Читать книгу: «Хроника одного полка. 1915 год. В седле», страница 3
***
Здравствуй моя дорогая Ксенюшкакнягинюшка!
Пишу тебе, как пишут мои драгуны, под диктовку. Только они один диктует, а другой, грамотный, пишет. А я сам себе и диктую и пишу.
У нас всё без больших перемен. Воюем потихоньку. Много не напишешь, потому что цензура все одно вымарает. В этом смысле наша военная жизнь почти не интересная: днем в седле, ночью под одеялом. Однако скоро выдвинемся в Варшаву и будет немного веселее.
Я очень рад, что ты на твоих месяцах решилась и смогла переехать в Симбирск, к тётушке. Тебе легче будет, а мне спокойнее.
Как наш Жоржик, ждет ли он братика или сестричку? Наладилась ли его учеба, как закончил первое полугодие, нашел ли друзей на новом месте.
Пиши часто. И я буду писать часто, по-возможности. Поцелуй Жоржика и тётушку. Крещу тебя и всех вас много раз.
Твой Аркадий.
Январь, 8е, 1915 год.
***
Многоуважаемая Татьяна Ивановна!
Пишет Вам Ваш сосед Алексей Курашвили. Это письмо я Вам тоже не отправлю. Я представляю Ваше удивление, если Вы, практически меня не зная, мы только виделись иногда, когда Вы выходили погулять с Вашими собачками во дворик или бежали в гимназию, вдруг бы узнали, что этот нескладный верзила в Вас влюблен и носит в кармане уже четыре неотправленных письма.
А положение у нас совсем незавидное. Я могу писать об этом смело, потому что это и другие письма не будут проходить через военную цензуру. Положение скверное, потому что, видимо, наши победы прошли. Счет пока, как в английской игре «football» – 2:1 в пользу немцев. Разгром армии Самсонова в Восточной Пруссии не прошел даром. Сколько офицеров и нижних чинов попали в плен, сколько убито. Они попытались окружить нас под Варшавой, но мы им не дали, а они не дали нам прорвать фронт у Лодзи и идти на Берлин. Но не это главное, а главное то, что германцы значительно опережают нас по качеству и новизне вооружения. Вчера мы перенесли их бомбардировку зажигательными снарядами. Двенадцатью залпами (или одиннадцатью, уже не помню) они сожгли очень большое село и значительный участок леса. Если бы мы не были предупреждены, то в этом селе сгорел бы весь наш полк. А чем мы можем ответить на эту бомбардировку? Практически ничем! Только как предателя расстреляли германского пленного, который выдал нам их план бомбардировки. И что происходит? Югозападный фронт если бы вышел на Венгерскую равнину и если бы мы взяли Вену, это значит, что мы выполнили бы официально заявленную задачу этой войны и могли бы с честью считать себя освободителями Балкан изпод АвстроВенгрии и победителями. Одной Германии было бы сложно справиться со всеми своими врагами, хотя понятно, что дряхлеющая Австро-Венгерская империя Вильгельму больше в тягость, но всётаки это большая страна и в ней много заводов и солдат, поэтому и стоило её вышибить из войны, а что вместо этого? А вместо этого все наши победы пошли насмарку и своими победамипоражениями мы только угождаем союзникам. И уже не хватает ни снарядов, ни патронов. Говорят, что за прошедшие пять месяцев войны мы расстреляли весь мирный запас артиллерийских снарядов. Значит, будем класть наших иванов и петров, а не гансов и фрицов. А наш Иван да Петр, нижний чин, драгун? За что воюете, солдатушки браворебятушки? За царябатюшку! А против кого? Против немца, известно! А кто это – немец? А это, который облезяну придумал! И ладно бы «обезьяну», так ведь «облезяну»!
Вот такая, многоуважаемая Татьяна Ивановна наша война.
Хорошо, что Вы этого письма никогда не увидите.
Прощаюсь с Вами и не прощаюсь одновременно. Вы – моё счастье в конверте, – всегда со мной.
8 января 1915 г.
Л. Троцкий
Две армии
«Киевская мысль» №334
от 4 декабря 1914 г.
