Читать книгу: «Порт-Артур, Маньчжурия. Смертные поля…», страница 3

В этом совпадении дня прибытия нового адмирала с днём снятия броненосца «Ретвизан» с мели многие склонны видеть светлое предзнаменование.

Видел сегодня громадную пробоину крейсера «Паллада», который стоит в доке. По крайне вялому ходу работ вряд ли можно рассчитывать на скорое его исправление.

Ходят слухи о столкновениях наших отрядов с японскими на реке Ялу и о бомбардировке японцами Владивостока…»

***

В Санкт-Петербурге не падали духом. Эту войну, пусть и начатую при неблагоприятных для России условиях, по-прежнему считали обречённой на викторию, а поражения на начальном этапе боевых действий полагали временными.

Повсюду в лавках продавались лубочные военные картинки. Лотки уличных разносчиков пестрели портретами первых героев войны. Большой популярностью пользовались и печатные лубки-карикатуры, изображавшие хвастливо-гротескные сюжеты: сказочный Емеля одним ударом кулака уничтожает японский флот, свирепый казак хлещет нагайкой японского офицера, огромный русский мужик ухмыляется на фоне потопленных в луже вражеских кораблей, русский солдат с медалями на груди бьёт японского солдата по голове гигантской кувалдой, на которой написано «Порт-Артур»… Картинки подобного рода стоили две-три копейки, их покупали и вешали на стены в своих квартирах, иные любители собирали целые коллекции, кои хранили в специальных альбомах.

Помимо верноподданнических адресов монарху, патриотически настроенная общественность рассылала телеграммы с сердечными пожеланиями побед командирам кораблей и войсковых соединений – их тексты регулярно публиковались в газетах.

Подростки сбегали из дому, чтобы добраться до Маньчжурии и принять участие в боевых действиях. Несостоявшихся героев снимали с поездов и водворяли под родительскую опеку – о подобных случаях неоднократно появлялись заметки в прессе. Кроме того, страницы газет и журналов изобиловали сатирическими куплетами, в коих высмеивали императора Муцухито, маршала Ояму, вице-адмирала Камимуру, командующего флотом Того, прочих высокопоставленных деятелей противника. А в кабаках распевали залихватские частушки:

 
Запрягай, папаша, кур,
Мы поедем в Порт-Артур.
Нам япошки нипочём —
Расколотим кирпичом!
 
 
Благослови, отец и мать,
Меня с японцем воевать!
А чтобы наша не взяла —
Вовек такому не бывать!
 
 
По дороге по амурской
Эшелоны мчатся —
Шибко нам в земле Маньчжурской
Невтерпёж подраться!
 
 
На востоке всходит солнце,
К нам оттуда прут японцы.
Ох, им не понравится
На тот свет преставиться!
 
 
Ах, япошки-азиаты!
Из-за вас идём в солдаты,
Идём от маток и отцов —
Вас накажем, подлецов!
 

– Не по душе мне повсеместное шапкозакидательство, как бы не накликали беду на наши головы квасные патриоты, – тревожился Василий Иванович Немирович-Данченко, старший брат знаменитого режиссёра. – Надеюсь, хотя бы нашу армию не в полной мере захватили этакие легковесные настроения.

Василий Иванович был известным литератором и путешественником, воевал на Кавказе, а после его репортажей с полей русско-турецкой кампании зарубежные журналисты окрестили его королём военных корреспондентов. Немирович-Данченко дружил с генералом Скобелевым, в особо жарких боях с турками ему не раз случалось брать в руки оружие, и он хорошо понимал, чем грозит недооценка противника.

Откомандированный газетой «Русское Слово» на театр военных действий, Василий Иванович отправился в Порт-Артур по достроенной в прошлом году Маньчжурской железной дороге¹¹. После шестнадцати дней пути последовали внезапная заминка и заполошная беготня путейцев на станции Вафандян:

– Что такое?

– Японцы перерезали дорогу!

– Да ну? Быть того не может.

– Может или нет, не нам решать. Вагоны с пассажирами приказано отвести на запасной путь.

– Да как же? А ехать когда?

