Читать книгу: «Фазиль. Опыт художественной биографии», страница 2
Под двуглавым орлом и красным знаменем
Всё, что было до этого, – нечто вроде предисловия к началу «эпохи Сандро».
Вплоть до революции 1917 года общественное устройство Абхазии смело можно назвать общинным. То была своего рода средневековая идиллия, в основе которой лежало молочное родство («аталычество»). Княжеских и дворянских детей отдавали на воспитание в крестьянские семьи, и те становились родственниками князя. А между родственниками – какие сословные противоречия?!
Никакого принуждения к оседлости не было. Если, как пишут4 абхазские историки Олег Бгажба и Станислав Лакоба, отношения крестьянина с общиной разладились (кровная месть, например, – средневековье так средневековье!), он мог без помех перейти в другую общину и даже сохранить за собой прежний земельный надел. Надел оставался его собственностью – а вот пастбища и леса были общими для всех. Видимо, поэтому среди абхазов, чем они гордятся до сих пор, не было ни одного нищего.
Само хозяйство носило натурально-потребительский характер. Абхазы занимались обработкой металлов, кожи, дерева, гончарным и шорным делом, ткачеством, приготовлением пороха. Причем всё это не продавалось, а обменивалось! И вообще, по свидетельству тех же историков, «абхазы испытывали неприязнь к любым проявлениям товарно-денежных отношений». Торговать они не хотели решительно. Персонаж Искандера Миха, который «разбогател на свиньях», вызывал непонимание и недовольство односельчан не столько с позиций мусульманства («Я сам не ем! Я только нечестивцам продаю!» – всё время повторяет Миха), сколько с позиций общины и народной этики. «Выламываться» из «народа», тем более заниматься торгашеством, – «неправильно». А ведь речь идет уже о годах гражданской войны! В конце позапрошлого века понятия «общинность», «землячество» были нерушимы. Реформы начала двадцатого века (административная, земельная) шли в Абхазии с большим трудом и, по сути, завершены не были.
Поэтому торговлей в Сухуме, Гудауте, Очамчире и других окрестных городах занимались пришлые турки, греки, армяне, мегрелы, персы. Именно их мы видим среди героев «Сандро из Чегема» в ролях лавочников и торговцев, например в главе «Игроки», где табачник грек Коля Зархиди проигрывает в нарды всё свое состояние эндурскому скотопромышленнику. Наконец, предки самого Фазиля Искандера по отцовской линии прибыли в Абхазию из Персии именно для того, чтобы торговать.
Надо сказать, что Российская империя поощряла перемещение людей внутри своей территории, не возражала и против «трудовых мигрантов» – может быть, опасаясь скопления «одноплеменных» подданных (что чревато восстаниями именно по национальному признаку). Но что интересно, зарождение абхазской национальной интеллигенции, как частенько бывает, шло на основаниях жесткого разделения «своего, родного», лучшего и «чуждого, пришлого», то есть дурного и опасного. Об этом писал, например, один из представителей так называемого «возрождения абхазов» Михаил Тарнава уже в годы Первой мировой войны, когда «пришлых», естественно, стало больше за счет эвакуации с мест сражений.
Как бы то ни было, новые люди на практически закрытой территории и правда стали серьезным вызовом традиционному укладу. Вместе с новыми людьми и установлением подлинной, а не номинальной власти Российской империи Абхазия менялась самым коренным образом.
А вот теперь вопрос: знаете ли вы, что действие повести Чехова «Дуэль» происходит именно в Сухуми? Повесть опубликована в 1891 году. Для ее героев – думаем, и для автора, – город был крайней точкой империи, местом полудобровольной ссылки с весьма неприглядными бытовыми и климатическими условиями. Чехову было нужно именно такое место, чтобы заострить конфликт и вывести героев на противостояние.
Мы узнаём, что в городе нет ни одной приличной гостиницы. Что выехать и приехать сюда можно только по морю (если нет шторма). Что здесь пыльно, а в сезон дождей влажность просто невыносима, кипарисы высажены недавно, пальмы худосочные и не скоро еще вырастут и будут давать тень, – очевидно, город не до конца восстановлен после турецкого вторжения конца семидесятых. (Кстати, рожденная как СУХУМ, столица Абхазии с 1936 года именовалось СУХУМИ, и лишь в 1992-м вернула свое древнее название, но многие, в том числе и мы, говорим то Сухум, то СухумИ.)