Монотонная жизнь в траншеях, нарушаемая лишь взрывами бешеной пальбы, приводит к бытовому сближению врагов, зарывшихся в землю иногда на расстоянии нескольких десятков метров друг против друга. Вы уже читали, конечно, как одна из сторон подстреливает между траншеями зайца и потом обменивает его на табак; как французы и баварцы поочерёдно ходят к единственному ключу за водой, иногда сталкиваются там, обмениваются мелкими услугами и даже пьют совместно кофе. Случались, наконец, и такие эпизоды, когда баварские и французские офицеры уславливались не мешать друг другу при устройстве редутов и строго соблюдали уговор. Грандиозный немецкий натиск на Изере не дал результатов, стена попрежнему стоит против стены, военные операции упёрлись в тупик, и в траншеях устанавливается психология какогото своеобразного перемирия.
Первые три месяца войны я, после вынужденного отъезда из Вены, провел в Швейцарии. Туда беспрепятственно стекались газеты всех воюющих стран, и это создавало благоприятные условия для сравнительных наблюдений. И никогда глубокое различие исторических судеб Франции и Германии не уяснялось мне так, как в эти месяцы очной ставки двух вооружённых наций на Маасе и Изере.
Ненависти к Франции в большой немецкой прессе не было, – скорее сожаление. В конце концов, француз – «добрый малый», не лишённый вкуса, Genussmensch (человек наслаждения) в противоположность Pflichtmensch’y (человеку долга), немцу, – и если б он не мечтал о роли великой державы для своей Франции, если б эта Франция не лежала на пути к Атлантическому океану и главному смертельному врагу немецкого империализма, Англии, не было бы надобности повторять эксперимент 1870 г., – таково было в основе отношение «ответственных» немецких политиков к Франции, с её приостановившимся ростом населения и задержанным экономическим развитием. Военный разгром Франции, как и Бельгии, считался скорее «печальной необходимостью»: минуя Францию, нельзя было добраться до Англии, а кратчайший путь к сердцу Франции шёл через Брюссель. В сокрушительной победе над Францией немецкие политики сомневались ещё меньше, чем немецкие стратеги. И первые недели войны, казалось, полностью подтверждали эту уверенность. Битва на Марне, которая для французской армии, как и для общественного мнения Франции, имела решающее значение поворотного события, в глазах немцев была первое время стратегическим эпизодом подчинённого значения. И несколькими неделями позже, к тому времени, когда оба непроницаемых фронта, немецкий и французский, протянулись до побережья Бельгии, в Берлине и Лейпциге продолжали появляться в свет политические брошюры, в которых не редкостью было встретить фразу: «Когда эти строки выйдут изпод станка, судьба несчастной Франции будет уже решена»…
Не знаю, как представлялись вам события издалека. Но нам, наблюдавшим события со швейцарской вышки, действительно казалось после первых событий войны, что циклопический милитаризм Германии раздавит беспощадно Французскую республику, как он раздавил Бельгию. Накануне битвы на Марне население Франции пережило «неделю великого страха». Наяву и во сне все видели над собой пушечный зев в 42 сантиметра.
Немецкий милитаризм воплощает в себе всю историю Германии, во всей её силе и во всей её слабости. Первое, чем он поразил воображение, это могущество техники. Тяжёлые орудия, цеппелины, быстроходные крейсеры, исключительной силы торпеды – всё это было бы невозможно без того лихорадочного индустриального развития, которое выдвинуло Германию на первое место среди капиталистических государств. Техника старых капиталистических стран, Англии и Франции, чрезвычайно консервативна. Правда, в области милитаризма самые консервативные нации, как и самые отсталые, проявляли изощрённую «чуткость» ко всякому новому техническому завоеванию. Но в конце концов зависимость военной техники от общего техническипромышленного развития страны даёт о себе знать со всей силой качественно, как и количественно: диаметром орудий; числом снарядов, которые страна может воспроизвести в единицу времени; массой солдат, которых она может в кратчайший срок перекинуть с одного пункта своей территории на другой. Приведённая в движение чудовищная машина немецкого милитаризма не могла не обнаружить, что она соединена приводными ремнями с самой совершенной капиталистической техникой.
