Читать книгу: «Венеция. Пандемиозо», страница 7

***

Обидным было, что вчера-то Элен и Анхен не терзали нас нравоучениями: то ли радовались, что дело обошлось без административно-денежных или – упаси бог – пенитенциарных последствий, то ли просто сочли выдумкой наш рассказ о встрече с искусством, когда мы покинули музейные стены и нашли своих спутниц подле «падающей» кампанилы Санто-Стефано. Скорее второе. А сегодня, выходит, поверили задним числом. Подумали-посовещались и решили поверить – оттого теперь ворчали всю дорогу.

А тут ещё нам еврейское гетто никак не удавалось найти. Мы блуждали в районе канала Каннареджо, несколько раз возвращались к перекинутому через него Понте-делле-Гулье – мосту с обелисками, – словно кружили по заколдованному лабиринту, ревностно охранявшему от чужаков прошедшие времена. Подле моста стояли два колоритно разодетых гондольера, похожих фэйсами на Дон Кихота и Санчо Пансу: оба – в подобиях полосатых тельняшек с длинными рукавами и в соломенных шляпах с неширокими полями и невысокими тульями, перевязанными синей и оранжевой ленточками. Зычными голосами они зазывали на романтическую прогулку всякий раз, когда мы проходили мимо, но с каждым разом надежда на их лицах заметно притухала.

– Экие сердяги, – посочувствовал я Кихоту и Пансе. – У них руки чешутся поработать вёслами, а клиент в сети не идёт.

– Сердяги, да не сермяги, – заметил Валериан.

– Понятное дело, что не сермяги, с их-то заработками, – согласился я.

Некогда считавшиеся бедняками, ныне гондольеры в Венеции – довольно привилегированная каста, и заработки у них вполне приличные: около полутора сотен тысяч евро в год. В гильдию гондольеров нельзя попасть со стороны, как, например, в таксисты или в водители автобусов-трамваев-поездов-самолётов. Гондола передаётся по наследству от отца к сыну и стоит как неплохая однокомнатная квартира, а число гондоловожатых строго ограничено и составляет немногим более четырёхсот человек. Соответственно – ни конкуренции, ни демпинга, ни дуэлей на вёслах из-за уведённого туриста; стоянки для отлова клиентов и маршруты плавания распределены городскими властями, всё чинно, мирно и денежно. Словом, до недавнего времени венецианским лодочникам можно было только позавидовать. Но не теперь, в пору разносторонней индукции вирусных ожиданий, высосавших из города всю золотоносную туристическую породу… С другой стороны, кому сейчас легко? Разве только нам, коронаотрицателям из далёкой Русколани, коим нет никакого дела до болезненных европейских перетыков. Органический функционал Венеции, давно превращённой в полутеатральный паноптикум для развлечения заезжего люда, засбоил, застопорился – быть может, приказал долго жить, а нам-то что, нам прикольно: меньше народа – больше кислорода. Мы не сомневались: что угодно может здесь случиться с кем угодно, только не с нашей компанией, Парки ещё не скоро устанут прясть для нас пятижильную (или, может быть, пятихвостую, это под каким углом посмотреть) путеводную нить.

…Чтобы задобрить сердитых дам, в баре возле моста мы купили им по коктейлю с медицинским названием «шприц» (вообще-то везде пишут «спритц», но такое словцо сумеет выговорить без искажений разве только немец) … Затем, вернувшись сюда в очередной раз, – снова купили. И это возымело благотворное действие.

Между блужданиями порой мы непроизвольным образом рассредотачивались по сувенирным магазинчикам. Сразу чувствовалось, что покупатели в них давно не появлялись, ибо нас везде встречали как родных. Продавщицы выбегали из-за прилавков с радостными возгласами:

– О! Туристи! Туристи!