Природа вокруг, впрочем, хороша, но хороша именно своей дикостью и буйством, чудовищными перепадами высот и прекрасными видами на море. А в целом вот что такое Абхазия для Чехова: «Пустынный берег моря, неутолимый зной и однообразие дымчатых лиловатых гор, вечно одинаковых и молчаливых, вечно одиноких…»
Но уже в девяностых годах позапрошлого века всё стало меняться. Было построено первое шоссе Новороссийск – Сухум – Батум. Если до этого монокультурой, по сути, была кукуруза (и у Чехова упоминаются бесконечные кукурузные поля), то теперь главным стало табаководство. Поэтому в мире «Сандро из Чегема» крестьяне работают и «на кукурузе», и «на табаке», а богатеют владельцы табачных плантаций (конечно, пришлые).
Ну и самое главное – приморская Абхазия становится большим курортом. В 1898 году Всероссийский конгресс врачей в Москве признал Сухум одной из лучших климатических здравниц для «слабогрудных» – туберкулезников. В 1902 году в Сухуме открылась первая больница на 35 коек. В городе и его окрестностях строятся санатории. Бурно развивается санаторно-курортное хозяйство и в Гагре, основанное принцем Ольденбургским.
Александр Петрович Ольденбургский, представитель младшей ветви родственной Романовым династии Гольштейн-Готторп, и правда очень много сделал для процветания абхазского побережья с его ужасным (вспомним Бестужева-Марлинского) климатом.
Впервые принц прибыл в Гагру в 1901 году, после отправился в Новый Афон и Сухум. Сухумские сады и дендрарий восхитили принца, радовала глаз прекрасная дикая природа. Он убедил Николая II, что, несмотря на малярийные болота, это место будто создано для роскошного курорта, русского Монте-Карло, и из казны на строительство Гагрской климатической станции было выделено 100 тысяч рублей золотом. Огромная сумма!
Как тут не вспомнить и не процитировать то место в «Сандро из Чегема», где говорится об этом энтузиасте:
«И вот выросли на диком побережье дворцы и виллы, на месте болота разбит огромный “парк с насаждениями”, как он именовался, порт, электростанция, больница, гостиницы и, наконец, гордость принца, рабочая столовая с двумя отделениями: для мусульманских и христианских рабочих. В обоих отделениях столовой кухня была отделена от общего зала стеклянной перегородкой, чтобы неряхи-повара всё время были на виду у рабочих».
Искандер пишет о принце с иронией, но и с симпатией. Взять хотя бы историю с пропавшим черным лебедем, за находку которого дядя Сандро получил в подарок бинокль.
Кстати, то, что принц Ольденбургский любил принимать разного рода диковинки от местных жителей и беседовать с ними, вполне соответствует действительности. Так, некий Топаз Инал-ипа преподнес в дар Александру Петровичу двух огромных лососей, пойманных в реке Бзыбь. Принц встретил гостя попросту, угостил и в ответ подарил немецкий дилижанс с парой лошадей.
Вслед за принцем Ольденбургским и тогдашний бизнес увидел для себя перспективы. За два с небольшим года Гагра превратилась в курорт, не уступающий лучшим европейским.
В общем, всё бы ничего, – но грянула революция. На Кавказе вообще и в Абхазии в частности она шла особенно бурно. Было и восстановление государственности. Были и попытки Турции под шумок приобрести право влиять на Абхазию – вплоть до протектората. Была и оккупация Сухума германскими отрядами. Особенно остры в этот период были отношения между грузинским и абхазским правительствами – последнее прямо обвиняло Грузию в захвате исконно абхазских земель. Следов этого противостояния в «Сандро из Чегема» множество, вспомним хотя бы главу «Битва при Кодоре, или Деревянный броневик имени Ноя Жордания».
Абхазцы обращались за помощью и к генералу Деникину, и к британскому правительству. Собственно, и большевики, как считают историки, смогли одержать решительную победу только тогда, когда в 1921 году заявили об учреждении Абхазской Социалистической Советской Республики.