– Никому не ведомо. Следом за вами идёт громадный состав с боеприпасами. Офицеры из корпуса Пограничной стражи намерены во что бы то ни стало доставить их в Порт-Артур: похоже, будут прорываться с боем.

– Боеприпасы – с боем? Но это чистое безумие!

– Им виднее, а наше дело маленькое…

Впоследствии Немирович-Данченко коротко описал в газетном очерке это отчаянное, граничившее с авантюрой предприятие – как русские офицеры повезли осаждённому гарнизону жизненно необходимые для обороны боеприпасы… Впереди эшелона решили пустить разведочный паровоз с установленным на нём мощным динамитным зарядом – на случай встречи с японцами. Правда, машинист отказался, спрыгнул с подножки:

– У меня жена, дети!

Места машиниста и кочегара заняли поручик Завадовский и корнет фон Рооп. А следом за ними в паровозную будку поднялся «король военных корреспондентов».

– Не лучше ли вам остаться? – попытался воспрепятствовать его намерению поручик. – Мы же почти смертники.

Однако Немирович-Данченко не желал принимать никаких возражений. Лишь напомнил, что семафор открыт, потому надо поторапливаться.

Они ринулись навстречу неизвестности – и им удалось-таки прорваться. Следом за разведочным паровозом прибыл в Порт-Артур и состав с боеприпасами. Это был последний эшелон, добравшийся до города, которому отныне предстояло сражаться в окружении.

А Немирович-Данченко затем с оружием в руках принимал участие в обороне Порт-Артура – находился там до самого конца, чудом выжил и по прошествии времени написал о пережитом книгу «Слепая война» (увы, её рукопись сгорела в типографии Сытина при пожаре). Впрочем, из-под пера Василия Ивановича вышло ещё немало книг, и прожил он долгую жизнь…

***

В апреле 1904 года в Ляоян выехал Николай Георгиевич Гарин-Михайловский: писателю предстояло приступить к службе инженером при штабе армии, и по совместительству – военным корреспондентом газеты «Новости дня». Из Ляояна он регулярно присылал в столицу заметки, которые затем сложились в объёмистый «Дневник во время войны».

Маньчжурия была далеко, народ в глубинке имел о ней весьма смутное представление, и это наглядно показал Николай Георгиевич в своём «Дневнике…», когда описывал дни своей долгой поездки к месту службы через всю Россию:

«3-го мая. Ночью не спалось. На какой-то маленькой станции нас несколько человек вышло из вагона. Стояла в темноте одинокая фигура. Подошёл ближе.

– Татарин, – говорит Сергей Иванович (Попутчик Гарина-Михайловского – Е. П.).

– Татарин-то татарин, – отвечает фигура, – да крещёный.

– Татарин? Как же это ты, братец мой: крестился?

– Так, додумался.

– Додумался?! Как же ты додумался?

– А что, запрещено?

– А что же ты тут делаешь?

– А вот сына караулю. В солдатах, едет на войну, письмо прислал. Вот и караулю.

– Давно караулишь?

– Неделю. Сказывают, через четыре дня ещё.

– Охота видаться?

– Повидаться ладно, – наказать насчёт земли надо.

– Какой земли?

– Да вот, что после войны отберут: земля, сказывают, больно хороша, – так вот участочек бы прихватил: все равно там же будет. Там, может, заслужит, так креста, видно, не надо, – пусть участок просит, а крест другому.

И ещё на одной станции сегодня утром столпилась кучка переселенцев из нового посёлка тут же около вокзала.

– Ну, что война?

– Война… Всех погнали, остальных через месяц в ополчение, а весна, вишь, поздняя, – так, видно, нынче и сеять не придётся. С кем сеять? Только старики и останутся.

Другой голос, сонный:

– А хоть и не сеять: что в ней? Солонец – солонец и есть. Пускай бы всех угоняли и с бабами и ребятишками, – земли там, толкуют, не родня здешним. Так ходом бы пошло дело: впереди войско, а сзади мы на участки выехать…

– Да ведь, хоть и завоюем, хозяева земель там налицо.