Однако милитаризм – это не только пушки, прожекторы и блиндированные автомобили; это прежде всего люди. Они убивают и умирают, они приводят в движение весь механизм войны, и они делают это с тем большим успехом, чем теснее они вне милитаризма, в нормальных хозяйственных условиях, связаны с капиталистической техникой.
Лет пятнадцать тому назад в немецкой печати велась горячая полемика по вопросу о влиянии промышленного развития страны на её военную мощь. Аграрнореакционные писатели доказывали, как водится, что рост индустрии, вызывающий обезлюдение деревень, подрывает самые основы милитаризма, которыйде в первую голову опирается на здоровое, патриархальное, благочестивое и патриотическое крестьянство. В противовес этому школа Луйо Брентано доказывала, что только в лице пролетариата капитализм создаёт кадры новой армии; сам Брентано ссылался, между прочим, на то, что уже в войне 1870 года лучшими полками считались вестфальские, набранные из чисто рабочих округов. Лично мне на Балканах не раз приходилось слышать от наблюдательных офицеров, что рабочиесолдаты не только интеллигентнее крестьян и легче ориентируются в условиях, но и гораздо выносливее их, не так жестоко тоскуют по «куче» и не так скоро падают духом при физических лишениях. Несомненно, что технические качества немецкого рабочего, его исполнительность и дисциплинированность являются важнейшей составной частью немецкого милитаризма. Что приспособление человеческого материала к потребностям прусского милитаризма совершается не без затруднений, видно хотя бы из того, что процент самоубийств в немецкой казарме в два раза выше, чем во французской. Но, так или иначе, необходимый результат достигается, и известный немецкий социаллиберал, бывший пастор Фридрих Науман, мог с известным правом писать в своём недавно вышедшем памфлете, что «народ железа, техники, организации и математики всё ещё остаётся старым, верным народом безусловного личного подчинения».
Наряду с техникой и дисциплинированной солдатской массой стоит ещё один фактор немецкого милитаризма – третий, но не последний по значению: прусское офицерство. «Первая часть армии, – сказал в своей патриотической речи в Берлине консервативный профессор Ганс Дельбрюк, – это те люди, которые избрали воинское дело своим жизненным призванием, всю свою жизнь не делают ничего иного и ни о чём ином не помышляют, кроме подготовки к войне, изучают её искусство, её теорию и практику, только в этом направлении работают и всецело живут в воинском понятии чести – это офицерский корпус». О генерале Гинденбурге немецкая пресса рассказывала следующий любопытный анекдот. Четверть века тому назад, когда Гинденбург стоял со своим полком в какомто захолустье, местные дамы обратились к нему с просьбой дать своё имя для благотворительного литературномузыкального вечера. Гинденбург решительно отказался, на том основании, что с кадетской скамьи он не слушал никакой музыки и не читал никаких литературных произведений, отдавая всё своё время подготовке к будущей войне. Именно поэтому, надо полагать, кенигсбергский университет избрал генерала Гинденбурга доктором всех четырёх факультетов…
На офицерском корпусе, насквозь пропитанном феодальными воззрениями и тесно спаянном духом кастовой исключительности, держится вся организация немецкой армии. Остэльбский офицер, отпрыск юнкерской семьи, создаёт физиономию немецкого милитаризма. Миллионы интеллигентных солдат и могущественная техника – только материал в его руках. Когда соседние страны стали воспринимать у Пруссии составные элементы её военной организации, Бисмарк сказал с самодовольной иронией: «Они многое могут сделать у себя по нашему образцу, но прусского лейтенанта им не сделать никогда!»
Прусского лейтенанта сделала немецкая история.
Февраль
Иннокентий Четвертаков вёл Красотку к эскадронному кузнецу – сбились подковы, и Красотка хромала. Ещё надо было подремонтировать оголовье.
Утоптанная снегом вперемешку с навозом центральная улица польского города БялаПодляски была ему уже хорошо знакома.