Тем не менее, советское время Абхазия провела в составе Грузинской ССР как автономия. В конце восьмидесятых годов эта ситуация взорвется, что приведет к кровавому конфликту. Но вот в самом начале двадцатых Абхазия вдруг оказалась островком спокойствия в не до конца успокоившемся взбаламученном море великой российской смуты. Именно такой республику застал Константин Паустовский, сумевший нелегально высадиться в Сухуми. Почему нелегально? Потому что Абхазия никого не впускала! Отделилась от всего мира – и благоденствовала.
«Маленькая страна, тесно зажатая с трех сторон областями, где люди умирали от сыпняка, решила спастись самым доступным и нехитрым способом – отрезать себя от остального мира и следить, чтобы ни одна мышь не перебежала границу.
Сделать это было сравнительно легко.
С севера Абхазию отгораживал Главный хребет. Единственный Клухорский перевал в то время был непроходим – вьючная тропа в нескольких местах обрушилась. Днем и ночью без устали сползали и дымили по обрывам лавины.
С севера, со стороны Сочи, и с юга, со стороны Аджарии, шоссе и мосты были взорваны во время гражданской войны и загромождены множеством осыпей и обвалов.
Оставался единственный путь – море. Но на море не было пароходов, если не считать “Пестеля”.
Всего легче было объявить карантин против сыпняка и никого не пускать с парохода на берег. Так местные власти и поступили.
А между тем по всему Черноморью и соседним землям ширился слух о существовании на кавказском берегу маленького рая с фантастическим изобилием продуктов и волшебным климатом. Все рвались в этот рай, но он был наглухо закрыт.
Этот рай назывался Абхазией».5
Конечно, по свидетельству того же Паустовского, сведения о райском блаженстве оказались сильно преувеличены. Однако и то, что он увидел в Сухуме, и его поездки вглубь страны убедили будущего автора «Золотой розы», что Абхазия жила по своему вековому укладу и бури Гражданской войны затронули ее в куда меньшей степени, чем большинство других территорий бывшей империи. Вот как увидел Паустовский абхазцев:
«Большей частью это были люди сухощавые и клекочущие, как орлы. Они почти не слезали с седел. Кони, такие же сухощавые, как и люди, несли их, перебирая тонкими ногами.
Почти у всех абхазцев были профили, достойные, чтобы их отлить из бронзы».6
Красного террора первых лет революции здесь не было. Не было (в тотальном масштабе) и коллективизации. Особая роль в смягчении режима (конечно, только в сравнении со всей остальной страной) историками отводится легендарному Нестору Лакобе, главе Абхазии в 1922–1936 годах. Как народный герой показан он и в «Сандро». Большой террор развернулся после его загадочной смерти. Но это уже другая история, и ее мы коснемся. Сейчас же доведем наш исторический очерк до 1929 года, года рождения Фазиля Искандера.
В первое послереволюционное десятилетие Абхазия менялась стремительно, и менялась к лучшему.
Община не была полностью разрушена, но приняла формы товариществ по общественной обработке земли и артелей. Причем, по мнению экономистов, эти товарищества работали во благо: такая «мягкая коллективизация» даже способствовала традиционным отраслям сельского хозяйства – табаководству, кукурузоводству, виноградарству; более того, внедрялись новые культуры: чай и цитрусовые. Теперь даже странно представить, что до революции в серьезных масштабах эти культуры не выращивались!
Бурное развитие абхазских курортов давало рабочие места, росла слава Абхазии как маленького земного рая.
К тридцатым годам осуществлено всеобщее начальное образование, выросло число неполных средних и средних национальных школ, техникумов и училищ. Наконец, созданы педагогический и сельскохозяйственный (субтропический) институты. Чуть позже, в тридцатых, знаменитыми на весь СССР становятся Сухумский ботанический сад и обезьяний питомник.
И конечно, национальное книжное издательство, газеты, выходящие огромными (по нынешним меркам) тиражами на абхазском и русском, абхазские журналисты и литераторы – всё это появилось лишь после революции. Наконец, в 1929-м, как раз в год рождения Искандера, был создан профессиональный абхазский театр.