С тревогой спрашивают:

– Ещё какие хозяева?

– Китайцы.

– Когда завоюем, какой же китаец тогда? Коли ты китаец, должен уходить тогда.

– Куда?

– На своё место.

– Да он и сейчас на своём месте.

– Коли нам достанется земля, так, видно, уже место не его будет.

– И воюем мы не с китайцем, а с японцем.

Звонок. Мы в вагонах у окон. На нас угрюмо смотрит только что разговаривавшая с нами группа.

И с кем из крестьян ни заговоришь здесь, в Сибири, для всех эта война – какой-то поход в обетованную землю. И землю отдадут им, сибирякам, потому что всех своих мужей-кормильцев отдали на войну».

Разумеется, в российской глубинке рвались на фронт далеко не все из тех, кто подлежал призыву. Оттого нередко можно было услышать из ехавших в Маньчжурию железнодорожных составов оформившееся в песню народное сетование:

 
Ах, зачем меня взяли в солдаты
И послали на Дальний Восток,
Неужели же я виноватый
В том, что вырос на лишний вершок…
 

Впрочем, люди повсюду одинаковы, и чаяния их схожи в любом уголке мира. В этом нисколько не сомневался японский писатель Кайдзан Накадзато¹², страстный приверженец Льва Толстого, не упускавший случая возвысить голос против войны. В одном из своих стихотворений он попытался выразить чувства мобилизованного на фронт крестьянина, который прощается с родными местами, предвосхищая собственную гибель на полях грядущих сражений:

Прощай, возделанное поле, где столько слёз и пота лил.

Прощай, река, где я мотыгу после трудов тяжёлых мыл.

Кричать «банзай» мне вслед не надо,

не провожайте, земляки,

Ведь кличи лишь тревожат горы, лишь баламутят гладь реки.

За родину, за государя уйду на бой – возврата нет.

Тому, кого на смерть увозят, нелепо ведь желать ста лет!

***

С моря Порт-Артур защищала 1-я Тихоокеанская эскадра под командованием вице-адмирала Степана Осиповича Макарова. Вместе с ним прибыл на Дальний Восток живописец Василий Васильевич Верещагин, автор картин батального жанра, в прошлом и сам выпускник Морского кадетского корпуса (его дружба с Макаровым началась ещё в годы Русско-турецкой войны) … Макаров в конце 90-х годов XIX века прославился как исследователь Арктики. По его инициативе был построен ледокол «Ермак», на котором Степан Осипович совершил арктические экспедиции к Земле Франца-Иосифа, Шпицбергену и Новой Земле. Изобретатель минного транспорта, разработчик русской семафорной азбуки, выдающийся военно-морской теоретик, он внушал уважение даже врагам. Книгу Макарова «Рассуждения по вопросам морской тактики», изданную в Японии в 1898 году, высоко оценивал командующий японским Соединённым флотом вице-адмирал Хэйхатиро Того. Во время боевых действий он не расставался с этой книгой – и заочно полемизировал с автором, делая на полях критические замечания. Однажды, желая сравнить Макарова с прочими адмиралами российского флота, Того выразился столь же ясно, сколь и безапелляционно:

– Это единственный почтенный журавль среди тощих петухов.

Сразу же после прибытия в Порт-Артур Макаров активизировал действия эскадры и ремонт повреждённых японскими торпедами кораблей. Он организовал дозорную службу, широко использовал постановку минных заграждений. Первый же боевой выход эскадры в море под водительством Макарова вызвал у населения Порт-Артура большой душевный подъём и надежду на перелом в ходе противостояния русского и японского флотов. Об этом свидетельствует дневниковая запись Павла Ларенко-Лассмана, сделанная им 13 марта:

«Сегодня день необычайно радостный. Адмирал Макаров выходил с эскадрой к берегам Шандуня и задержал около островов Мяо-Тао разведочный пароходик чифуского японского консула. Пароходик оказался с плохим ходом, и поэтому его расстреляли, сняв команду и бумаги. Некоторые из команды имели фальшивые косы – это были, конечно, японцы.