И предлагали умопомрачительные скидки. А может, ещё что-нибудь: я не уверен по причине слабого владения итальянским. Как бы то ни было, в этих магазинчиках мы тоже ни в чём себе не отказывали: грех было не извлечь пользу из обстоятельств, случайно сложившихся для нас столь благоприятным образом. Хорошо, что дело ещё не успело дойти до полноценного карантина, и мы имели возможность беспрепятственно бродить по улицам притихшего города.

Между прочим, слово «карантин» пришло в мир из Венеции. Это производная от «quarantа» (куаранта), что в переводе с итальянского означает «сорок». Именно столько дней во время эпидемий чумы должно было простоять на якоре каждое судно, прибывшее из других земель, прежде чем ему позволяли подойти к берегу – разумеется, если к тому времени среди экипажа не обнаруживалось заболевших. В противном случае зачумлённую команду высаживали на крохотный островок Лазаретто, расположенный здесь же, в лагуне. На нём затем и хоронили умерших. Таким образом, все медицинские лазареты последующих эпох – этимологические прапраправнуки упомянутого «чумного острова», от которого до площади Святого Марка рукой подать: что-то около четырёх километров.

…Allora, мы шарахались по городу, периодически выходя к каналу, и мало-помалу утрачивали надежду отыскать гетто. А потом Валериан над одной сумрачной подворотней вдруг узрел табличку с непонятной надписью.

– Похоже на иврит, – сказал он.

– Похоже, – согласилась Анхен.

И мы направились туда.

И попали наконец в еврейское гетто, словно кто-то незримой рукой сорвал перед нами завесу времени, дабы позволить настырным пришлецам заглянуть в глубины прошлого.

***

Вот они, венецианские «небоскрёбы». Давно не крашеные, плотно прижавшиеся друг к другу, насчитывающие не одну сотню лет своего существования и не имеющие ни малейшего сходства с великолепными дворцами, поныне украшающими берега Большого канала. Бедностью дышат их стены, бездолье выглядывает из бессчётных окон. Здесь многодетные иудейские семьи веками ютились в тесных комнатах-клетушках с низкими потолками. Да, именно ощущение тесноты и неуюта в первую очередь возникает у того, кто стоит подле этих строений, задрав голову, дабы представить, каково это: фланировать по здешним улочкам вечерней порой под руку с дамой в ожидании, что вот-вот кто-нибудь из окна шестого или седьмого, или восьмого этажа выльет тебе на голову ночной горшок или ведро с помоями. Полагаю, не зря Теофиль Готье обозвал венецианское гетто зловонным подлым местом. Да и не только он – многие не скупились на эпитеты сходного толка.

– Представляю, какое амбре стояло тут, если долго не было дождей, – говорю безадресно.

– Ну да, – соглашается Анхен. – Канализации тут, наверное, не было.

– Конечно, не было, – подтверждаю я.

– Ничего, канализация в жизни не главное, – авторитетным тоном заявляет Сержио. – Зато иммунитет у них был отменный. Наверняка лучше нашего.

– Разумеется, ведь выживали только люди с крепким иммунитетом, – соглашается с ним Валериан. И, приняв позу горниста, делает несколько глотков из фляжки. Которую у него тотчас отбирает Элен:

– Симанович, ещё не вечер. Ты почему пьяный?

– Так я ведь бухнул, – отвечает он.

Мы все смеёмся, и Элен тоже делает глоток из фляжки. После чего, скривившись, восклицает:

– Фу, это же совсем не граппа!

– Совсем не граппа, – подтверждает Валериан. – Это самогон Василия Вялого. Мы решили сегодня его допить: не везти же домой, в самом деле.

– Эгоисты, – сердится она. – А нам что пить?

– Да я не хочу, – говорит Анхен.

– А я хочу «шприца»! – заявляет Элен.

– Ладно, я тебе куплю, – обещает Валериан.