Да и рождение самого писателя для абхазской культуры и для Абхазии в целом было не менее значимым. Именно Искандеру предстояло познакомить читателей разных стран со своей родиной. То есть – сделать свою древнюю землю частью современного мира.
Диалог авторов
МИХАИЛ ГУНДАРИН: Вот какая у Абхазии богатая и интересная история. И весьма неоднозначная: тут и упорный труд, и отчаянное сопротивление внешним силам, горячая поддержка «своих», но и пиратство, работорговля… И всё это с глубокой древности. А что вы знали про Абхазию в своем детстве? В пятидесятых годах в далекой Сибири республика была известна?
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Да ничего я не знал про Абхазию. Знал, что есть Кавказ, видел кавказцев. Вообще, Сибирь – это гигантский плавильный котел, не устаю повторять. Каких только национальностей у нас там не было, и все уживались. Кавказцы торговали на базаре. Я их даже в закрытом городе Норильске видел, помню, еще удивился – как они сюда проникли? Может быть, были среди них и абхазы. Ведь даже в Москве при поступлении Фазиля Искандера в университет просвещенный московский человек спросил его: «Абхазия – это Аджария?» Фазиля это ужасно оскорбило, и он ответил твердо: «Нет, Абхазия – это Абхазия, а Аджария – это Аджария». И это Москва, а в Сибири и подавно не различали. Кстати, я бы сказал, что у кавказцев есть что-то общее с сибирским характером: ирония, независимость, любовь к выпивке. Но у нас, конечно, народ не такой горячий, и пьют более приземленно: у них там, на Кавказе, танцы, веселые песни сразу, да и культура тостов, чего у нас нет.
М.Г.: Но в любом случае кавказцы были, как сейчас говорят, «другими». Сегодня считается, что как раз через других только и можно понять себя.
Е.П.: Ну конечно, другими. И это нормально, так и понималось: разные народы, разные обычаи, разные порядки. Интересно! Вот у меня был ранний рассказ «Ткибули Ткварчели», там про кавказцев – а сам заголовок составлен из названия городов. И только потом я узнал, что один из этих городов в Грузии, а другой в Абхазии. А Фазиля – когда я его в первый раз увидел, уже в шестидесятые, в Москве, в редакции журнала «Юность», – за кавказца не принял. Это было еще до «Созвездия Козлотура», он был молодым, но уже активно печатающимся писателем. Веселый, симпатичный парень, говорит без акцента, разве что брюнет. Ну так я и сам чернявый был. Где-то в роду, говорят, тоже греки имелись. И коренные енисейские кеты, и казаки. Все мы жили в одной империи.
М.Г.: Вот и мне кажется, что в Советском Союзе в представлении простых людей четких национальных различий не было. Империя имела не национальности, но части света – был запад, север, юг, восток… На юге был Кавказ, это все знали. Ну а на Кавказе – Абхазия, среди прочих республик. Процитирую тут Александра Гениса, изучавшего феномен Искандера с другой стороны океана, но пришедшего к схожим выводам в статье «Колумб Абхазии»:
«Мне кажется, что Искандер… писатель советской империи. В ней было много авторов, писавших на русском языке национальную литературу. Но всё, что написано на русском языке, – русская проза. <…>
Для Искандера было важно, что он писал по-русски, что он считал себя русским писателем. И именно в таком качестве он остается в литературе».7
Е.П.: Я в Абхазию впервые попал в восьмидесятых годах, как раз шла перестройка. Тогда в знаменитом Доме творчества в Пицунде отдыхали Белла Ахмадулина и Борис Мессерер. Они пригласили нас с женой моей Светланой к ним присоединиться. Какая была ночь на галечном пляже! Помню, проснулся утром в своих крутых вареных джинсах, Василий Аксенов мне их еще из Штатов прислал в подарок… Блаженство! В этом Доме творчества не раз отдыхал и работал и Фазиль вместе с женой Антониной. Он говорил, что присутствие семьи ему помогает: хорошо, говорил, когда кто-то шебуршит за стенкой. Ну и столь же знаменитый Дом отдыха кинематографистов рядом. Абхазия была нашим советским Средиземноморьем. А какие вина! А чача! Помню, покупал ее – что меня удивило – у абсолютно русского мужика, жившего там. Гнал он ее отменно. Притом что тогда в стране был сухой закон и алкоголя было не достать. А здесь – пожалуйста!