Сразу после сожжённой Могилевицы полк направился в Груец, но там долго не задержался и передислоцировался в БялаПодляски, примерно в пятидесяти верстах от БрестЛитовска.
«Дрались, дрались – веселились, посчитали – прослезились!» – была у драгун на устах старая поговорка, когда в Груеце стали выяснять в подробностях, с чем полк вышел из Лодзинской битвы.
Когда полк прибыл в Груец в расположение дивизии и был построен, казалось, что он такой же, каким был в начале ноября прошлого года под Лодзью, а когда стали считать… Будто бы и рапортичек о потерях не писали, и списков не подавали. Оказалось, что в целом, если без особых подробностей, полк потерял больше двух эскадронов из шести и ещё больше строевых лошадей. Лошадь больше человека, в неё и попасть легче, и раны она переносит хуже, потому как тварь добрая, благородная, но глупая и боли не терпит.
Из Груеца полк был переведён в БялаПодляску, поближе к Брест-Литовску – узловой станции и одному из главных пунктов человеческого, конского и снарядного питания.
Офицеры свой полк называли летучим: в первый бой вступили в Восточной Пруссии, под Гумбинненом, понесли потери, были пополнены, потом бились под Варшавой, а потом в самом конце октября встретили германца на стыке 2й и 5й армий там, где польский городок Лович, драгуны шутили: «Ло́вичнело́вич».
В августе 1914 года полк воевал в составе 1й армии генерала Ренненкампфа. Под Варшавой был во 2й обновленной армии генерала Шейдемана, а после Лодзинской битвы оказался в 5й армии генерала Плеве. А всё потому, что в верхах был непорядок и частые перемены. В самом начале войны изза поражения в Танненбергском сражении в Восточной Пруссии застрелился командующий 2й армией генерал Самсонов, с поста главнокомандующего СевероЗападным фронтом сняли генерала Жилинского, изза разногласий с новым командующим СевероЗападным фронтом генералом Рузским убрали генерала Ренненкампфа, после Лодзи в отставку отправили генерала Шейдемана… Так по секрету между собой говаривали офицеры полка. Им казалось, что по секрету, а от денщиковто от своих куда было деваться. Вот драгуны про всё и знали, только с мудрёными фамилиями генералов у них были трудности, не могли их ни запомнить, ни выговорить, кроме Самсонова, да худобедно Русского, в смысле Рузского.
За бои в Восточной Пруссии под Гумбинненом Иннокентий Четвертаков и его друг вахмистр Сомов получили свои первые серебряные Георгиевские медали. Вручали торжественно перед строем полка до начала Лодзинского сражения в том самом Ловиче. По этому случаю они с вахмистром раздобыли польской водки со зверобоем, жидовскую брать не стали, угостились сами и угостили товарищей. Про это вызнал вахмистр №1 эскадрона Федька Жамин – сучий потрох, и доложил командиру №2-го эскадрона ротмистру фон Мекку. Тот отчитал Жамина за доклад не по подчинённости, сказал о правильном по уставу, но подлом по сути поступке командиру №1-го эскадрона подполковнику Вяземскому. Вяземский, толькотолько принявший эскадрон, учёл, но оба командира этот случай спустили с рук, потому что и Сомов, и Четвертаков показали себя как отличные драгуны. А в боях в предместье Ловича Иннокентий Четвертаков снова отличился, там из седла он застрелил восемь немцев, из которых были два офицера, и всё с дистанции 100—150 шагов, и этим подтвердил своё умение, бесстрашие и геройство.
***
«Чётта ему от меня надобно?» – подумал Иннокентий про вахмистра Жамина, принюхался и поднял голову – в воздухе поверх исходившего изпод ног запаха навоза чувствительно тянуло окалиной. Что ли недели две тому назад хорошо метель прошлась, и на дорогах навоз, а где живут люди, так там и печную гарь присыпало свежим снежком, потом погода успокоилась, потом всё растаяло, а потом и подморозило. И снова белое стало ржаво-рыжим от навоза и печной гари.
Сегодня 2 февраля – Сретенье.
