Читать книгу: «Я отвезу тебя домой. Книга вторая. Часть первая», страница 2
Глава 3. Вечер триумфа
Хотя слова Северака и были приятны Клементине, она понимала, что её успехи на поприще ведения домашнего хозяйства были в значительной степени преувеличены. Если бы не помощники, ей навряд ли удалось бы так быстро наладить жизнь большого дома.
В частности, необычайно любезен был барон д`Авогур. На следующий же день после их прибытия в Квебек он прислал служанку – молоденькую девочку, которая должна была помочь им устроиться.
«Она может оставаться в вашем доме столько, сколько вы посчитаете необходимым», – написал в сопроводительной записке губернатор.
Девочка – звали её Клодин – оказалась сообразительной и шустрой. Представ перед Клементиной, она тут же забросала её вопросами и предложениями об обустройстве дома. Клементина попыталась посоветоваться с Лорансом. Тот отмахнулся – делайте что хотите.
Клементина пожала плечами – как угодно.
Благодаря Клодин самостоятельность далась Клементине легко.
И уже на следующий день жизнь в доме стала налаживаться.
*
Клементина наняла ещё двух служанок. Одну – на кухню. Другую – для работы по дому. Николь по-прежнему исполняла роль горничной. Но со временем стало очевидно, что тут, в Новой Франции, все эти разделения обязанностей – дело весьма условное.
В конце концов, Николь, в добавление к привычным своим заботам, взялась помогать Клодин в приготовлении обедов. Зато наотрез отказывалась сопровождать свою госпожу в город. Она вообще крайне неохотно выходила из дома – панически боялась индейцев, чувствовавших себя в Квебеке весьма привольно.
Обёрнутые в шерстяные попоны, укрытые меховыми плащами, те бродили по улицам города, курили, сидя на корточках, у стен домов, на парапетах. Временами их можно было видеть у дверей таверн – они приходили менять шкурки на водку. Иногда обмен удавался. Но чаще хозяева заведений гнали индейцев от дверей – боялись, что их обвинят в несоблюдении распоряжения властей города, запретивших продавать дикарям спиртное.
Епископ, монсеньор де Лаваль, уже третий год, с самого момента его приезда в Новый Свет, боровшийся за души жителей колонии, даже отлучил одного из ослушавшихся от церкви, а городской совет лишил строптивца возможности держать в городе таверну. Этот пример заметно охладил пыл тех, кто полагал возможным зарабатывать на наивности и неспособности коренных жителей Новой Франции противостоять искушениям.
Клодин, правда, в действенность подобных мер не верила.
– Всё это ерунда, – отмахивалась она. – Нечего и надеяться, что это кого-нибудь остановит. Кто же откажется от возможности быстро заработать?! За глоток этого пойла индейцы порой готовы отдать такие великолепные шкурки, что здешним трактирщикам и делать ничего не надо – знай, получай меха у индейцев, да перепродавай их тут же втридорога отправляющимся в метрополию. Так что готовьтесь беречься пьяных – эти дикари совершенно не умеют пить.
К счастью, до сих пор Клементине не пришлось удостовериться в справедливости суждений молодой служанки. Потому, в отличие от Николь, Клементина с удовольствием выходила из дома, не пропускала ни одного рыночного дня, не упускала ни единой возможности пройтись.
*
Северак все оставшиеся до бала дни не оставлял Клементину своим вниманием. Он не ограничился помощью в выборе портного. Изо дня в день он последовательно способствовал рождению лучшего в гардеробе Клементины платья: давал советы, следил за тем, как сочетает портной ткани, помогал подбирать кружева, банты, украшения.
Когда на Клементину нападала неуверенность, поддерживал её лёгкой улыбкой.
– Доверьтесь мне, дорогая. Всё гораздо проще, чем вам представляется.
– Вы должны понимать, – говорил он, замечая, с каким сомнением временами гляделась она в зеркало, – что это они находятся сейчас в неудобном положении, а не вы. Эти люди, суда которых вы так опасаетесь, прожили тут бог знает сколько времени. Они не уверены ни в чём. Они не имеют понятия о том, что теперь носят во Франции, о чём говорят. Не знают, что в эти дни приветствуется при дворе, а что, наоборот, порицается. Именно они раздумывают сейчас о том, как себя вести и что вам предлагать, чтобы не показаться отставшими от жизни провинциалами.
Клементина вспыхивала.
– Но и я не имею об этом ни малейшего представления.