М.Г.: А я помню, у нас дома, на Алтае, была кружка, а на ней четыре огромные буквы: «Р И Ц А». Я, когда учился читать, очень удивлялся, что это за «РИЦА» такая. Понятное дело, имелось в виду уникальное озеро. Кто-то из родителей был в Абхазии по профсоюзной путевке, вот и привез сувенир. Мне это казалось в порядке вещей – что у нас в стране есть какие-то интересные, экзотические места с непонятными названиями, куда можно съездить, увидеть много нового, необычного. Но про Абхазию – как отдельную местность со своими непохожими на других жителями, со своей культурой, – я узнал, конечно, из книг Искандера. Огромное дело он сделал для своего народа, благодаря ему мы Абхазию не просто узнали, но полюбили.
Е.П.: Да, искандеровская Абхазия – всё равно что фолкнеровская Йокнапатофа или шукшинский Алтай. Может быть, это главное, что может свершить писатель для своего народа, своей малой родины, – сделать их интересными и любимыми для миллионов читателей. Искандеру это удалось сполна.
Глава вторая
Семья и родня Искандера
Персидские мотивы
Итак, понимание творчества Фазиля Искандера будет неполным без знания о его Абхазии – но еще более неполным, если не знать непосредственную историю его семьи, драматичную и полную тайн. Многие из них, увы, не могут быть раскрыты – теперь уже почти точно – никогда.
Прежде всего это касается отца Фазиля. Абдул был персом. Происходил из зажиточной семьи. Фазиль вспоминал, как ему, маленькому, родственники со стороны отца показывали в Сухуме дома – много домов, чуть ли не половина города! – и говорили, что их построили из кирпича, изготовленного на фабрике его деда. У кого-то из родственников Фазиля остался от него старинный, с золотым тиснением Коран.
Так что по отцовской линии Искандер – перс. Его дед Ибрагим приехал в Абхазию в девятнадцатом веке. В этом не было ничего исключительного – мы уже писали о том, что местные жители торговлей заниматься не желали. Персы, греки, евреи, армяне селились в приморских городках, да так там и остались. А их потомки составили уникальное разношерстное и разноязыкое сухумское сообщество, с такой любовью описанное Искандером в «Детстве Чика».
Повезло в бизнесе, как сказали бы сейчас, и Ибрагиму Искандеру. Он основал один из первых кирпичных заводов в Абхазии. Во времена большого строительства в конце девятнадцатого – начале двадцатого века кирпичи шли влет! Он женился на местной абхазской девушке Хамсаде Агрба, построил дом (тот самый дом под кипарисом, что дал название повести Фазиля Искандера), здесь у него родились сыновья Абдул, Мамед, Самед, Риза и дочь Султана.
Известная в Абхазии общественная деятельница Адиле Аббас-оглы вспоминала:
«Ближайшими друзьями моего деда были Ибрагим Искандер и Мухарем Буюк-оглы, по духу и положению близкие ему. Они часто встречались, помогали друг другу в делах. Искандеры, состоятельные и всеми уважаемые, были иранского происхождения, и дед находился с ними в отдаленном родстве. <…> Жили они в большом двухэтажном доме, построенном в 1903 году. Я часто бывала в нем вместе с родителями и хорошо помню теплое гостеприимство и уют, который умели создать женщины этой замечательной семьи, особенно красавица Султан-ханум.
После смерти Ибрагима главой семьи стала его жена, абхазка Хамсада, гордая, властная женщина с сильным характером. Она прожила сто лет. <…>
Наша семья была связана с Искандерами и молочным родством. Одним из древних обычаев абхазов было братание (аталычество), когда двух только что родившихся младенцев матери передавали друг другу и вскармливали грудью. Моя бабушка Гюльфидан вскормила старшего сына Искандеров – Абдула (отца Фазиля Искандера), а Хамсада – моего отца Шахбаса. Позже побратимами стали мой дядя Риза и его тезка Риза Искандер».8
Этому дому больше ста десяти лет. Когда-то при нем были и конюшня, и баня, и служебные пристройки, и склад табака, но с приходом советской власти дом был разделен на квартиры. Именно этот дом стал прообразом дома Чика (балкончик уж точно тот же самый). Кстати, домом сейчас владеет племянник писателя, сын его старшего брата Риза Искандер. А хурма, посаженная Хамсадой Агрба, до сих плодоносит.