«Сретенье! – вёл кобылу Иннокентий и думал. – Как про это сказывал отец Василий? «И встретилась Богородица со старцеммудрецом, и сказывал ей старец, што несёт она на руках своих новорожденного младенца сына самого Господа Бога!» – и вдруг услышал:
– Кешка! Тайга! – Он вздрогнул.
Задумавшись, он почти прошёл мимо ворот жидовской кузницы, в которой пристроился этот чёрт из табакерки эскадронный кузнец Семён Евтеевич Петриков. «Лешак c горнила!» – подумал про него Иннокентий и стал поворачивать Красотку, а та вдруг упёрлась.
Из ворот кузни выбежали жидинята, одетые один другого чуднее в вывороченные нагольные короткие кожушки, ухватили из рук Четвертакова Красотку с обеих сторон за оголовье и потащили в ворота.
«Порвут засранцы оголовьето, и так на соплях держится».
Однако Красотка перестала упираться, и послушно пошла. «От бесово отродье, – с улыбкой подумал Иннокентий про сыновей хозяина кузницы, двух мальчишек, десяти и двенадцати лет, если на глазок. – Надо было им сахару, чё ли, прихватить».
Мальчишки подвели Красотку к коновязи, ловко сняли оголовье и отдали в руки эскадронному седельнику, молчаливому драгуну, которого в эскадроне не звали по имени, потому что он на имя не откликался, и накинули верёвочный недоуздок.
Из кузницы вышел хозяин, большой мужчина в сапогах, штанах, кожаном переднике на голое тело и кожаных наручах, и обратился к Иннокентию:
– Ну что, жолнеж, охромела твоя коняка?
Иннокентий исподлобья глянул на жидовина и стал крутить самокрутку: «А чё ему скажешь, ну охромела!»
Рыжий хозяин кузницы, сам кузнец, с клещами в руках встал к Красотке задом, задрал у себя между ногами левую заднюю ногу лошади, клещами оторвал подкову и бросил в ящик, дальше Иннокентий смотреть не стал, видно, что кузнец дельный. Вставший рядом Семён Евтеич подождал, пока кузнец сорвёт все четыре подковы и бросит в ящик, поднял ящик, уже наполовину заполненный старыми подковами, кивнул Иннокентию, и они зашли в кузню.
– Сымай свою шинелишку, запаришься, и, ежли желание есть, можешь молотком постучать.
Иннокентий скинул шинель, оглядел стены, увешанные дугами, хомутами и другим чем, кузня была ещё и шорницкой, видать, жидовин был на все руки мастер, даром, что не цы́ган, нашёл свободный колышек и стал прилаживать шинель и отряхивать её, забрызганную снизу грязным снегом.
– Да ты и рубаху сымай! – сказал Семён Евтеевич и высыпал подковы из ящика в горн. – Не боись, никто тута твою медалю не сопрёт!
– А и сопрёт… – парировал Кешка.
– Ай не жалко?
– Ладно брехать, давай чего робить?
– Чего робить, говоришь? Да ты сначала к молоточку примерься!
Кешка стал осматриваться в полутёмном помещении и невольно принюхиваться:
– Ох и дух тута у тебя…
– Не у меня, у Сруля́!
– Как? – удивился Кешка.
– Так! Сашка по-нашему будет! А што дух?
– Хороший дух, окалина да уголёк, как дома…
– А ты кузнец, што ль?
– Не, но жил недалече от кузни…
– А из дома чё пишут?
– Дык… – вознамерился ответить Кешка.
– Ладно, чё пишут, то пишут, главно дело, штоб писали! Штоб было кому!
– Кому есть! Да тольки до меня письму идти боле месяца, не шибкот пораспишешься!
– Даа! – врастяжку промолвил Семён Евтеевич. – Дома ныньче справно. Снег кругом, чисто, любодорого поглядеть, весь народ на извозе. – Он передал ручку мехов стоявшему рядом старшему сыну хозяина кузни и огладил его рыжие, как у отца, лохматые волосы. – Работы, сколь не хочу… Деньжищу за зиму можно наковать… и на бурёнку хватит, тока ба́йдыки не бей… Выбрал, што ль, молоток? – Семён Евтеевич подхватил щипцами из малого горна наполовину красную, а на конце уже белую железную полосу и устроил её на наковальне: – Готов?