Он смеялся:
– Да. Но они-то об этом ничего не знают.
Северак не забыл справиться о том, танцует ли она. Он задавал ей неудобные вопросы и смеялся, когда Клементина краснела.
– Смущение, безусловно, идёт вам, сударыня, – говорил. – Но о чём бы вас ни спросили, ответ ваш должен быть быстрым и изящным. Будьте уверены, от вас не ждут глубокомыслия. Только лёгкости. Поверьте, если в вашем ответе вдруг обнаружится смысл, многие будут даже шокированы.
Северак смеялся.
– Я никогда так не веселился, – признавался, когда Клементина вдруг бралась благодарить его за такую к ней внимательность. – К тому же общение с вами доставляет мне невыразимое удовольствие. Вы прекрасная ученица. О такой только и мог бы мечтать всякий учитель.
*
Оливье де Лоранс тоже заходил к ней. Останавливался на пороге. Интересовался, помнит ли она о празднике. Спрашивал, будет ли ко времени готово платье. Она кивала – всё помню, всё будет.
Необходимость вытягивать из неё ответы раздражала его. Он вскипал, пожимал плечами, уходил к себе. Ждал, что она сама явится к нему, попросит помощи. Она не приходила.
И в тот день, провозившись дольше запланированного с собственным костюмом, он шёл по коридору в сторону комнат жены, готовился к самому худшему. Думал: что если она теперь сообщит ему, что платье не готово? Или оно окажется хуже некуда?
Северак клялся ему, что портной, которого он порекомендовал Клементине – лучший в Квебеке. Обещал, что всё будет в порядке. Лениво выкладывая на стол карту за картой и, улыбаясь, советовал не давить на жену и не усложнять ей подготовку к балу:
– Вы вспыхиваете, как порох, Оливье, всякий раз, как только что-то оборачивается не по-вашему. Супруга же ваша теперь имеет на это гораздо больше прав – ребёнка носит она, а не вы. Так что если не можете ей помочь без того, чтобы не испортить настроения, хотя бы не мешайте.
Оливье и не мешал. Целую неделю он чувствовал себя вполне довольным. Но теперь, оказавшись на пороге комнаты, протянув к двери руку, чтобы постучать, он вдруг занервничал. Подумал, Клементине всё нипочём. Если что-то пойдёт не так, она может и не заметить неловкости. А ему будет стыдно.
*
Войдя в комнату жены, Оливье де Лоранс замер в изумлении.
Она стояла к нему вполоборота, гляделась в зеркало. Наблюдала за тем, как Николь прикалывала жемчужные подвески-банты к лифу.
А он смотрел на укрытые венецианским кружевом грудь и плечи, на локоны, спускающиеся по высокой, гибкой шее, на маленькую мушку в углу рта. Смотрел и думал: когда это из девочки его жена превратилась в прелестную женщину? И как он ухитрился не заметить этого превращения!
Он был ошеломлён.
А Клементина ликовала. Северак обещал ей, что Оливье будет удивлён. Так и случилось.
Он стоял позади неё. Не сводил с неё взгляда. Молчал. И она молчала.
Смотрела в отражение – на него, на себя.
Платье из парчи цвета червонного золота, в самом деле, необычайно шло ей. Распашная верхняя юбка была вся расшита мелкими атласными бантами. Нижняя юбка, выглядывающая из-под верхней, была чуть светлее и ярче. И она превосходно сочеталась по цвету с лентами, перехватывающими широкие рукава с прорезями, отделанными золочёной тесьмой. Не слишком глубокое декольте лишь слегка обнажало плечи. Лиф заканчивался острым шнипом, благодаря которому и без того тонкая до сих пор талия Клементины казалась ещё более тонкой и гибкой.
Они простояли так довольно долго.
Наконец, налюбовавшись впечатлением, произведённым на мужа, Клементина величественно повернулась. Взяла со столика перчатки и веер.
– Я готова, – сказала.
*
Это был вечер их триумфа.
Поднимаясь по главной лестнице замка Святого Людовика, едва касаясь пальцами кисти мужа, Клементина всё взглядывала в зеркала, расположенные по левую от них руку. Думала, как чудесно они смотрятся вместе!
Они, в самом деле, выглядели очень гармоничной парой. Костюм Оливье де Лоранса идеально сочетался с платьем Клементины, так что создавалось впечатление, будто бы они продумывали свой выход сообща.
Отвечая на приветствие хозяев бала, Клементина улыбнулась торжествующе – в глазах обоих читалось восхищение.