Мы уже писали, что с древности Персия (сами иранцы искони называли свою страну Иран) держала Абхазию в зоне своего внимания. Собственно, и фамилия Искандер – оттуда, из Персии. Она ведет свое начало от восточного варианта древнегреческого имени Александр – Искандер, «одерживающий победу, победитель».
Есть легенда, связанная с происхождением семейного имени Искандеров. Согласно ей, родоначальником рода был не кто иной, как писатель-декабрист Бестужев-Марлинский! Ведь он имел псевдоним Искандер-бек и бесследно исчез во время одного из боев с немирными горцами в 1837 году в пригороде нынешнего Сочи, совсем рядом с Абхазией. Так что правильнее было бы считать его не погибшим, а пропавшим без вести. По легенде, он добровольно перешел к горцам и стал правой рукой Шамиля. Говорили даже, что Шамиль – это и есть сам Бестужев! В общем, в эту легенду верится с трудом – вряд ли русский офицер, хоть и бывший участник заговора декабристов (прошло более десяти лет с 1825 года), пойдет на службу к врагу империи, да еще к тому, с чьей армией отчаянно сражался столько лет.
Согласно другой легенде, тяжело раненный Марлинский был спасен влюбившейся в него горянкой, укрыт в одном из горных сел – чуть ли не в самом Чегеме! От него, точнее – его псевдонима, и пошли Искандеры.
Понятно, что многое в этой легенде не сходится. Зато она объясняет генетическую связь Фазиля Искандера с русской культурой и русским языком. Разве не парадоксально, что одним из самых значительных русских писателей двадцатого века стал человек, в жилах которого нет ни капли русской крови! С другой стороны, при чем тут генетика? Преемственность передается иными путями – не биологическими, но духовными, простым смертным недоступными.
Как бы то ни было, благополучно прожившие в Абхазии почти сто лет персы и греки были отсюда выселены. Перед Великой Отечественной войной – еще по сравнительно мягкому варианту, на историческую родину (на которой большинство из них никогда не бывало и где им были совсем не рады). После войны греков отправляли в ссылку на восток империи, в Сибирь, где очень многие и погибли. Ну а в конце тридцатых персов, кстати, депортировали в Иран только в том случае, если они не приняли советского гражданства. Хотя… если бы приняли, их ждала судьба, неотличимая от судьбы остальных советских людей. Отец Фазиля отказался от гражданства СССР и в 1938 году был выслан в Иран. Его братья гражданство приняли и погибли в ГУЛАГе.
В Сухуми отец Фазиля (некогда богатый наследник!) работал на мелких должностях, некоторое время даже на кирпичном заводе, прежде принадлежавшем его отцу – деду Фазиля.
Вот несколько воспоминаний о семейной жизни родителей из рассказа Фазиля, который так и называется – «Отец» (написан в восьмидесятых, вошел в цикл «Школьный вальс, или Энергия стыда»).
У них был сосед, увековеченный Искандером под именем Богатый Портной.
«Вот этому портному и его семье мама завидовала и упрекала отца в безалаберности. Теперь-то я думаю, что мы жили не намного хуже его, но у нас не было того поступательного движения, той древней поэзии улучшения гнезда, без которой до конца не может быть счастлива ни одна женщина.
Мама считала, что дело всё в хорошей работе, но отец или не мог ее найти, или был доволен своей.
Помню его на угольном складе с руками черными и пропахшими земляной сыростью, тайной нераскрытого клада.
Помню его на каком-то яблочном предприятии. Горы яблок, а я босой хожу по ним, выбираю самое лучшее и никак не могу выбрать.
Только найду красное – приходится бросать, потому что вижу другое, еще более румяное, крутое, красивое. Отец стоит рядом и посмеивается».