И мы снова трогаемся в путь…

Похоже, мне следует сделать небольшую ремарку по поводу пресловутого коктейля, раз уж он столь понравился женскому составу нашей экспедиции в землю незнаемую. «Спритц» придумали австрийские военные в середине XIX века, когда Венеция входила в состав Австро-Венгрии (отсюда и столь языколомное название). Он состоит из игристого вина просекко, аперитива апероль или кампари и содовой. Плюс ломтик апельсина и лёд.

…На кампо Гетто Нуово с обшарпанно-разноцветными зданиями и чахлыми деревцами по периметру наша компания надолго не задержалась. Анхен, правда, пыталась мимоходом отыскать на стенах домов старую каменную плиту, на которой разъясняется наказание, причитающееся каждому еврею-выкресту, если тот продолжает тайно соблюдать иудейские обряды, – пыталась, да не нашла (позже выяснилось, что плита осталась позади, невдалеке от Фондамента ди Каннареджо). За этим последовали новые блуждания: смурные кварталы, пустые кафе, таверны и сувенирные лавки, самогон Василия Вялого, снова смурные кварталы вперемешку с разговорами о том, сколь унылым было существование в затхлых каморках еврейского гетто, «шприц» на вынос из очередной местной забегаловки, магазинчик карнавальных масок, джелатерия, в которой Элен и Анхен купили себе по стаканчику мороженого, каналы, впадавшие в тёмное море минувших веков, и узкие изломанные улочки, по одной из которых мы наконец вышли к причалу Сант’Альвизе.

Здесь была небольшая уютная набережная Giurati, с двух сторон зажатая стенами зданий, на ней стояли деревянные скамейки, а главное – оттуда открывался великолепный вид на Венецианскую лагуну. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: мы не смогли отказать себе в удовольствии остановиться здесь на полчаса. Сидели на скамейке среди абсолютного безлюдья, как последние люди на вымершей от пандемии планете, подкреплялись прихваченными из дома бутербродами с пармской ветчиной, моцареллой и боккончини, изредка отпивали из фляжек; дышали пряным, пропитанным влагой воздухом и наслаждались видом заката над лагуной.

– Вчерашнее будущее наступило сегодня, – торжественно провозгласил Валериан, стряхнув с джинсов хлебные крошки.

– И позавчерашнее, – добавила Элен.

– И позапозавчерашнее, – продолжила этот ряд Анхен.

– В общем, всё сошлось в одной точке, – подытожил я. – Мы находимся на вершине… нет – на острие времени, и все путешественники минувших веков обрели своё воплощение в наших персонах.

Само собой, по такому случаю Валериан не преминул встать и продекламировать нечто лирически-философское, соответствовавшее пейзажу и настроению. Это было стихотворение Олега Виговского:

 
Прибой накатывает упорно
На берег моря. Устало, хмуро
Камни считают волны – как зёрна
Чёток мулла, читающий суры.
Волны смеются, греховную тяжесть —
Земную тяжесть! – с камней смывая.
Лёгкой, причудливой белой пряжей
Взлетает к небу пена морская,
И падает вниз, и бесследно тает,
И ветер летит быстрее птицы
Над морем, над берегом – и не знает,
Придётся ль, удастся ль остановиться,
Забыв движения окаянство
И времени злобу, что дни и ночи
Вселенной окостеневший панцирь
Резцом веков и мгновений точит,
Предавая забвению всё постепенно,
И оставляя итогом конечным
Только слова о том, что бренно.
Только догадки о том, что вечно.
 

***

Allora, Валериан декламировал стихотворение Олега Виговского, простирая над береговой чертой то десницу, то шуйцу, а я смотрел вдаль, и мысли мои были не здесь и не там, за горизонтом, нигде конкретно и всюду сразу… А затем я представил себе, как без малого шестнадцать столетий тому назад, весной 452 года, на этом берегу стояли люди и тревожно вглядывались в воды лагуны, усеянные парусами рыбачьих судёнышек. На парусах, на воде и в небесах плясали багровые отсветы пожарищ, а отплывшие от материка судёнышки были битком набиты латинянами и потомками венетов, которые, в страхе побросав пожитки, бежали от Бича Божьего.

