Читать книгу: «На молитве. В тишине и в буре», страница 2
Под благодатью
(Мысли накануне Нового года)
И к Новому году люди опять будут гадать и страстно и жадно звать к себе счастье…
А где оно? В чем оно? Где его секрет?
Спросите людей, чего они себе всего сильнее желают. И вы услышите почти единодушный ответ:
– Денег.
И ответ этот произнесут столько уст, и слово это будет сказано с такой убежденностью, с такими мечтами, что над землей пойдет всезахватывающий, могучий гул:
– Денег, денег, денег!
Думают, что в этом все счастье, доступ ко всему, полное осуществление всех желаний.
Да, деньги сильны, и человеку самому – для себя лично бескорыстному – они могут дать великое удовлетворение тем, что помогут ему служить другим.
Своими средствами доставить уход и покой больному, чье положение (хотя бы он был для вас первый встречный) вас удручает; навести румянец и блеск глаз на пожелтевшее лицо одинокого заброшенного ребенка; из сырого и темного подвала извлечь неспособного к труду старика, каторжной работой всей своей жизни не смогшего скопить себе лишнего гроша на черную старость; дать возможность способному молодому мозгу, рвущемуся к знанию, спокойно учиться, не надрывая неокрепшие силы, не расхищая незаменимо утекающего времени беготней по грошовым урокам; воздвигнуть храм в честь заветной своей святыни и знать, что веками, пока простоит храм, на престоле, возникшем вашей верой и вашим усердием, будет таинством евхаристии совершаться величайшее чудо и литься поток исцеляющей и возрождающей жизнь вселенной Крови Христовой, – вот это радости! Вот это счастье!
И только когда не на свои успехи идет золото, а на высокие цели совета, помощи, человеколюбия, только тогда оно является источником счастья, истинного, серьезного, нетленного, того счастья, которое не постыдит нас за гробом, но которое мы с собой унесем в блаженную вечность, чтоб там его приумножить и приукрасить.
А иначе – для того, кто живет «в себя», а «не в Бога богатеет», – разве груды золота есть ручательство за счастье, разве отблеск его озарит нам единственную, важную и великую, нашу жизненную задачу – наш путь к вечности?
И разве не должна пред всяким, кто мечтает: «Тем богатством, которое у меня есть или которое приобрету себе, буду наслаждаться, скажу душе моей: ешь, пей и веселись, жизненных благ на твой век хватит», – разве пред таким носителем невысокой мечты не должна стать грозным предостережением притча Христова о таком же вот человеке, который так же усладился мыслью о том, что богатством своим был застрахован от всех житейских невзгод, и в ту же ночь Господь неожиданно взял грешную душу его…
Другие говорят:
– Молодость, молодость… Ах, если бы мне вернуть мою юность – эту свежесть чувства, широкую любовь к людям, и в ответ – любовь этих людей ко мне, эти безбрежные надежды…
В великолепном «разговоре», предшествующем гетевскому Фаусту, есть захватывающий призыв к молодости: «О, дай мне вновь ту свежесть и глубину мучительного счастья, и силу ненависти, и мощь любви, отдай мне назад мою юность».
В звучных, кованых, полных порыва и высокой страсти стихах подлинника этот призыв производит потрясающее впечатление.
Да, великая сила – юность, когда она употреблена на благо, когда она отдана высоким целям. Она носит на себе какой-то светлый венец.
О, юные лета —
Святая пора
И жизни и света,
Тепла и добра.
Но разве юность есть панацея от жизненных бед, разве и ее не касаются горе, болезнь, измены, сомнения?
Что может быть волшебнее расцвета молодого таланта, который принесет людям сноп греющих лучей чувства и мысли? Но глядя на грань смерти, которая косит людей, нужных и полезных в духовной деятельности своей, разве не приходится постоянно восклицать словами Вяземского о смерти?
Как много уж имен прекрасных
Она отторгла от живых,
И сколько лир висит безгласных
На кипарисах молодых…
Так в чем же, наконец, счастье жизни, в чем ее охрана и ее ограда?