Не важен тут результат, а важно то, что адмирал не побоялся начать активные действия и поднял этим общий дух. За короткое время его пребывания в Артуре им вооружены даже все катера. Деятельность в порту стала кипучей, в штабе адмирала на «Петропавловске» (куда адмирал перешёл ради удобств помещения) разрабатываются всевозможные проекты дальнейшей борьбы. Всюду царит воодушевление, уверенность в успехе. Говорят, что адмирал нередко советуется с генералом Смирновым относительно согласования действий крепости и флота».

Несколько раз вице-адмирал Макаров предпринимал вылазки против неприятельского флота, руководил отражением ночных атак японских крейсеров и миноносцев. По его инициативе суда русской эскадры оснастили радиостанциями; 7 марта 1904 года вице-адмирал издал приказ №27 о радиоразведке, предписывавший перехватывать радиограммы противника и определять местонахождение передатчика.

Опасаясь подрыва своего авторитета, наместник пытался ограничить деятельность Макарова. Вмешивался в его действия и Стессель, не останавливаясь перед доносами: вице-адмирал не скрывал своего намерения добиться переподчинения крепости командующему эскадрой, и генерал не желал этого допустить.

– Боится не снискать свою долю славы от грядущих побед, – понимающе отзывался о генеральских потугах Макаров. – Бог бы с ним, если б тихо отсиживался в сторонке да прикрывал эскадру с суши, мне для него лавров не жалко. Но зачем же под ногами путаться?

Стессель выражал противоположное мнение:

– Судьба этой войны будет решаться на земле, флот в ней – лишь вспомогательное средство. Макаров не желает понимать очевидных вещей!

…А в далёком Санкт-Петербурге в эти дни по-своему пытался заглянуть в будущее – разумеется, триумфальное – один из ведущих публицистов Михаил Осипович Меньшиков. Он готовил к вербному воскресенью¹³ статью «Родина и герои», в которой писал:

«Мне кажется, и живым и мёртвым героям должна быть воздана вся честь, какая во власти народной. Живые должны быть награждены, как сословие благородное, и правовыми и материальными прерогативами. Их нужно непременно выделить и отличить. Что касается мёртвых, им должна быть обеспечена благодарность загробная, и самая великодушная, на какую мы способны. Действующая армия, мне кажется, должна быть вся застрахована на случай смерти, т. е. семейство каждого убитого должно быть обеспечено хоть небольшой суммой. Не все нуждаются, не все возьмут, но видеть, как жена убитого солдата побирается с детьми, просит Христа ради – это недостойно великой страны. Ещё одна мысль. Церковь молится «за убиенных на брани». Отчего бы на стенах приходской церкви не писать и подлинные имена прихожан, «живот свой за отечество и веру положивших», как говорилось в старину? Этот обычай уже принят в храмах военных училищ: убитые на войне записываются на мраморных досках. На стенах храма Спасителя в Москве начертаны имена многих убитых в Отечественную войну. Мне кажется, в деревенских церквах подобные надписи производили бы ещё более глубокое и воспитывающее впечатление. Расход ничтожный: деревянная доска и на ней имя героя, название битвы, где он лёг, и его деревни. «Вечная память» для достойных её не была бы пустым звуком. Имя погибшего было бы гордостью его поколения, его семьи, его деревни, оно наводило бы на бодрые думы, а повторяемое перед алтарём из рода в род звучало бы как героическое завещание потомству, завещание о доблести и долге. Прежде, когда народ был сплошь безграмотным, такие записи были бы бесполезны, теперь же половина крестьян умеют читать, а лет через двадцать будут грамотными все. Мне кажется, этот скромный «культ героев» был бы великим утешением и для оставшихся, и для тех, кто идёт на войну, кто уже чувствует жало смерти. На миру и смерть красна, но для умирающего на поле брани особенно дорога память близкого ему мира захолустной деревни, родного прихода, где лежат кости его дедов. Вы скажете: зачем заводить этот обычай, когда войны исчезают на свете, когда мы накануне вечного мира?

