богу, закончилась нормально. Дима поступил в Суворовское, потом закончил УПИ. Толковый, открытый и веселый парень. Ему уже двадцать девять. Лина Ароновна – женщина мудрая, Косте ничего не рассказала. И правильно сделала. Тем более что Дима жив остался, чего рассказывать-то.

А то, что у Кости рука сгорела до локтя, вы не переживайте, она у него потом обратно выросла.