Недавно мне пришлось наблюдать очень интересный жизненный случай.
Один молодой офицер славянского происхождения отправился на Балканы.
Это был человек, чрезвычайно ценимый на службе, человек высокого образования и спокойной созидающей энергии. Его служебный путь сложился чрезвычайно блестяще.
Несмотря на уговоры близких людей, он решился ехать на войну. В славянских землях у него были большие связи. Зная его безумную храбрость, друзья за него чрезвычайно тревожились. Из кружка их отсутствовал во время его отъезда один человек, очень его ценивший.
– Какая будет потеря для русской армии! – было первой его мыслью, когда он узнал об отъезде Михаила Петровича. – Ему надо устроить охрану.
Человек этот был верующий. Он знал, что великомученица Варвара, по народному поверью, спасает от нечаянной смерти.
Немедленно была послана телеграмма и денежный перевод в Киев, в Михайловский монастырь, где покоятся мощи великомученицы Варвары, с просьбой отслужить у раки ее молебен о здравии «воина Михаила» и выслать в Петроград немедленно кольцо от ее мощей. Такие кольца надевают на руку.
Когда кольцо было получено, к нему присоединена была ладанка с зашитым в ней псалмом «Живый в помощи Вышняго», который имеет тоже чудотворную охраняющую силу…
Во многих русских семьях отцы и матери надевают детям, идущим на войну, ладанку, в которую зашита бумажка с переписанным на ней этим псалмом, и во многих семьях хранятся рассказы о спасительности этого псалма.
Сын великого русского историка, гвардейский полковник Андрей Николаевич Карамзин, отправился под Севастополь. Сестра его зашила ему в мундир ладанку с девяностым псалмом. И Карамзин оставался сохранен во всех сражениях. Как-то, собравшись быстро в бой, он поленился переменить мундир, в котором был, на тот, в который зашита была ладанка, – и был убит. Он схоронен, привезенный в Петроград, в Новодевичьем монастыре; над могилой его вдовой воздвигнута церковь, называющаяся Карамзинской.
… Ладанка с псалмом была в маленьком складне с иконой преподобного Серафима Саровского, который посылающий снял с себя. Все это было заделано в пакет и дано известному политическому деятелю NN, ехавшему на Балканы и знакомому с Михаилом Петровичем.
Сперва шли депеши и письма часто. Потом бывали перерывы. При тайне, соблюдаемой славянами о передвижении их войск, об убитых, русские друзья воевавшего офицера могли предполагать самое худшее, когда сведения прекращались.
В конце концов посылавший кольцо и ладанку получил окольным путем, от родственников офицера, известие: «Михаил Петрович встретился с NN и получил Вашу посылку. Кольцо надето, и ладанка висит на шейной цепочке».
Позже пришло непосредственное письмо, написанное офицером еще до встречи с NN, и, как все письма оттуда, без числа, без означения места и с подписью военных властей «Проверено»:
«Ваша телеграмма и письмо с братскими заботами обо мне глубоко трогают меня. Не имея того, что Вы послали мне, в эти дни горячего боя меня провожает Ваше искреннее чувство. Мне кажется, что то, что назначено для меня и послано мне, как будто уже на мне и охраняет меня своей силой.
До сих пор я проскочил два раза чрез верную, казалось, гибель.
В первый раз грузовой автомобиль подхватил передним своим колесом длинный хвост моей лошади и со страшной силой и быстротой ударил лошадь о полотно шоссейной дороги. Это было на 10-й версте от города Ямболи к Казыл-Ачагу. Мои люди крестились и говорили, что я спасся чудом. Я упал с лошади, не получив решительно никакого ушиба.
Вчера я поехал разыскивать NN. Говорили, что он находится в боевой линии. По пути попал под артиллерийский огонь. Шрапнельные пули свистели кругом, не задев меня. Оказалось, NN, не доезжая нашей дивизии, повернул назад в Главную квартиру.