Есть простодушные люди, которые серьёзно верят в вечный мир. Я же думаю, что этот вечный мир похож на ангельские крылья, о которых мечтают дети. Хорошо бы их иметь, но время идёт, и они что-то не отрастают. До тех пор, пока исполнится пророчество Исайи, и люди перекуют мечи на орала, пройдут, как надо думать, века и, может быть, века веков. Были войны, и будут войны. Народу русскому, как и другим, если он дорожит своею свободой, ещё долго-долго придётся отстаивать её с тою же решительностью, как теперь. Народу всегда нужны были герои, и чем более их в стране, тем обеспеченнее мир…»

Дальше – больше. После витиеватых рассуждений на темы исторические, церковные, нравственные и социокультурные, маститый публицист окончательно утратил реальную почву под ногами, и полёт мысли привёл его к новому национально-патриотическому откровению:

«…Что такое бесстрашные и скромные богатыри этой войны, среди офицерства и нижних чинов, что такое они, как не новое рыцарство, не новая аристократия, которую народ вновь выдвигает, как явление необходимое и вечное? Я вовсе не говорю о „привилегиях“, „правах“. Они, вероятно, явятся сами – я говорю о мужестве как признаке прекрасной породы, всё равно – в крестьянстве или на верху. И если война принесёт нам вместе с победой подъём мужества, то, в самом деле, это будет благодетельная война».

Плохим пророком окажется Меньшиков. Минует совсем немного времени, и он перестанет называть эту войну благодетельной.

А спустя четырнадцать с половиной лет представители «прекрасной породы» и «нового рыцарства» – чекисты Якобсон, Давидсон, Гильфонт и комиссар Губа – выведут Михаила Осиповича на берег Валдайского озера и на глазах у жены и шестерых детей расстреляют несчастного.

***

В очередной раз вице-адмирал Макаров на броненосце «Петропавловск» покинул артурский рейд утром 31 марта 1904 года – и в сопровождении четырёх крейсеров и броненосца «Полтава» атаковал японские крейсера, которые только что потопили возвращавшийся из ночного рейда миноносец «Страшный». Неприятельские корабли ретировались на восток, откуда вскоре показались главные силы японского флота. К русским судам, в свою очередь, присоединились броненосцы «Пересвет» и «Победа», после чего Макаров повёл свою эскадру на сближение с противником, намереваясь дать бой.

И тут случилась трагедия: флагманский «Петропавловск» напоролся на поставленную ночью японскую мину. В носовой части корабля раздался взрыв, от которого сдетонировал боезапас башни главного калибра. Вскоре после этого у начавшего погружаться в воду «Петропавловска» взорвались котлы – и корабль, разломившись надвое, затонул.

Тёмная морская пучина поглотила шестьсот шестьдесят два человека экипажа, в том числе вице-адмирала Макарова и художника Верещагина.

Офицеры эскадры приписали взрыв флагмана атаке мифических подводных лодок противника и открыли беспорядочный огонь по обломкам броненосца, добивая тонувших моряков. Паника усилилась через несколько минут, когда ещё одна мина взорвалась под броненосцем «Победа». Последнему, впрочем, удалось удержаться на плаву из-за водонепроницаемых переборок и с креном в шесть градусов вернуться в гавань Порт-Артура.

Потеря Степана Осиповича Макарова явилась катастрофой для русской эскадры. Потрясла она и японцев. Известный поэт, считающийся основоположником реализма в японской литературе, Такубоку Исикава¹⁴ написал стихотворение «Памяти адмирала Макарова»¹⁵:

 
Утихни, ураган! Прибой, не грохочи,
Кидаясь в бешенстве на берег дикий!
Вы, демоны, ревущие в ночи,
Хотя на миг прервите ваши клики!
Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,
Не наносите яростных ударов,
Замрите со склонённой головой
При звуках имени его: Макаров!
Его я славлю в час вражды слепой
Сквозь грозный рёв потопа и пожаров.
В морской пучине, там, где вал кипит,
Защитник Порт-Артура ныне спит.
 