Был он не прочь и посидеть в кофейне (а точнее, мог провести там с друзьями много часов), что вызывало крайне негативную реакцию жены – как, собственно, аналогичное поведение мужей вызывает аналогичную реакцию всех жен мира…
Незадолго до своей высылки он потерял очередную работу, семья осталась без денег. Пришлось опираться на деревенскую родню матери и пустить квартиранта – в одну-то из двух комнат, выделенных им в большом доме! Впрочем, вспоминает Искандер (и в этом оптимизме он весь), «у нас еще оставалась комната и веранда, которая по нашему теплому климату вполне могла сойти за вторую комнату».
Вскоре отца выслали.
Фазиль, которому не было тогда и десяти лет, хорошо запомнил его отъезд: «Все родные так плакали, что весь вагон расплакался. Я помню это невероятно горестное ощущение. И помню слёзы на глазах у проводницы».
Он нередко вспоминал, что именно отец читал ему книги, – например, «Тараса Бульбу». Для Фазиля, ценящего чтение очень высоко, это воспоминание было одним из самых важных: отец успел передать ему НЕЧТО, повлиявшее на духовное формирование будущего писателя.
Абдул больше в Абхазию не вернулся, свою семью он видел тогда в последний раз. По некоторым сведениям, в Иране он был арестован как советский шпион (а может, для этого были какие-то основания? Конечно, кадровым чекистом он не был точно, но, возможно, перед высылкой ему дали некое задание – мол, наблюдай, что там да как, а мы поможем тебе вернуться или о семье позаботимся). Содержался Абдул в ужасных условиях и, несомненно, заключения в тамошнем ГУЛАГе не перенес бы, как не перенесли заключения его братья в ГУЛАГе советском, – но началась война, в Иран были введены советские войска, и ситуация с арестованными «бывшими советскими» персами сразу улучшилась. Абдул вышел на свободу, устроился работать на железную дорогу, несколько раз писал домой, даже присылал скромные посылки с иранскими засушенными фруктами… Просил похлопотать о его возвращении.
И вот молодой Фазиль, московский студент, в конце сороковых отправляется в МИД наводить справки об отце. От него шарахались как от зачумленного: времена-то были сталинские.
В беседе с одним из авторов этой книги Искандер вспоминал:
«Я, уже учась в Литинституте, однажды отправился в МИД, хотя мне, когда я посоветовался с одним своим товарищем, сказали, что это опасное дело и я могу оттуда не выйти. Но я абсолютно не верил в какую-то опасность этого дела, я зашел туда, меня часовой спросил, что вам надо, я говорю – мне надо поговорить, что у меня отец, то-се, он говорит: вот телефон, по этому телефону звоните, по такому-то номеру. Я звоню, кто-то берет трубку, я кратко рассказываю историю отца, он выслушивает меня и говорит: позвоните по такому-то телефону. Я звоню, и следующий человек выслушивает меня и говорит: позвоните по такому-то телефону. Я звоню дальше и как бы ощущаю такое нарастающее чувство вины, как будто бы я внедрился в грандиозный государственный аппарат со своими мелкими делами и всё дальше и дальше иду по этим лабиринтам. Наконец следующий, кому я всё объяснил, сказал мне: “Изложите всё это в письме к нам”. И я ушел и написал – да я и не раз писал, но это не воздействовало, их это не трогало».
Слава богу, что обошлось всё с самим Фазилем, – а вопрос о возвращении отца так, конечно, решен не был. Нет точных сведений, как он жил, чем занимался в Иране. Доходили смутные слухи, что он, человек еще не старый, завел там новую семью, – может быть, поэтому и не вернулся в Абхазию? Только ближе к концу пятидесятых Фазиль узнал о его смерти.