С этим чувством я останусь и в дальнейших боях. Чувство мое вызвано Вашим чувством, которое подсказало Вам снять образ с себя и послать его в охрану мне.
Да утешит Вас Бог в награду торжеством христианской славянской идеи: отбросить нехристей из Европы, а потом от Гроба Господня.
Пишу Вам с высот у города Чаталджи, откуда в бинокль ясно различается в мраморном тумане Царьград, куда направлены мечты всех борцов».
И если спросят теперь, что дороже всего в жизни, как не ответить: ходить под благодатью.
Счастлив тот, кто ставит себя сам под покров небесной силы.
Счастлив и тот, кого другие подводят под этот покров. Счастливы дети, за которых молится мать вблизи или вдали от них, незримо низводя на их голову небесное благословение. Счастливы люди, которых в опасностях, трудах и искушениях помнят другие люди, указывая на них небу и требуя для них помощи и охраны…
И если б все жили так – под благодатью, ею просветляемые, хранимые, водимые! Тогда все были бы счастливы…
Святочные дни
(Из детских воспоминаний)
Мысль, что все случившееся с вами прошло безвозвратно и не может повториться, придает какую-то тихую грусть вашим воспоминаниям, и тем большую грусть, чем дальше эти воспоминания уходят.
Так и ятихо и грустно переживаю иногда мои детские годы и с тоской смотрю на невозвратимые картины, которые никогда не возвратятся уже потому, что многих, многих людей того времени, мне близких, уже нет.
Воспоминания моего детства, относящиеся к Рождеству, связаны почему-то с представлением чрезвычайных холодов. Я вырос в Москве, и в моем детстве морозы за двадцать пять градусов в декабре и январе не были редкостью. Конечно, нас в такие дни не посылали гулять, как это водилось ежедневно при нашем размеренном и строгом воспитании.
Что-то волшебное, живое чудилось в этих морозах.
Бывало, если взгляды русского учителя и француженки, постоянно за нами следивших, не были очень зорки, подойдешь в детской к большому окну, станешь рассматривать заиндевевшие стекла. На них столько узоров нарисовал затейливый чудодей мороз: все шире и шире из узоров белых звездочек вырастает какое-то царство, какие-то тихие, в даль уходящие сказки. И так замечтаешься Бог знает о чем, пока тебя с упреком не отведут от окна.
Когда опускали шторы и зажигали огни, то от мороза ставили к окнам большие старинные ширмы, и в комнате тогда, в нашей громадной детской, становилось еще уютнее.
Комната эта была перерезана во всю ее длину большой гимнастикой, по которой мы постоянно лазили как белки, приобретая большую ловкость. В двух углах комнаты и по стенам были конюшни, где стоял разнообразный наш скот: лошади без седел и с седлами, из которых одни снимались с лошадей, другие были к ним прикреплены, коровы, ослы, повернутые головами к кормушкам. Были в комнате и старинные поместительные кресла с дубовыми рамками, в которых могло за раз помещаться нас несколько человек. Эти кресла, вместе со старинными стульями красного дерева с уходящими назад спинками, изображали, когда это требовалось, и корабли, и леса, и большие дорожные кареты, в которых едут путешественники, поджидаемые разбойниками.
Еще помню я стол, имевший вместо одной обыкновенной доски внизу еще вторую такую же сплошную, как верхняя, для того, чтобы на нее могли упираться короткие детские ноги. В пространстве между этими двумя досками было очень удобно прятаться, и чувствовалось там очень уютно. Этот стол имел тоже большое значение в наших играх.
Когда я себя еще очень мало помню, Рождество представлялось мне каким-то особенным временем наплыва сладких вещей.
Потом я стал помнить торжественную всенощную, громкое пение, тяжелые паникадила в огнях, тяжелые золотые ризы, клубы ладана, расстилающегося в храме, – и над всем этим мысль о Младенце, Который только что родился и Который есть Бог.