Он стал тюкать по полосе маленьким молоточком, и Кешка бухал туда большим молотком: белый конец полосы краснел и под ударами Кешкиного молотка плющился. Били минуту, пока полоса не остыла. В какойто момент в кузню вошёл седельник, молча бросил исправленное оголовье и так же молча вышел. Кешка и Семён Евтеевич переглянулись. Когда полоса под ударами остыла, и Семён Евтеевич положил её в горн, Кешка кивнул в ту сторону, откуда пришёл и куда ушёл седельник.
– Из дому ничё хорошего. – Семён Евтеевич положил молоток, забрал ручку мехов у мальчишки и стал быстро нагнетать жар. – Баба у него с катушек съехала вроде. С братом евоным, бобылём, снюхалась, и совсем писем не стало, и земляков ни одного, штоб новостямито переслаться.
– А он с откудова?
– Откудато с севера, из рыбных мест… Архангельск, што ли… – Семён Евтеевич передал ручку мехов жидёнку, взял из высокой кадушки длинную то ли кочергу, то ли ложку и стал тыкать ею в другой горн, побольше.
– Ты как чертей тута варишь, – сказал Кешка.
– А и варю, а можа, и жарю, на кузне, хехе, как без чертей? – ухмыльнулся Семён Евтеевич на Кешку и подмигнул сынишке хозяина кузницы.
– Тьфу на тебя, свят, свят. – Кешка перекрестился.
– Чёта ты рано крестишься, чай не обедня, или сильно набожный?
– А как тута не быть набожным, коли кругом поляки да жиды?
– Поляки, как и мы, хрестьяне, а жиды, чем тебе жиды не угодили? Слышишь, как твоя Красотка копытом бьёт, кто сработал, не жид ли?
– А они…
– А што они?
– …Христа нашего убили! Так отец Василий сказывал!
– Первонаперво они убили своего Исуса Ёсича, он был такой же жид, как и они, как Сашкакузнец, по-ихнему Сруль… и тока потом, када Христос вознёсся, он и стал нашим, а так он – как есть – Царь Иудейский, иль ты на Святом распятьи букв не разобрал? Грамотей же твой отец Василий!
Кешка готов был обидеться:
– Грешно говоришь, да ишо в святой праздник!
– Ладно, святые те, кто на кресте, а нам с тобой ишо знаешь, скока каши пополам с грехом хлебать придётся? – Семён Евтеевич снова отдал ручку мальчишке и ухватил клещами раскалившуюся полосу.
Адъютант Щербаков подал командиру полка полковнику Розену телеграмму, Розен прочитал и обратился к адъютанту:
– Николай Николаевич, разошлите вестовых, чтобы всех офицеров не мешкая сюда, через час нам должны подать эшелоны.
Щербаков удивился, козырнул и повернулся к двери.
– Вяземского в первую очередь! – вдогонку ему сказал Розен, и адъютант вышел.
«Черт побери, что же это делается? – думал полковник. – Толькотолько стало прибывать пополнение, ещё не обмундировано и не хватает карабинов, и так далее, и так далее, и так далее…» Он оставил телеграмму на столе и стал ходить по большой светлой зале, которая в мирное время была офицерским собранием 2й полевой артиллерийской бригады Варшавского округа. Он подошёл к ростовому портрету императора, постоял и пошёл к окну, в голове всплыла песня, и он стал напевать вполголоса:
Из страны, страны далёкой,
С Волгиматушки широкой
Ради сладкого труда,
Ради вольности высокой,
Собралися мы сюда…
«Сюда! Ради сладкого труда!» – повторял он слова из песни и смотрел в окно. Второй этаж офицерского собрания, под которым проходила главная улица БялаПодляски, вызывал ощущение большой высоты, и только дымящие кирпичные трубы на крышах стоявших напротив низких одно двухэтажных домов мешали представить ему, что он стоит на самом высоком месте Венца и смотрит на замёрзшую Волгу, а у него за спиной его молодая жена помогает кормилице приладить к груди их первенца Костика. Розену охота повернуться, но нельзя, не жена кормит, а Татьяна Игнатьевна бы и рада, да молока не случилось, а Костик орёт благим матом, и никак ему невдомёк, что всегото надо ухватить губками сосок, и кормилица ему тычет, а он только берёт на горло и морщится.