Так прозвали Аттилу жители Гесперии. В прошлом году он уже вторгался в имперские пределы, но это было в далёкой Галлии. Полчища свирепых гуннов, ведомые Бичом Божьим, сметали всё на своём пути; они опустошили половину провинции и предали смерти тьму народа, пока их не встретил на Каталаунских полях магистр Флавий Аэций во главе римских легионов и союзников-федератов. Там, в туманной Галлии, свершилась Битва народов – последнее великое сражение, в котором Рим сумел дать отпор варварам. И Аттила был вынужден убраться восвояси.

Но вот он пришёл снова. На исходе зимы перевёл орды гуннов через Альпы и объявился под стенами Аквилеи, одной из неприступнейших крепостей Гесперии, которую не удалось покорить ни Алариху, ни Радагайсу. После трёхмесячной осады гунны взяли город штурмом, а затем разрушили до основания, не оставив в живых ни одного из его жителей. За Аквилеей последовали Алтинум и Конкордия, а теперь настала очередь Патавии (Падуи): это она полыхала вдали. А конные разъезды гуннов рыскали повсюду, добираясь до самых берегов лагуны: они грабили и убивали, и сгоняли людей в стада, чтобы увести их в рабство, и поджигали окрестные селения.

…Те, кто стояли здесь, на месте нынешней набережной Giurati, тревожно вглядываясь в приближавшиеся паруса, были потомками людей, которые полвека тому назад переселились на острова лагуны, чтобы спастись от нашествия вестготов Алариха. Простые рыбаки и добытчики соли, они жили скудно и понимали, что с прибытием сюда большого количества людей борьба за существование станет ещё труднее. И вместе с тем разве возможно не протянуть руку помощи тем, чьи жизни повисли на волоске над бездной? Тем, кому осталось уповать лишь на милость господа?

А по берегу лагуны проезжал отряд варваров. Завидев удалявшиеся паруса рыбачьих судёнышек, подобные лепесткам диковинных водных растений, они принялись насмехаться:

– От нас убегают.

– Не убегают, а уплывают. Ничего, когда-нибудь им всё равно придётся пристать к берегу. Выйдут из своих лодок – а мы уже там их поджидаем: то-то будет радостная встреча! Никуда не денутся.

– Конечно, никуда не денутся. От нас не спастись.

– Отчего же. Могут и спастись: пусть превратятся в рыб и живут в море, ха-ха-ха!

– Да-да, это верно, только в море они и смогут почувствовать себя в безопасности, ха-ха-ха!

Нет, беглецы, конечно же, не превратились в рыб. Но кое в чём гунны оказались правы. Несчастные переселенцы оказались хваткими и приживчивыми; год за годом они осушали озерца, гатили заросшие камышом болота, насыпали дамбы, мало-помалу отвоёвывая у лагуны участки суши, и строили, строили, строили. Миновали столетия, и островитяне сумели воздвигнуть город, прекрасный и величественный. Город, который иногда сравнивают рыбой. Вероятно, потому что при взгляде с высоты (я сам в этом убедился, когда увидел Венецию в иллюминатор самолёта) он в самом деле изрядно смахивает на гигантскую рыбину, вынырнувшую из тёмных вод и мирно греющую бока на солнце…

***

На причале Сант’Альвизе – остановка вапоретто. Но мы не воспользовались речным трамвайчиком: решили вернуться домой пешком, только не прежним, а каким-нибудь другим маршрутом. Так сказать, для полноты погружения в коллективную сопринадлежность к местной архаике.