Я чувствовал под этими напевами, под этой захватывающей церковной обстановкой какую-то приходящую с неба тайну, и тайна эта звала и обещала.
Было одно Рождество в моем семилетием возрасте, которое я не забуду никогда, потому что оно предварялось несколькими мало, может быть, видимыми событиями, которые, однако, оставили во мне глубокий след.
Наш отец, который был человек чрезвычайно занятой и не мог никогда присутствовать на наших уроках, захотел посмотреть, как и чему нас научили. Вместе с тем он пригласил к этому экзамену несколько родных и придал всему торжественную обстановку. Экзамен происходил у него на половине, куда мы никогда не смели ходить сами и куда нас приводили два раза в день утром и вечером, здороваться и прощаться с отцом. Я помню большой стол, покрытый зеленым сукном, каких-то незнакомых нам учителей и профессоров, какого-то важного протоиерея. После экзамена, который прошел прекрасно, был большой обед и нам подарили великолепные книги.
По в тот же вечер со мной совершенно незаметно произошло такое обстоятельство, которое заложило в моей душе теплую любовь к русской церковности.
Среди объявлений иллюстрированных изданий, рассылаемых перед Рождеством, к нам в дом попал один лист, на котором был изображен митрополит Филипп перед Иоанном Грозным. Доселе еще я живо помню этот несколько размазанный черный рисунок: Филиппа, не сводящего строгого взора с лика Спасителя, царя, гневно перед ним стоящего и опирающегося на жезл, и толпу опричников. Не знаю, кто мне объяснил содержание картинки, но подвиг Филиппа возбудил во мне необыкновенный, хотя и молчаливый, восторг. Я никому не рассказал о том, что пережил, но несколько дней ходил, все думало Филиппе.
В самый вечер экзамена нам сделали ванну, а я с детства любил звук падающей и плещущей воды. Сидя в ванне, производя нарочно руками движение, чтобы вода плескалась, переживая в это время ощущение необыкновенной уютности, я весь переносился в такой же студеный зимний вечер в Москву, в боярский дом Колычевых, и видел Филиппа мальчиком, отроком, при дворе великокняжеском – взрослым, в одежде простолюдина уходящего из Москвы.
На другой день вечером отец забрал нас всех в сани и повез по городу делать разные закупки – между прочим подарки для нас. Но, когда мы вернулись домой, пришла неожиданная весть.
У нас была старая няня Марья Андреевна, почтенная, видная собой, медлительная в движениях и очень любящая старушка, которая вынянчила нас всех и жила на покое у своей сестры, имевшей маленький домик на окраине города. Мне до сих пор представляются ее седые волосы из-под гофреной рюши белого чепчика, достойный, тихий взгляд ее светлых глаз. Она обыкновенно приходила к нам на все большие праздники, в именин и дни рождения каждого из детей, так что мы ее скоро ждали.
Между тем, когда мы вернулись домой, у нас сидела ее сестра и сказала, что Марья Андреевна внезапно скончалась.
Я уже был тогда уверен в бессмертии души и с детской наивностью полагал, что душа первое время по разлучении с телом видимым образом ходит по тем местам, где она жила, и я поджидал, что Марья Андреевна придет к нам в комнату ночью, и не мог спать ни в эту ночь, ни в ближайшие ночи. По случаю холода нас не взяли на похороны, и я с ужасом представлял себе, как няню Марию Андреевну опускают в холодную, мерзлую землю, в могилу, которую, как говорили старшие, еле могли вырыть – так застудилась земля.
И вот исчезновение близкого человека, который на днях должен был улыбнуться нам и теперь не придет никогда-никогда, и появление на землю чудного Младенца – эта смерть и эта жизнь сливались в одну общую тайну, образуя, быть может, в душе и весь земной век, чувство глубокого умиленного смирения перед неразрешимыми и вере лишь понятными загадками бытия.