«Собралися мы сюда… ради сладкого труда… – Розен щёлкнул крышкой часов, прошло уже десять минут. – Что же это нет никого? – Он тряхнул головой. – А-а-а! Надо воспользоваться, хотел же письма написать… – и быстрыми шагами пошёл к столу. – Если не успею, то хоть начну!»
Вяземский вышел из конторки почтового служащего в вокзале БялаПодляски и направился в буфетную. Было три часа пополудни, всё, что он запланировал на сегодня сделано, можно закусить и идти на квартиру. Можно идти вообще куда хочешь, но куда тут идти, в этом маленьком польском городишке? За последние дни он устал, и оставалось одно направление – на квартиру.
У буфетной стойки закусывали бутербродами несколько прилично одетых пассажиров, только что сошедших с поезда из Барановичей. Вяземский мельком глянул и пошёл к свободному столу в углу. Официант поклонился из двери рядом с буфетной стойкой, мол, сейчас он подойдёт.
За соседним столом сидел капитанпограничник, перед ним стояла ваза с фруктами, рюмка и коньяк.
«Пограничник, странно, что он тут делает? – возникла мысль и уступила место другой: – Всё же придётся создавать учебную команду!» Эта мысль прочно держалась в голове уже которые сутки. Вяземский с командирами других эскадронов принимал пополнение, приходившее малыми партиями – из маршевых эскадронов полку отчисляли по нескольку человек, даже не десятков, а полк должен был принять почти триста новобранцев. Новички никуда не годились, были приличного здоровья, но часто неграмотные и не прошедшие после призыва никакой подготовки, не только кавалерийской или стрелковой, но даже и строевой. И все кто откуда: Ярославль, Псков, Новгород Великий, Тверь…
«Надо Розену предложить рокировку…» – подумал Вяземский, и в этот момент официант положил на стол меню, в котором было указано шесть или семь блюд.
– Голубчик, – обратился он к официанту, – сделайте, как вчера.
Официант поклонился и ушёл.
«Что тут выбирать из шести блюд?..» – успел подумать Вяземский и почувствовал, что капитанпограничник за соседним столом смотрит на него. Вяземский глянул, капитан поклонился, Вяземский тоже.
– Капитан Адельберг, – представился тот. – А вы, если не ошибаюсь, Аркадий Петрович Вяземский?
– Аркадий Иванович!
– Прошу извинить, много времени прошло…
Вяземский ещё не узнал, но пригласил капитана за свой стол, подошёл официант. Капитан поблагодарил, пересел и кивнул официанту, тот перенёс коньяк, поставил вторую рюмку и налил. Вяземский смотрел, внешность у пограничника была характерная, и он стал припоминать:
– Давно мы с вами не виделись, года… с девятого… десятого?..
– Девятого, в десятом я из лейбегерей перевёлся в Заамурский округ пограничной стражи, в Маньчжурию…
– Тото я вижу…
– …А в сентябре с началом кампании из Маньчжурии был откомандирован в Ставку. Сейчас направляюсь к Алексей Алексеичу…
– Понятно, – сказал Вяземский. Он был рад увидеть знакомого по Петербургу. – А что так… оставили гвардию?..
– Семейные обстоятельства, уважаемый Аркадий Иванович.
– А сейчас…
– Новое, довольно интересное назначение.
Официант расставлял блюда.
– Не дадут поговорить, – глянув в спину отошедшему от стола официанту, сказал Вяземский.
В этот момент в буфет зашёл запыхавшийся вестовой и тихо передал приказ Розена явиться в собрание.
– Ну вот, и поесть не дадут. А вам, если не особенно торопитесь, предлагаю, я сейчас с этим быстро справлюсь, пройтись до офицерского собрания, а по дороге расскажете, что там в высоких штабах… Если ждёте поезд, то в собрании есть телефон.