 
О солнце севера! Как величаво
Сошло оно в крутой водоворот.
Пусть, как в пустыне, всё кругом замрёт,
Ему в молчанье воздавая славу!
Вы слышите ль, как громкий клич без слов
Вселенную наполнил до краёв?
Но что в нём прозвучало? Жажда ль мести
В час гибели иль безрассудный гнев,
Готовый мир взорвать с собою вместе,
Когда валы смыкались, закипев,
Над кораблём, защитником отчизны?
О нет, великий дух и песня жизни!
 
 
Враг доблестный! Ты встретил свой конец,
Бесстрашно на посту командном стоя.
С Макаровым сравнив, почтят героя
Спустя века. Бессмертен твой венец!
И я, поэт, в Японии рождённый,
В стране твоих врагов, на дальнем берегу,
Я, горестною вестью потрясённый,
Сдержать порыва скорби не могу.
Вы, духи распри, до земли склонитесь!
Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи!
При имени Макарова молчи,
О битва! Сопричислен русский витязь
Великим полководцам всех времён,
Но смертью беспощадной он сражён.
 
 
Когда вдруг запылал от вспышек молний
Над Азией Восточной небосклон
И закипели в Жёлтом море волны,
Когда у Порт-Артура корабли
В кольце врагов неравный бой вели,
Ты, болью за свою отчизну полный,
Пришёл на помощь. О, как был могуч
Последний солнца блеск меж чёрных туч!
Ты плыл вперёд с решимостью железной
В бой за Россию, доблестный моряк!
Высоко реял над ревущей бездной
На мачте гордый адмиральский стяг.
Но миг один – всё скрылось под волнами:
Победами прославленное знамя
И мощь, которой в мире равной нет…
Где их могила, кто нам даст ответ?
 
 
В тот страшный день с утра сгустились тени
И солнце спрятало свои лучи,
Заклокотало море в белой пене…
(Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,
Все, как один, падите на колени,
Пускай сольёт сердца один порыв.)
Скрывалась в море неприметно мина,
И потопил внезапно страшный взрыв
Корабль, что нёс морского властелина.
Спокойно руки на груди скрестив,
Вперив свой взор в бездонную пучину,
Где в злобном торжестве кружился вал,
Исчез навеки славный адмирал.
 
 
Ах, океан судьбы и грозной бурей
Его волнующая злая смерть!
Лишь день вы бушевали в Порт-Артуре,
Но вечно будут помнить чёрный смерч.
Когда ж вас спросят с гневной укоризной,
Как смели вы такую жизнь отнять,
То перед светлым царством вечной жизни
Какой ответ вы будете держать?
Мгновенно все надежды и величье
Под вашим натиском погребены!
Ужель у вас нет никому отличья
И ничему живущему цены?
 
 
Всему конец! Бессчётными слезами
Истории омыты письмена.
Но снова льётся жгучая, как пламя,
На это имя слез моих волна.
Неизгладимая зияет рана
В груди его, где жил могучий дух…
Скорбит весь мир, что свет его потух
В неведомых глубинах океана.
 
 
Но вечно ль смерть владыка – вот вопрос!
Что, если вместо бесконечной тризны
Из нашей скорби, наших жарких слез
Взойдёт заря неистребимой жизни?
О, если б это наконец сбылось,
Мой друг Макаров! Ты сошёл в могилу,
Но в имени твоём, в моих стихах,
В бессмертной правде отыщу я силу,
Чтоб быть, как ты, в передовых бойцах.
 
 
Луна неясно светит, и спокоен
Полночный час, во мрак вперил я взор.
Мне кажется, вон там, бесстрашный воин,
Ты отражаешь бешеный напор
Валов, кипящих яростью кровавой.
Твой гордый дух – бессмертия залог.
Да, умер ты, но умереть не мог.
Да, ты погиб, но победил со славой!
Утихни, ураган! Прибой, молчи!
 
 
Друзья и недруги, отбросьте прочь мечи,
Не наносите яростных ударов!
Замрите со склонённой головой!
Пусть в тишине мой голос огневой
Вас к скорби призовёт: погиб Макаров!
В морской пучине, там, где вал кипит,
Защитник Порт-Артура ныне спит.
 