В первый день праздника поутру всегда являлся к отцу какой-то старик очень симпатичного вида, похожий на тех гномов с седыми бородами, которых теперь расставляют в загородных садах. Мы слышали, что этот старичок очень бедный и что у него есть внуки. Его всегда звали в кабинет к отцу, который оставался с ним некоторое время наедине; кажется, нам говорили, что отец его знает уже не один десяток лет, и я думаю, что отец его содержал. Потому он приходил к нам и приносил какие-нибудь незатейливые игрушки в виде белых мохнатых кроликов, какие-нибудь теплые варежки или что-нибудь еще в этом роде. Мне всегда было страшно жаль этого маленького старичка, его старости, его тихого голоса и ласкового взгляда и того, что он пришел в такой мороз. На Пасху он обыкновенно приносил белые сахарные яйца.
Потом наступало веселие и светская сторона праздника. К нам приезжали родные и знакомые, среди которых почему-то было мало детей, все только взрослые. Мы любили смотреть из окна на экипажи, останавливающиеся у нашего крыльца, и обсуждать между собой, у кого из приехавших лучше лошади. У одной нашей тетки был представительный старый выездной и две быстроходные пары гнедых и белых. Мы любили разговаривать с ним о лошадях, расспрашивая его, бывают ли лошади зеленые и синие. Он уверял, что бывают, только редко.
Нас возили иногда на большие елки, детские праздники, где было много нарядных детей и много всяких лакомств, на костюмированные вечера. У одних знакомых показывались часто прекрасные теневые картинки для нескольких десятков собравшихся детей.
Я помню, как ни весело бывало на всех таких сборищах, после них я чувствовал какую-то тоску. В праздники я ожидал чего-то особенного, захватывающего, а все было бледно и недостаточно. Я думаю, что многие люди, способные к религиозным переживаниям, испытывают то же, пока не сумеют уйти всецело в мир веры.
Я все ждал чего-то таинственного.
Однажды под Крещение, в чрезвычайно холодную зиму, отец пришел к нам в комнату и велел подать себе горящую у нас в детской перед образами лампадку. Потом пришли к нам за медными старинными подсвечниками, один из которых у меня есть доселе и который имеет вид церковного шандала. Я вообразил себе, что там, на половине отца, происходит что-то совершенно необычное, именно что он или думает умирать, или уходит в монастырь и желает проститься с детьми в торжественной церковной обстановке.
Между прочим все объяснилось. Он просто, не желая подвергнуть нас риску выходить на улицу и простужаться при переходе на жгучий мороз из страшно жаркой церкви, заказал всенощную на дому и потому все к этой всенощной готовил.
Холод, холод…
Я помню разговор о галках, замерзавших на лету. Помню впечатление чего-то режущего в те полминуты, когда нас иногда выносили, закутанных в башлыки, из крыльца, чтобы посадить в карету.
И помню я вместе с тем какой-то холод уже тогда чувствовавшегося одиночества, какую-то неудовлетворенность. И думаю теперь, что детям лучше, чем их возить на праздники или в театры, надо больше, больше говорить о Христе, показывать картинки, изображающие Христа беспомощным младенцем. Надо раньше думать об утолении той жажды, жажды палящей, жажды, иссушающей душу, которая ждет некоторых детей с первых сознательных лет и утолит которую ребенок только тогда, когда Христос возьмет его на Свои руки, как взял некогда младенцев, принесенных к Нему.
Заветные места
Сосняк. Бесконечный, привольный сосняк. Дремучий бор, задумчивый и тихий, скрывающий какие-то тайны.
На холме, у подошвы которого слились две лесистые речки, восстала пустынная обитель… Пред часами служб пронесется по бору благовест колоколов; и когда ударят к «Достойно», старые сосны закивают в лад седыми верхушками, молясь и почитая совершающееся в соборном храме чудо. Мерным боем отзванивает часы и получасы могучая и вместе легкая колокольня, словно возносящаяся в небо; звучный бой расплывается в воздухе, и снова все тихо, и безмолвно молятся сосны.