Почувствовав себя красавицей, Клементина в самом деле была весь вечер неотразима. Она великолепно танцевала, прекрасно говорила.
Ей представили весь высший свет Квебека. И она справилась с этим испытанием. Держалась уверенно. Находила для каждого нужные слова. И улыбалась, улыбалась, улыбалась.
*
Клементина имела успех. Понимание этого делало Оливье де Лоранса счастливым.
Он не сводил глаз со своей жены. Первый страх, что она смутится, споткнётся, перепутает все фигуры танца, развеялся как дым, едва Клементина ступила на паркет.
Лоранс вёл её по центру зала, смотрел в глаза и удивлялся теплу, разливающемуся у него в груди.
Клементина была прелестна!
Он думал, что она должна чувствовать себя неловко, ведь это был, кажется, первый настоящий бал в её жизни. Но не замечал ни малейшего свидетельства её смущения.
Клементина улыбалась, двигалась легко. С удивлявшей его непринуждённостью бойко реагировала на его реплики, и, казалось, совсем не следила за подсказками распорядителя танцев.
Когда музыка стихла и они вернулись к обществу, Клементина поддержала разговор с той же лёгкостью, с какой только что танцевала.
Лишь однажды де Лоранс был близок к тому, чтобы запаниковать. Молодой хлыщ, сын интенданта Брандона, спросил Клементину, правда ли, что балы в королевских дворцах несравненно роскошнее того, на котором теперь ей довелось присутствовать. Верно ли, спросил он, склоняясь к её уху, что придворные кавалеры в Париже более галантны? Они лучше танцуют? Их комплименты более изысканны? Он едва не касался губами её виска.
Клементина посмотрела на Лоранса, стоявшего рядом с ней и державшего её под руку.
И он испугался вдруг, что жена его – уж кто-кто, а он прекрасно знал её исключительную, нелепую её правдивость – сейчас начнёт рассказывать, что понятия не имеет, что там происходит при дворе. Скажет, что она всё детство прожила в деревне, плевалась вишнёвыми косточками и принимала роды у батюшкиных кобыл.
Он даже как будто услышал это. И, кажется, побледнел.
Клементина усмехнулась. Не отводя взгляда от лица мужа, проговорила негромко:
– Никогда, друг мой, не просите женщину сравнивать. Позвольте ей танцевать – и она будет счастлива.
Окружающие рассмеялись. Лоранс благодарно сжал её локоть. Она повела плечом, высвобождаясь.
*
– Как вам понравился вечер? – спросил Оливье де Лоранс, едва они сели в карету.
– Если бы мне пришлось присутствовать на балах каждый день, я умерла бы от скуки, – неожиданно ответила Клементина.
Она стянула с пальцев перчатки, бросила их на скамью рядом с собой. Взялась смотреть в окно.
Северак, сидевший напротив, не удержался от смеха.
– Слава Богу, что вас не слышит госпожа д`Авогур. Она не простила бы вам такой оценки её многодневных стараний.
Клементина не поддержала его веселья.
– Я должна поблагодарить вас, господин де Северак, – сказала она сдержанно, – за ваше внимание и ваше терпение. Вам тоже следовало бы это сделать, сударь, – продолжила сухо, обращаясь к мужу. – Если бы не ваш друг, этот вечер вряд ли был бы таким удачным.
Лоранс, сбитый с толку её тоном, кивнул – да, конечно.
– Что-то не так, дорогая? – спросил растерянно.
– Всё в порядке. Я просто устала.
*
Клементина, в самом деле, чувствовала себя усталой. И оскорблённой. Едва они вышли из душных залов дворца на улицу, едва уселись в карету, любезно предоставленную им губернатором, возбуждение, дававшее ей силы держаться, пока она была на людях, спало, уступив место сильнейшему раздражению. И теперь, вспомнив сделанное ею неприятное открытие, она с трудом удерживалась от резкости.
Когда Клементина осознала, что все присутствующие ошибочно полагают, что она провела немало времени при дворе, она подумала было исправить ошибку. Оглянулась на Оливье. И поняла по его напряжённому взгляду, что он предпочёл бы оставить общество в заблуждении. Он с таким ужасом глядел на её губы, будто боялся, что стоит ей разомкнуть их, и изо рта её выпрыгнет жаба.
Он по-прежнему стесняется её. Он её стыдится! От ярости у неё перехватило дыхание.