Стихотворение публиковалось на страницах японских газет, и – поразительно: со стороны властей не последовало каких-либо нареканий в адрес поэта. Столь велико было в Японии уважение к Степану Осиповичу Макарову!

…В числе немногих, находившихся на борту «Петропавловска», кому удалось спастись, оказался великий князь Кирилл Владимирович Романов, двоюродный брат императора. Назначенный в штаб Тихоокеанского флота начальником военно-морского отдела, он четыре дня тому назад прибыл в Порт-Артур. Великий князь не отличался выдающимися способностями и не рвался к исполнению своих обязанностей. Едва оказавшись в городе, он устроил грандиозную попойку, на которую собрал офицеров эскадры, и не просыхал до самого выхода в море на борту флагмана… После гибели крейсера его вытащили из воды моряки вельбота с минного крейсера «Гайдамак». В тот же вечер Кирилл Владимирович на поезде покинул Порт-Артур, добрался до Санкт-Петербурга и, не задержавшись в столице, отправился в Германию – лечиться от полученного в море переохлаждения. Вскоре он был награждён золотым оружием с надписью «За храбрость». А столичные острословы пустили в оборот едкую эпиграмму:

 
Погиб «Петропавловск»,
Макаров не всплыл.
Но спасся зачем-то
Царевич Кирилл!
 

Этот «царевич» ещё покажет себя спустя тринадцать лет, когда предаст Николая II, поддержав Февральскую революцию. Он явится в Государственную Думу с красным бантом на адмиральском кителе и отрапортует председателю Думы М. В. Родзянко: «Имею честь явиться к вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России». Впрочем, это не помешает ему спустя ещё семь лет объявить себя российским императором в эмиграции.

***

«Макарова оплакивает Россия, Верещагина оплакивает весь мир», – писали «Санкт-Петербургские ведомости». И в самом деле, первые полосы крупнейших печатных изданий мира полнились скорбными откликами на смерть Василия Васильевича Верещагина. Японский поэт и художник Кунитаро Косуги опубликовал стихотворение «О художнике, написавшем картину «Пирамида черепов»¹⁶, в котором были такие слова: «…Когда разразилась кровавая бойня и дети двух стран стали убивать друг друга, ты призвал их к войне против войны». И он был прав, ибо Верещагин и сам не переставал утверждать, сколь претит ему человекоубийство. «Больше батальных картин писать не буду – баста! Я слишком близко к сердцу принимаю то, что пишу, выплакиваю (буквально) горе каждого раненого и убитого…», – писал он в 1882 году критику В. В. Стасову. Однако снова и снова ехал на очередную кровавую страду, дабы показывать человечеству ужасы войны.

И погиб художник на боевом посту, в полном смысле этого слова. Вот как описал последние мгновения его жизни командир броненосца «Петропавловск», капитан первого ранга Н. М. Яковлев:

«За несколько секунд до взрыва я побежал в боевую рубку, чтобы убедиться в том, правильно ли было передано приказание рулевому. В этот момент я видел полковника Агапеева – он записывал подробности происшедшего боя. Подле Верещагин что-то спешно зарисовывал. Внезапно раздался грохот взрыва…».

Однако великий князь Кирилл Владимирович Романов вспоминал эти мгновения несколько иначе:

«…Находясь уже под защитой береговых батарей, «Петропавловск» уменьшил ход, и команда была отпущена обедать; офицеры стали понемногу расходиться. На мостике остались: адмирал Макаров, командир «Петропавловска» капитан 1 ранга Яковлев, контр-адмирал Моллас, лейтенант Вульф, художник Верещагин и я.

Я стоял с Верещагиным па правой стороне мостика. Верещагин делал наброски с японской эскадры и, рассказывая о своём участии во многих кампаниях, с большой уверенностью говорил, что глубоко убеждён, что, где находится он, там ничего не может случиться.

Вдруг раздался неимоверный силы взрыв…».

Учитывая репутацию великого князя, я полагаю более достоверными всё же воспоминания Николая Матвеевича Яковлева.