И тому, кто знает эти места, тому начнут сниться въявь счастливые сны…
Идя по опушке леса, все ждет он, что вот затрещит хворост от чьей-то тяжелой походки и появится медведь, направляясь к Саровскому отшельнику за куском пустынного хлеба, и отшельник в белом балахоне, с сияющим благодатью лицом, станет кормить его из своих рук.
Забравшись в чащу леса, вы сейчас – кажется вам – набредете на большую скалу-камень. На камне на коленях тот же пустынник. Руки его простерты к Богу. Обратив к небу лицо с выражением неотступной мольбы, он тихо шепчет краткие слова Мытаревой молитвы: «Боже, милостив буди мне, грешному!» И старые сосны склонились к нему, точно хотят помочь ему в его борьбе с силами ада, и невидимые ангелы готовы слететь и окружить его. Но нет еще на то мановения Божьей руки. Старец Серафим одиноко ведет свою борьбу пред очами взирающего на его подвиг Бога.
А там, в обители, на горе, когда после обедни и трапезы затихнет движение богомольцев, – тогда для вас монастырь наполнится невидимой для других толпой.
Между собором и длинным белым корпусом келий, от которого осталась теперь одна лишь комнатка, – келья старца, обведенная, как чехлом, стенами нового храма; в этом пространстве между собором и кельями волнуется, как море, большая толпа народа. Отовсюду сошелся-съехался он: изблизи и издалека, из лачуг и богатых хором. Иные уже не в первый к старцу раз. Другие недавно о нем услышали. И то, что услышали, было так необыкновенно, чудесно, что бросили все дела, чтобы увидеть скорей это чудо – Саровского старца Серафима.
… И идет, развертывается вглубь и вниз эта святая русская быль, эта жизнь, светлейшая, чистейшая небесной звезды, тихая, отрадная, сладостная.
Зима. Ночь. Второе января 1833 года. Белые снега вокруг Сарова в оправе зеленых вечных лесов. Ясное небо ночное в огнях. Все тишина, все тайна, все святыня. Выше же всего тайна, что совершается в тесной келье старца Серафима. Много видела она чудес, и в один счастливый день сошла в нее для посещения избранника Своего Сама Царица Небес. И вот последняя тайна.
В белой одежде своей, на коленях изливается в последней молитве душа старца…
Вся жизнь промелькнула пред умственным взором: и дни детских молитв, и первые подвиги в Сарове, и видения, утешавшие душу, и несказанной тягости труды – отшельничество, столпничество, молчальничество, затвор, и легион открывшихся ему и искавших у него вразумления, помощи и силы душ человеческих, – и под этой всей жизнью одно неизменное, непреходящее чувство: тоска по Богу, жажда Бога…
Скоро, сейчас…
Никто не видел, как хор ангелов с тихой нездешней песнью слетел к Саровской горе. Как расширились стены, поднялся потолок тесной Старцевой кельи. Как по небу светлый путь из лучей разостлался от этой кельи туда, до заветного «третьего неба», и как с торжеством в родные обители рая возносили руки ангелов многострадальную, познавшую уже на земле небесную жизнь душу старца Серафима…
Вот какие видения чудятся вам, когда вы, зная все, что там было, бродите по Сарову…
Читатель, пойдемте походим с вами по этим заветным местам…
....................................................................
Путь в Саров лежит через Арзамас, что в четырех часах железнодорожного пути от Нижнего Новгорода.
Довольно доселе людный, а когда-то и вовсе оживленный бойкой торговлей, Арзамас длинен, и вы долго едете по нем, любуясь прекрасными, богатыми его церквами…
Сейчас же за Арзамасом начинается простор лугов и полей: леса нет почти вплоть до Сарова. Верст за пятнадцать от пустыни можно свернуть немного в сторону, на знаменитый любовью и заботой о нем старца Серафима Серафимо-Дивеевский женский монастырь. Но мы поедем прямо на Саров, и последнюю часть пути посвятим беседе о подвигах старца.