И снова потянулись спонтанно-изгибистые улицы с тесно сдвинутыми стенами, каналы с перекинутыми через них горбатыми мостиками, набережные с пустыми остериями и сувенирными лавками, неожиданные повороты в тупиковые дворики, пропитанные атмосферой чужой замшелой повседневности, остатки самогона Василия Вялого, низкие арочные проходы между кварталами, приплюснутыми друг к другу наподобие собранных в кучу обрывков каббалистических инкунабул, «шприц» на вынос из очередной забегаловки, ощущение нереальности и строки Петра Вяземского из стихотворения «Венеция», всплывающие на поверхность моего сознания сквозь сумерки ушедших времён:

 
Город чудный, чресполосный —
Суша, море по клочкам, —
Безлошадный, бесколёсный,
Город – рознь всем городам!
Пешеходу для прогулки
Сотни мостиков сочтёшь;
Переулки, закоулки, —
В их мытарствах пропадёшь…
 

Интересно, случалось ли князю Вяземскому посещать этот район города. Думаю, вероятность невелика. Хотя Наполеон – ещё в бытность свою генералом – ликвидировал ворота гетто, однако после прихода австрийцев они были восстановлены, и окончательно их демонтировали только в 1866 году. Да и все окрестные кварталы считались едва ли не трущобами. А между тем Пётр Андреевич страдал депрессивным расстройством; его угнетали густолюдье и суета, смешение богатства и нищеты, туристы-англичане и хриплоголосые певцы-попрошайки, «побродяги, промышляющие гроши» и «разной дряни торгаши» – всё это он увидел в Серениссиме, посетив её при австрийцах. Нет уж, при таком душевном настрое поэт вряд ли пожелал бы сюда наведаться. С годами он вообще воспринимал мир во всё более безотрадном свете. Лишь «при ночном светиле» старый князь был готов полюбить Венецию, а её дневное обличье Вяземский описал следующим образом:

 
Экипажи – точно гробы,
Кучера – одни гребцы.
Рядом – грязные трущобы
И роскошные дворцы.
Нищеты, великолепья
Изумительная смесь;
Злато, мрамор и отрепья:
Падшей славы скорбь и спесь…
 

Да, я оказался везунчиком по сравнению с Петром Вяземским и миллионами других гостей Светлейшей. Мне не грозило столкнуться здесь с избыточным человеческим фактором – ни в трущобах, ни подле роскошных дворцов. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье улыбнулось.

Впрочем, сама по себе Венеция уже давно не существует, ибо она густо населена призраками великих. Настолько густо, что любой приезжий волен выбирать себе на просторах минувшего компанию по вкусу.

***

О жизни венецианских евреев Пётр Толстой записал в дневник следующее:

«А паче всех народов много жидов, которые в Венецы имеют особое свое место, окруженно их еврейскими домами подобно городу, и двои в то место ворота; в том их месте построены у них две их божницы каменные; и домы их зело богатые, строение все каменное, пребезмерно высокое, в высоту в восемь и в девять житей. И будет всех жидов в Венецы без мала аж десять тысеч. И зело там евреи богати, торги имеют великие; у многих жидов ходят по морю свои карабли, у одного жида караблей по семи и по осми есть собинных; а болши всего торгуют те евреи таварами дорогими: алмазами, яхонтами, изумрудами, лалами, зернами бурмицкими и жемчугом, золотом, серебром и иными, подобными тому ж вещми. Ходят те жиды в черном платье, строй платья их таков, как купцы венецкие носят, и волосы накладныя носят изрядные, бороды и усы бреют. Толко для признаку носят шляпы алые суконные, чтоб были знатны, что они еврейской породы; а которые жиды не похотят носить алых шляп, те повинны заплатить в казну всей Речи Посполитой с человека пять дукатов на год венецкой манеты (то будет два червонных золотых), и тем будет волно носить черные шляпы. Многие жиды в Венецы убираются по-француски, а жены их и дочери-жидовки убираются изрядно и зело богато по-венецки и по-француски, множество носят на себе алмазов и зерен бурмицких и иных каменей изрядных и запан дорогих. Народ жидовской в Венецы, мужеск и женск пол, изрядно благообразен, а ружья иметь при себе евреем в Венецы никакого не позволено…»