Злая ирония судьбы заключалась в том, что Василий Верещагин любил Японию. С молодых лет мечтал он побывать в этой стране, о чём упоминал в письмах И. Н. Крамскому и В. В. Стасову. И осенью 1903 года его мечта наконец осуществилась. Отплыв из Владивостока на пароходе «Айкоку-Мару», он добрался до японского порта Цуруга, а оттуда поездом приехал в Токио. По пути художник заносил свои наблюдения в записную книжку: тщательно ухоженные поля, аккуратные домики и фермы… Всё не так, как в России: « …нашей бедноты с разваливающимися крышами и прогнившими, покосившимися гуменниками и сараями, не видно».

Из столицы он отправился в городок Никко. «Живу в самой романтической обстановке в маленьком домике не то лесника, не то садовода, близ самих храмов», – писал он жене оттуда. Верещагин бродил по старым улочкам, восхищался синтоистскими храмами, не пропускал ни одной антикварной лавки, где накупил множество изделий народных мастеров (после его гибели была выставлена коллекция предметов японского декоративно-прикладного искусства, насчитывавшая двести семьдесят девять экспонатов: нэцкэ, веера, маски, гравюры, вышивки, шёлковые панно, фарфоровую посуду, изделия из бронзы, дерева и черепахового панциря). Много времени провёл художник, изучая храмовый комплекс в Никко, уделял пристальное внимание деталям. Так, в частности, описывал он окружавший главный храм забор с горельефами птиц: «Трудно передать наивную прелесть этих изображений и техническое совершенство исполнения их – многое может быть принято за окаменелую натуру. Рисунок этих птиц, их позы, выражения робко шаловливые у птенцов, заботливые у самок и боевые у самцов так подмечены и переданы, как это мог сделать только большой художник».

Городок Никко очаровал Василия Васильевича, и он с удовольствием излагал свои впечатления на бумаге: «Есть японская пословица: кто не видел Никко, тот не может сказать, что он знает прекрасное. Пословица эта в значительной степени справедлива, потому что весь Никко… состоит не только из красоты линий и гармонии красок храмов, но и… прелести обстановки, из громадных криптомерий, гор, бурных, шумных потоков, громадных, крытых зелёным мхом камней и т. п. – нужно видеть всё это вместе, т. е. не только любоваться филигранной отделкой зданий, но и прислушаться к шуму деревьев, грохоту водопадов… чтобы понять впечатление, производимое этим местом… Храмы Никко посещаются столько же из религиозного чувства, сколько из желания удовлетворить потребность восторженного поклонения изящному, бесспорно врождённому в народе; их посещают как храм, музей и школу искусств».

Разумеется, не забывал Верещагин и о деле. Работать обычно начинал рано утром, уединившись в каком-нибудь живописном уголке. Впрочем, уединение не являлось непременным условием, поскольку писал он и жанровые, и портретные этюды. Погружение в чужую культуру сказалось на творческой манере художника: традиционные приёмы реализма потеснились, уступив место лёгким мазкам, игре цветов, близкой к импрессионизму… За три месяца своего японского бытования Василий Верещагин написал около двадцати этюдов. И, вернувшись домой с тёплыми воспоминаниями о Стране восходящего солнца, высказывал намерение написать о ней книгу. Даже спустя год после поездки он свою статью, посвящённую началу войны, завершил словами: «Жаль, ещё раз повторяю это, очень жаль, потому что Япония в высокой степени интересная и благоустроенная страна, а японский народ трудолюбив и проникнут чувством преклонения изящному».

Увы, задуманную книгу художник написать не успел.

И теперь просвещённые японцы скорбели о нём. Так, газета «Хэймин симбун» поместила на своих страницах статью писателя Кайдзана Накадзато под заголовком «Оплакиваем Верещагина:

«Как возликовали шовинисты обеих стран, узнав, что капитан Хиросэ¹⁷ погиб на поле брани, а морская пучина поглотила адмирала Макарова! Но мы, пацифисты, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть миролюбивого художника Верещагина. Так же, как и Толстой, который ведёт пропаганду мира силой слова, наш Верещагин кистью старался показать людям, что война – самая ужасная, самая нелепая вещь на свете.