Старая русская набожная семья курского гражданина Мошнина, занимающегося крупными подрядами по каменным постройкам. Рано умер. Жена продолжала вести дела, начатые мужем. Была разумная, домовитая. Любила бедных, устраивала судьбу девушек-сирот – делала им приданое, выдавала их замуж.
Не могла просмотреть умная женщина работы, совершавшейся в душе второго и младшего сына ее Прохора. Чудное что-то было в этом ребенке. Чудные свершались над ним дела.
В то время как мать осматривала строившуюся колокольню, мальчик упал с верхнего яруса: не было перил. Кинулась мать бежать вниз, похолодев от ужаса, чтобы собрать кости ребенка, а он стоит невредимый.
В другой раз сильно заболел Прохор – болел тяжко, долго и упорно. И вот Матерь Божия является во сне мальчику и говорит ему: «Я приду к тебе и исцелю тебя». Чрез несколько дней несут по городу знаменитую икону Богоматери Коренную. Ударивший проливной дождь заставил свернуть через двор Мошниных. Вдова приложила сынка к иконе, и мальчик исцелился.
… Ночь. Уснула в хозяйственных расчетах, в думах о сиротках, о которых она пеклась и выдавала замуж, домовитая Агафия Мошнина. Спят и другие обитатели мошнинской усадьбы. Живут во всем доме только огни разноцветных лампад, что горят, мигают пред старыми иконами. И кажется порой, что оживают суровые лики, глядящие прямо из вечности бесстрастными прозорливыми очами.
Пред старыми иконами стоит мальчик…
Тихонько, таясь и крадучись, поднялся он с кроватки, подобрался к иконам и замер.
Хорошо ему. Теперь, в темноте и тишине ночи, нет больше, кажется ему, никаких преград между ним и его Богом, и вместо заснувших людей дом населился пришедшими к нему гостями из райской стороны…
Не видит их ребенок, но чувствует. Улыбаются ему ликами своих икон, хотят ему помочь и наставить.
Хорошо…
Сердце колотится в груди усиленно, но сладко. До слуха доносятся отголоски какой-то священной, нескончаемой песни. И этой песни нельзя вдосталь наслушаться. Какие-то токи всеобъемлющей, благодатной любви к Богу проходят через все тело, и от них тело как-то легчает, словно отделяясь от земли и возносясь в высоту.
Вся душа трепещет любовью, желанием эту любовь доказать, быть неотступно при Христе, нести для Него жертвы… Вот в древности страдали же дети – принимали за Христа мученический венец, отходили, чтоб с ангелами воспевать Ему вечно новую песню.
А темные лики преподобных смотрят мальчику в душу. Мучеников больше нет; есть бескровное за Христа страдание. Взять свой крест и идти за Ним…
Дремучий лес, шалаш из ветвей, струи говорливого ручья, пение птиц, славословящих Бога. И среди этой чудной пустыни – инок с непрерывной хвалой Господа на устах… Мальчик Прохор широко открытыми глазами смотрит пред собой. Этот-то ведь инок – он сам…
....................................................................
Проходят годы.
Несколько молодых людей в одежде странников взбираются под тяжестью котомок по крыльцу Мошниных. В главной комнате в углу на столе, покрытом белой скатертью, поставлены семейные образа в серебряных окладах, лежит небольшое распятие из меди. Это вдова Мошнина должна благословить сына Прохора, которого она отпускает в монастырь.
Само собой уже давно всем понялось, что не жилец он в миру. Никто не видел его за обычными развлечениями молодежи. Но кому хотелось послушать о святых местах, о жизни былых угодников, те шли к нему. И случалось, что какой-нибудь зажиточный щеголь-паренек, плясавший накануне в хороводе и зубоскаливший с молодицами, часами, не двигаясь с места, слушал сладостные рассказы Прохора… И взошедшие по мошнинскому крыльцу молодые люди – это куряне… Увлекаемые примером Прохора, собрались они идти за товарищем в монастырь…
То, что совершалось теперь, казалось и ожиданным, и естественным…
Вот в этом семейном уютном жилье стоит молодой, стройный, красивый Прохор пред матерью, и не умеет она ничего сказать ему. Только дрожащими руками крестит его медным распятием, да в глазах ее светится тоска разлуки и безграничная материнская любовь.