Адельберг согласился, поскольку мог воспользоваться любым эшелоном даже санитарным в сторону Львова.
Вяземский наскоро, почти не чувствуя вкуса, съел клёцки, ростбиф, правда, – он это отметил – был отличный.
– А в штабах, как раньше говорили, «нестроение», – ответил капитан.
– Что так?..
Пока несколько минут шли до собрания, капитан Адельберг коротко рассказал об общем положении на фронтах. Вяземский слушал.
– Перескажете полковнику Розену? – попросил он и спросил: – А у вас какая задача? Если это позволительно!..
– Задача интересная: с одной стороны, я еду в штаб восьмой армии к Брусилову усилить разведку, но перед этим должен заехать в третью, к РадкоДмитриеву, а с другой… Вы слышали чтонибудь о снайпенге?
– О чём? – не понял Вяземский.
– О снайпенге, снайперах?
– Нет, а что это?
– Союзники передали нам сведения и даже прислали специалиста по сверхметкой стрельбе, – начал Адельберг. – У себя на Западном фронте, во Франции и Бельгии, они обнаружили новый способ ведения войны…
– Какой?
– Германцы стали использовать винтовки со специальным прицелом для выбивания командного состава, офицеров и любого, в кого они успеют точно прицелиться, а стреляют очень метко и быстро…
Вяземского это заинтересовало.
– У них сейчас война уже превратилась из манёвренной в позиционную, когда фронт стабилизируется, и передние линии окопов стоят друг против друга, почти не меняя положения…
– Интересно, – Вяземский слушал внимательно.
– Германцы произвели винтовки с оптическим прицелом, как подзорная труба, прилаживают на специальных замках к винтовке, и стрелок видит свою цель на триста шагов, как на пятьдесят…
– Так, так! – Вяземский вспомнил, что под Лодзью несколько офицеров полка получили пулю прямо в голову.
– Вопервых, англичане захватили пленных с таким оружием, а вовторых, они сами стали применять оптические прицелы и стали выписывать своё охотничье оружие из дома, ну и, понятно, их промышленность уже налаживает производство таких винтовок со специальными прицелами для армии…
– Как интересно… – задумчиво произнёс Вяземский, когда они уже подошли к собранию, и подумал: «Точно, надо забирать Четвертакова к себе, если основная задача моего эскадрона – разведка», – а вслух сказал: – Я представлю вас полковнику, не откажетесь рассказать офицерам в собрании то, что вы только что мне поведали?
Когда Вяземский и Адельберг поднялись, офицеров в зале собралось немного. Пока шли, Вяземский обратил внимание, что по центральной улице мимо них с Адельбергом проскакало и пробежало несколько вестовых. «Наверное, чтото срочное!» – подумал он и не ошибся.
Как только вошли, Розен буквально бросился к нему:
– Аркадий Иванович, милейший, прочтите вот это! – сказал полковник и протянул Вяземскому телеграмму, однако тот всё же успел представить капитана Адельберга, и Розен сразу отвлёкся на гостя. Вяземский стал читать и их не слушал, а они говорили, точнее, Розен:
– Так вы на Югозападный фронт? К РадкоДмитриеву или к Алексей Алексеичу?
– Сначала к РадкоДмитриеву, потом к Брусилову.
– Как кстати, любезнейший… – Розен замялся.
– Александр Петрович.
– Александр Петрович! У меня два сына, один, младший, у РадкоДмитриева, другой у Брусилова, Розен Константин – старший и Георгий – младший. Не откажете передать им… я им сейчас напишу… по записке.
Адельберг кивнул. Розен кинулся к столу и стал писать. Пока он писал, собрались офицеры. Розен, не отвлекаясь от своего дела, обратился к Вяземскому:
– Аркадий Иванович, голубчик, мне ещё три строчки, объявите господам офицерам приказ. – Он поднял руку, в которой держал ручку, с пера была готова упасть чернильная капля. – А я сейчас закончу, чтобы нам не держать нашего гостя…
