Читать книгу: «Агентурный псевдоним Канарис», страница 3

Глава 3

Сразу спать я почему-то не лег. Зная точный адрес, в цифровой век раздобыть нужный телефон – не проблема. Вечером, уже из дома, я набрал номер. Трубку сняли на первом же гудке, чем немного меня ошарашили. На другом конце я услышал бодрое:

– Слушаю вас.

Немного поблеяв от неожиданности в трубку, я все же собрался и уточнил:

– Эээээ, добрый вечер. Я могу услышать Егора Фомича? Макарова.

– У аппарата, – уверенно ответил тот же голос, чем окончательно выбил меня из колеи. Не может голос ста пяти летнего старика звучать настолько бодро. Должно быть это его сосед, или социальный работник. Собственно, мне было без разницы с кем именно я «имею честь», лишь бы получить устное согласие на свой визит.

– Еще раз добрый вечер, – придав своему голосу максимальной импозантности, начал я. – Меня зовут Яков Васильевич Зильбер. Я журналист «Голоса Правды».

– Зильбер? Вы по поводу моей рукописи?

– Да, Егор Фомич, – мгновенно сориентировался я, – мне нужно с вами обсудить ряд вопросов. Вы не против личной встречи?

– Конечно, конечно, молодой человек, – обрадовался голос в трубке. – Я могу вас принять завтра. Вас не затруднит посетить меня? Я, знаете ли, – старик впервые за весь разговор замялся, хотя ощущение было таким, будто его смущение было спланировано, – с некоторых пор, не выездной.

Давненько меня никто не называл «молодой человек» – даже слух резануло. Хотя, с другой стороны, для глубокого ста пятилетнего старика, мои смешные сорок с хвостиком это действительно юность.

– Понимаю, Егор Фомич. Буду рад встрече. Уточним адрес?

Трубку я положил с довольной ухмылкой на лице. Немного подло обманывать человека в таком почтенном возрасте, словно конфетку у ребенка отнял, но гаденькое чувство быстро улетучилось, уступив место предвкушению эксклюзивного материала. Старик, а я уже не сомневался, что говорил именно с полковником Макаровым, судя по всему, был еще в уме и мог поведать много интересного. На волне хайпа, перед очередной круглой датой победы в ВОВ, этот материал будет нарасхват. Засыпал я, уже не терзаясь муками совести.

Хмурое утро постучалось в окно косым дождем вперемешку с мокрым снегом. Я поднялся без будильника, шмыгнул в ванную и, вернув помятому лицу с трехдневной щетиной некое подобие рабочего состояния, вышел из квартиры. До Кутузовского добрался на такси. Быстро нашел нужный подъезд и, набрав на потёртом домофоне нужную комбинацию цифр, вошел. Не сильно-то старик о своей безопасности заботился, судя по всему. Назвал незнакомому человеку адрес, код домофона. При этом ни должность мою не уточнил, ни редакцию, ни паспортные данные. Так вел себя, словно мы уже были знакомы несколько лет, и встреча наша была спланирована загодя. Хотя, чего ждать от пожилого человека? Глупо думать, что остаток своих дней старый полковник проведет, соблюдая конспирацию. Если объективная критика сохранена, то ему понятно, в каком мире он сейчас живет. Понятно, что страны, которой он присягал, уже три десятилетия не существует. Ясно и то, что те секреты, которые он хранил столько лет в своей голове, уже представляют не практическую ценность, а сугубо историческую. Я же планировал конвертировать эту историческую ценность в неплохую статью, а если материал будет объемным и действительно стоящим, то и в роман, тем самым, монетизируя эту информацию. Чем черт не шутит?

На этаже уже была открыта дверь в единый на три квартиры коридор. Дверь в нужную мне квартиру отличалась от соседских древностью. Старая отделка под дуб, медная, потемневшая от времени, ручка и потертый глазок попахивали казенщиной и махровым «совком». Я постучал, поскольку звонок не работал. За дверью послышалась какая-то возня.

– Одну минуточку, – раздался приглушенный голос. Защелкали замки, лязгнула задвижка шпингалета, и дверь с легким скрипом отворилась. В лицо пахнуло тяжелым, спертым запахом старости и пыли. Я отшатнулся, но вида подавать не стал. «И не такое нюхали». Передо мной стоял высокий, сухонький старичок. На старике были надеты растянутые в коленях треники и огромная, не по размеру, байховая рубашка в клеточку. Под ней самая простая майка, в простонародье – «бухайка».