Много позже в одной из бесед с Евгением Поповым Искандер вспоминал, как это было:
«В пятьдесят шестом, я в Сухуми тогда жил, на первом этаже, и мне почтальонша всегда так стучала в окно, давала газеты или письма прямо в мою комнату… Вдруг в один прекрасный день она в стекольце так стукнула рукой, и меня охватил – вот мистика – какой-то ледяной холод, хотя разумом я понимал – никто, кроме нее, не мог постучать в окно. Днем. Я с трудом встал, подошел, она подала мне письмо, и я по конверту понял, что это – иностранное письмо. Так как тогда я мог переписываться только с отцом, я понял, что письмо – оттуда. Раскрыл письмо, где его товарищ, языком и почерком человека, уже забывающего русский язык, написал: “Ваш отец умер в пятьдесят шестом году. Царство ему Небесное…”»
Этот устный рассказ вошел и в повесть «Стоянка человека». Подробности – те же, за исключением года: в «Стоянке» назван 1957-й…
Актер и режиссер Сергей Коковкин вспоминает, что в конце восьмидесятых Фазиль иногда отказывался подписывать международные воззвания, например, письмо в защиту Салмана Рушди.
Не исключено, что не случайно так горячо звучит одно из отступлений в том эпизоде «Сандро», где родственники забирают тела расстрелянных без суда и следствия:
«По абхазским обычаям мертвый должен быть предан земле на семейном кладбище. И если он убит или умер очень далеко от дома, его надо во что бы то ни стало перевезти домой. И если он убит властями и тело его охраняется ими, надо выкрасть или вырвать силой родной труп, даже рискуя жизнью. Таков закон гор, закон чести абхазца».
Незадолго до смерти, уже в двадцать первом веке, Искандер удостоился чествования со стороны иранских дипломатов как «русский писатель иранского происхождения». Однако местонахождение могилы Абдула Искандера неизвестно до сих пор.
Принявшие же советское гражданство двое дядьев Фазиля были арестованы как «враги народа» и погибли в лагерях. У Искандера много говорится о них в цикле рассказов (или повести, о жанре можно спорить) «Школьный вальс, или Энергия стыда». Вот об одном из них, «благополучном», гордости и надежде своей матери, бабушки Фазиля:
«Однажды дядя не пришел с работы, а потом тетя где-то узнала, что его “взяли”. Я еще не знал значения, которое придавали этому слову, но чувствовал какую-то жестокую безличную силу, заключенную в нем.
Печальная таинственность окружила нашу семью. Приходили соседи, сочувственно вздыхали, качали головой. Говорили с оглядкой, полушепотом. Чувствовалось, что люди живут напряженно, в ожидании грозного, как бы стихийного бедствия.
Арест дяди скрывали от бабушки. Но она чуяла что-то недоброе и, страшась правды, делала вид, что верит в его неожиданную командировку. Однажды я увидел, как она перебирает вещи в дядином чемодане и тихо причитает над ними, как над покойником. Мне стало не по себе, я понял, что она всё знает.
Приходили дядины друзья, всё такие же стройные, нарядные, но притихшие. Они без конца курили, грустно шутили, что лучших забирают, и как-то утешающе рассказывали, что “взяли” еще такого-то и такого-то. <…>
Дядя так и не вернулся. С годами боль улетучилась, оставив каплю яда в крови и воспоминание о нем, как о далеком солнечном дне. И только бабушка с неутихающей яростью молила своего глуховатого бога вернуть ей сына. Обычно она молилась, стоя лицом к окну, возле дядиного письменного стола. В такие минуты, чтобы не мешать, никто к ней близко не подходил.
Однажды я подошел к стене и посмотрел на нее сбоку – бабушка держала в руке рюмку водки, и это меня потрясло. Оказывается, она прятала бутылку за ставней. Бедная бабушка молилась в день по пять-шесть раз. Молитва, поддержанная рюмкой водки, наверное, утешала, но всё же она умерла, так и не дождавшись сына. <…>
После двадцатого съезда пришло письмо о реабилитации дяди. В эти дни я случайно встретился с Оником, теперь работником следственных органов. Я знал, что ему поручена проверка такого рода дел. Он, не дожидаясь моего вопроса, сказал, что видел папку с делом моего дяди.
– Что же в ней было? – спросил я.
– Ничего, – сказал он и развел руками».
Пропал в заключении и второй дядя, не «благополучный», а попросту спившийся, юрист, человек добродушный и незлобивый, зарабатывавший свою бутылку и кусок хлеба тем, что писал горцам прошения на базаре. Искандер вспоминает с горькой усмешкой, что после его ареста семья гадала: как же сможет он в тюрьме обойтись без своей ежедневной доли алкоголя?..