А ему – что в тот миг видится ему? Видится ли детство, рассказы матери о Божьих святых, неясные порывы к Богу, счастье первой «умной», все существо проникнувшей молитвы, радость благодатного, сошедшего на душу умиления?
Видится ли будущее – непроходимый, неумолчно шумящий вечнозеленый бор – и в этом бору одинокий отшельник – он сам…
....................................................................
На высоком холме своем, царя над окрестностью, стоит Саров, и громко поют под вечер его колокола медную славу во имя Пречистой, которой завтра празднует церковь.
Под этот звон входит в Саров Прохор. Ласково принял его игумен, тоже, как и он, родом из Курска…
Начало монашеских подвигов. Всюду первый на службах, усерднейший в послушаниях. Сосредоточенный, молчаливый. Чувствуют опытные монахи: происходит в нем какая-то великая и ценная внутрення яработа…
И вот после обычного монашеского пути один за другим принимает он на себя особенные подвиги.
Вот уходит в пустыню, и глушь Саровского леса оглашается временами восторженным пением Серафима. Как вольная птица вольной песнью хвалит он Бога.
Страшна та борьба, доходящая до страшных схваток лицом к лицу, что ведет он с непримиримо жестоким врагом… И вот для конечной победы избирает он новый жесточайший подвиг – столпничество. Тысячу дней стоит у себя в келье на камне, на коленях, и тысячу ночей – на камне-скале в лесу, под открытым небом, подняв к Богу молебные руки, и шепчут не переставая уста ту же, все ту же молитву – Молитву мытаря: «Боже, милостив буди мне, грешному»…
По нет, и этого мало душе, захотевшей познать во имя замученного и распятого за нас Христа всю глубину муки, всю силу страдания…
Молчальничество, затвор и углубление души в Боге, открывшиеся ей тайны, восхищение ее в небесные обители, хождение по раю…
Душа созрела.
Приблизясь к Богу, пламенеет чистейшей любовью к людям. Все понимает, всех жалеет, вмещает в себе весь мир, давая каждому отдельному человеку такую силу привязанности, словно любила одного лишь его.
Сквозь даль пустыни почуяли люди эту любовь. Пошли ею греться. Идут беспрерывной вереницей – из сел, деревень, из лачуг и столичных дворцов. Все несут великому старцу тот же груз – камнем лежащие на сердце грехи, тоску, покаяние, желание и надежды лучшей жизни и веру в светлое, безгрешное существование после измучившей и исказившей душу земли…
....................................................................
Поедем в Саров!
Поедем в это пустынное место, где все так не похоже на повседневность, где когда-то могучая русская душа прорвала непроходимые для земного человека преграды между небом и землей, и жила на земле, как в небе, и в небе ходила, как по земле.
Ступим на эту священную почву, изрезанную по всем направлениям шагами дивного праведника. Вдохнем в себя воздух той кельи, что полна навеки оставшихся в ней его чудодейственных молитв, в которых когда-то прозвучали тихие речи пришедшей к Своему избраннику Царицы Небес.
С верой, ставши хоть на короткое время снова детьми, войдем в святые врата Сарова.
Вот сразу пред нами во всем величии высокий собор, имеющий вид спокойно плывущего могучего корабля. Как напоминает этот Успенский храм заветную, на чудесах построенную «Великую Церковь» Киево-Печерской лавры…
В уступе южной стены, снаружи, прилегает часовня над могилой великого старца, в которой много десятков лет ходили на поклонение, как ходят теперь к его раке. Место в земле, где стоял гроб, теперь облицовано мрамором, и сверху сделан сход.