По правде говоря, не увязывается у меня картинка обилия богатых евреев с многоэтажными тесными жилищами, в которых они обитали. Нет, богачи, разумеется были: ростовщики, ювелиры и прочая… Или только их и довелось встречать Петру Андреевичу – в торговых лавках, на променаде, ещё где-нибудь в городе (опознавал, само собой, по «алым шляпам»). Вернее всего, в гетто он просто не заходил, зачем туда православному: посмотрел снаружи – и достаточно.

Да, пожалуй, именно так оно и было.

…Весь этот день выпластовывается сегодня из моей памяти тяжеловесно, подобно вытаскиваемому из воды спруту: многочисленные щупальца непрестанно шевелятся туда-сюда, отчего трудно сосредоточиться на каждом в отдельности… Мы блуждали по тёмным улочкам, похожим на узкие щели, нескончаемо, самозабвенно, апокрифически. Беспредельная теснота царила во всех направлениях, куда бы ни сворачивал наш необязательный отряд под звёздами перенасыщения. Ноги гудели от усталости, но неугомонное воображение, продолжая версифицировать, множило сущности в геометрической прогрессии. Едва начавший вырабатываться стереотип восприятия города ломался, рушился и осыпался вавилонской башней, погребая под своими обломками утренние надежды на легковесное времяпрепровождение, разбавленное умеренной исторической нагрузкой да посильной лирической метафористикой. Пространство обрастало тенями, постепенно уплотняясь, однако свою безнадзорность из-за этого мы не ощущали увеличившейся, ибо она изначально подразумевалась практически абсолютной…

Я утратил счёт времени; казалось, запутанным торричелевым лабиринтам Каннареджо не будет конца. И даже представилось несколько удивительным, когда нам удалось наконец выбраться к вокзалу Санта-Лючия.

На набережной перед вокзалом Элен от избытка чувств принялась танцевать тарантеллу. Это, вероятно, коктейль «шприц» возымел своё действие. Натурально, она выплясывала на площади, а Анхен хлопала в ладоши, пританцовывая на месте: похоже, ей тоже хотелось выдать какого-нибудь зажигательного трепака или гопака, однако она не решалась присоединиться к дивертисменту. Да и зрителей на набережной было маловато: лишь единичные прохожие иногда появлялись на фоне воды и камня. Впрочем, сегодня уже не берусь утверждать, что все они имели место в реальности: возможно, некоторых из них моё воображение материализовало задним числом, из любви к порядку и постепенности, ведь когда человейное поголовье испаряется скачкообразно – это не совсем комильфо для сознания, ибо подобное не согласуется с привычным жизненным обиходом. Как бы то ни было, мы присутствовали здесь в гораздо большей пропорции, чем ожидали изначально. Притом число прохожих на улицах с каждым днём неуклонно сокращалось – как если бы материя бытия прохудилась где-то рядом, и большинство венецианцев провалилось в образовавшуюся прореху; а кто не успел провалиться, тем это предстояло в ближайшей перспективе.

Ну и что же, малолюдность города нас не смущала. Лично мне было вполне достаточно нашей суматошной гетерогенной компании во всём её многосоставном единстве, и никого более не требовалось. Разве только ещё хотелось услышать песню группы «Ундервуд», которая называется «Смерть в Венеции» – я полагал, что она очень подошла бы к этому вечеру над заляпанной светом фонарей, но сохранявшей непроницаемость водой Большого канала:

 
Девочка видит, как снова и снова сползает по крыше старик Казанова
И с первой звездой превращается в рыбу-пилу.
Время мечет икру по дну мироздания, отравленный город теряет сознанье
И камнем уходит под воду в янтарную мглу…
 

Разумеется, песне было неоткуда взяться… Возможно, я просто слегка перебрал граппы. Хотя это вряд ли.