Удар оказался намного сильнее из-за того, что вот уже несколько часов Клементина не могла насмотреться на своего мужа. Радовалась выражению одобрения, которое не сходило с лица Оливье де Лоранса, надеялась, что с этих пор – раз уж он понял, что ему не придётся краснеть из-за того, что она носит его имя, – у них всё будет по-другому.
Осознав, что все её усилия оказались бессмысленными, а успех – напрасным, она ужасно разозлилась. И уже готова была отомстить ему, произнести именно то, чего он так боялся.
Но именно в тот момент, когда с её уст готовились сорваться гневные слова, когда она увидела, как затаил дыхание Оливье, ожидая её реакции, ей вдруг стало жаль его. Оттого, изобретя этот нелепый, глупый ответ, который, к её удивлению, привёл в восторг всех гостей, она протянула руку графу де Сен-Шамону, пригласившему её на следующий танец и ожидавшему теперь своей очереди.
Улыбнулась:
– Подарите мне ещё немного удовольствия, граф!
*
Позднее Клементина не раз вспоминала этот вечер. Вспоминала и удивлялась: единственным человеком, понравившемся ей безоговорочно, оказался монсеньор де Лаваль. Он стал приятен ей, несмотря на первоначальное предубеждение, родившееся из вынужденного расставания с подругами-протестантками.
– С тех пор, как в Квебек прибыл монсеньор де Лаваль, протестантам стало здесь очень трудно выживать, – шёпотом сообщила Клементине Клодин в один из дней, когда они вместе занимались на кухне заготовками на зиму. – Многие теперь уезжают отсюда. Селятся по берегам рек, строят дома, форты. Подальше от городов. Подальше от Квебека.
У Клементины не было причин сомневаться в словах служанки.
Совсем недавно она, Клементина, стояла на берегу Святого Лаврентия, смотрела, как готовится отойти от причала небольшой корабль. На нём покидали Квебек её подруги, с которыми она провела два долгих месяца на «Целестине». Они отправлялись в Виль-Мари в надежде, что там их, протестантов, примут лучше, чем в Квебеке.
– Жаль, – шептала Рози, прощаясь с Клементиной, – жаль, что мы будем жить гораздо дальше друг от друга, чем собирались. Но мы не можем тут оставаться. Не можем.
Клементина смотрела на подругу сочувственно. Гладила её по плечу: ничего, Виль-Мари – это не так уж далеко. Она пыталась утешить бедняжку Рози, а сама при этом с трудом справлялась с гневом.
Она очень сердилась тогда на этого холодного, непримиримого человека – монсеньора де Лаваля.
И потом, на балу, стоя рядом с епископом, вглядываясь в его лицо, старалась найти на нём следы той ожидаемой ею жестокости. И не находила.
*
Монсеньор де Лаваль, будто нарочно, делал всё, чтобы убедить её в своей добросердечности. Он встретил её приветливо. Тепло поздоровался. Одной рукой коснулся её головы, другую – протянул для поцелуя.
Она смиренно коснулась губами епископского перстня. Поднимаясь, посмотрела ему в глаза. Ей понравилась его улыбка – та почти не касалась его губ, но таилась в глазах. И, когда он спросил, выбрала ли она уже духовника, Клементина ответила:
– Ещё нет, ваше преосвященство.
И в глубине души пожалела, что не смеет просить его быть её духовным отцом.
Он склонил чуть заметно голову, проговорил дружески:
– Сделайте это, не откладывая. В этой стране нас всех каждодневно подстерегают бесчисленные опасности. Благочестие здесь – главная опора. Ему одному мы обязаны божьими милостями.
Клементина и помыслить прежде не могла, что разговор с главой церкви может оказаться таким лёгким, приятным и… долгим. Они беседовали не меньше четверти часа, позабыв о снующих вокруг людях. И, когда монсеньор де Лаваль, вспомнив об этикете, улыбнулся и произнёс:
– Простите, дочь моя, я так надолго оторвал вас от прочих гостей, что, боюсь, баронесса д`Авогур будет на меня в обиде, – она невероятно сожалела о том, что тот же самый этикет не позволял ей продлить разговор.
Он наклонил голову в знак прощания, отступил в сторону. Заговорил с мужчиной, стоявшим по другую руку от него. Потом и вовсе отошёл, отстранился. Встал в нескольких шагах от Клементины, почти у самой стены. Наблюдал за тем, как веселятся многочисленные губернаторские гости.