В том, что передо мной именно Егор Фомич, ста пяти лет от роду, я не сомневался, хотя, раньше людей такого возраста я представлял себе немощными инвалидами, обязательно прикованными к кровати или инвалидному креслу.

– Зильбер? – поинтересовался крепенький старичок.

– Яков Васильевич, – уточнил я, делая короткий кивок и натягивая на лицо дежурную улыбку. Признаться, мне не нравилось, что Канарис назвал меня именно по фамилии. Было в этом обращении что-то грузное, словно вкладывал он в эту простую идентификацию моей личности не только обращение, но и свое отношение ко мне. А из уст бывшего нациста, пускай и ложного, такие выпады были, мягко говоря, неприятными.

Дед просверлил меня голубыми, как небо глазами, словно оценивая. Замер на мгновение, а потом, словно опомнившись, засуетился:

– Проходите, пожалуйста. Можете не разуваться, молодой человек, у меня не прибрано.

Я прошел в темный коридор, заваленный всяческим хламом. Огромные кипы газет и журналов, сложенные в пыльные столбы, громоздились вдоль стен. Напротив, видавшая виды, безразмерная верхняя одежда, висела в полнейшем беспорядке на деревянной вешалке. Места повесить свою куртку я так и не нашел, а потому, раздевшись, просто прошел за хозяином в квартиру, держа вещи в руках.

Дед передвигался маленькими, но быстрыми шажками. Поясница его почти не сгибалась, что придавало бывшему разведчику осанистый вид. Чтобы убрать с пути обветшалый пуфик для ног, ему пришлось медленно приседать и так же медленно вставать.

– Прошу прощения за беспорядок, – извинился старик, приглашая меня сесть за круглый стол, сплошь заваленный газетными вырезками, древними, по моим меркам, журналами и какими-то бумагами с винтажным, машинописным текстом. Обстановка была похожа на рабочее место нашего главреда, разве что, у последнего не пахло старостью, лекарствами и близкой смертью. – Мне не часто приходится принимать гостей. Живу я один, но очень много работаю. Времени на домашние дела катастрофически не хватает.

Я оценил обстановку. Поистине, квартира представляла собой склад макулатуры. Характерных для любой ветхой квартиры вазочек, статуэток, картин, наград, ракушек и другого сувенирного хлама не было. Зато везде были книги, журналы и газеты. Глаз зацепился за первый попавшийся журнал на столе. Это была «Наука и жизнь» за 1961 год. Я огляделся и мысленно присвистнул – если покопаться в этом хламе, можно целое состояние накопать. Такого количества винтажных журналов, газет и пластинок нет, пожалуй, и в антикварных магазинах на Старом Арбате.

Егор Фомич, наконец, устроился на стареньком скрипучем стуле, напротив меня, вновь пристально посмотрел мне в глаза и спросил:

– Что же, молодой человек, так вы по поводу моей рукописи?

Я догадывался, что сперва речь зайдет именно об этом и заранее решил подыграть старику. Видимо, когда-то в лохматом году, а может и совсем недавно, дед от безделья решился на создание мемуаров. Отличная, по сути, новость для меня, поскольку именно за его воспоминаниями я и охотился. Нужно только узнать в какое издательство он отправил свое творение, и перехватить этот труд.

Я прекрасно знал, как именно относятся современные издательства к подобным опусам. Как правило, это были напыщенные автобиографические романы, наполненные смыслом лишь в тех местах, где прописан адрес самого издательства и его ОГРН. В основном такие горе-писаки – бывшие партийные деятели, начальники заводов, колхозов, пароходов, писали о том, как было хорошо в их героическом прошлом, как они старались достичь светлого будущего и как плохо им сейчас живется в нашем темном настоящем. В общем, одно бумагомарательство, словоблудие и графоманство. Ни одно, уважающее себя, издательство не возьмется печатать такое за свои деньги. Другое дело, небольшие частные издательства, которые берутся печатать любой бред, за деньги заказчика. Такие книги выходят в свет тиражом по двести – триста экземпляров, в твердом переплете на пяти сотнях страниц офсетной бумаги и так и пылятся после на полках у заказчика до самой его смерти. В лучшем случае, они пылятся на полках у тех людей, кому их подарил сам автор.