А Клементина, не отдавая себе отчёта, всё не отводила от него взгляда, любовалась им. Смотрела на его крупный нос с заметной горбинкой, высокий лоб, властный рот. Когда он, почувствовав взгляд, снова обернулся к ней, она спохватилась, опустила, наконец, глаза. И улыбнулась весело – епископ ногой отбивал ритм очередного танца.
Глава 4. В ожидании зимы
Время шло. Дни становились всё короче. Ветры холоднее.
Клементина поправлялась, но, в целом, беременность не досаждала ей. Она по-прежнему не сходила, а сбегала по ступенькам. По-прежнему больше всего не выносила безделья. С радостью занималась домашним хозяйством, закончив дела, с удовольствием, отправлялась на прогулку. И, возвращаясь, легко поднималась по крутым улочкам к своему дому пешком.
Ежеутренняя тошнота прекратилась. Единственным неудобством для неё – впрочем, правильнее было бы сказать «для Николь» – была необходимость время от времени вносить изменения в одежду.
Закончив работу на кухне, Николь садилась перешивать платья госпожи. Она очень старалась. И Клементина на какое-то время даже хотела освободить девушку от всех прочих забот. Но та не согласилась.
– Ваш батюшка отругал бы меня, посчитав, что я плохо служу вам, – сказала.
*
Клементина перестала утягивать талию корсетом.
Она не покидала теперь дом, не набросив на плечи плаща, который немного скрывал её полноту, – благо погода как нельзя более этому способствовала.
По утрам, выходя в сумерки, чтобы отправиться на утреннюю службу, прятала руки в муфту из меха лисицы, сшитую всё той же Николь.
Начиная день с неизменной «Отче наш», прося защиты у Пресвятой Богородицы, повторяя за певчими «Небеса и земля наполнены Твоей Благодатью и Славой», она чувствовала себя почти счастливой.
Опускалась на деревянную скамью. Шептала, коленопреклонённая:
– Pater noster qui in celis es, sanctificetur nomen tuum…
Памятные с младенчества слова эти возвращали ей покой. Она смотрела перед собой, в полутьму, где блестел золотом алтарь, на парящую над ним деревянную голубку, и всё старалась проникнуться любовью – к этой непонятной стране, этому городу, этим людям, творившим рядом с ней молитву.
*
В церковь её часто сопровождал Этьен Рамболь.
После того как «Целестину» поставили на ремонт в сухой док, он не находил себе в городе места от скуки.
– Вас очень огорчает то, что придётся зимовать в Квебеке? – спрашивала Клементина.
– Да, очень.
Он отвечал спокойно, но лицо его при этом слегка кривилось, отчего делалось по-детски обиженным.
– У меня и без этих сложностей было не так много шансов получить разрешение на брак с моей избранницей. А уж теперь… Боюсь, пока мы тут будем прохлаждаться, дожидаясь навигации, шансов не останется совсем.
Клементина не знала, чем его утешить. Но она находила удовольствие в его обществе. И ей казалось, что и он не возражает против того, чтобы время от времени составлять ей компанию.
*
Северак и Лоранс изнуряли себя службой. Они с утра до вечера пропадали в казармах, выматывали подчинённых бесконечными упражнениями. Военные занятия эти, впрочем, представлялись Клементине игрой. Вокруг царил мир, и ей казалось, что так будет всегда.
После утренней мессы, когда солнце было уже высоко, она – иногда одна, иногда в сопровождении Рамболя или Клодин – отправлялась на прогулку. То спускалась к реке, то, пройдя узенькими улочками, тропинками, ведущими между деревянными изгородями, – стена, окружающая город, не была сплошной – выходила за пределы города, пересекала ручей, поднималась на холмы. Там, прямо за холмами, начинался лес. Не те островки зелени, что встречались в черте города, а настоящий лес – густой, дикий, наполненный шёпотом деревьев, ароматом грибов, жухлой травы и чего-то ещё, чему Клементина никак не могла найти названия.
Ещё многоцветный, раскрашенный во все цвета осени, он манил Клементину к себе, как прежний – тихий лес из её детства. Тот наполнял её энергией, давал силы.
Глядя с холма на яркий, пятнистый океан осенней листвы, расстилавшийся перед ней, она всякий раз вздыхала, мечтая вырваться туда хотя бы ненадолго.
Между тем, город готовился к зиме. Рыночные дни стали особенно оживлёнными. В городе забивали скот. Охотники везли добытую дичь, выкладывали туши на прилавки, торговались бойко и умело. Прямо на земле, у прилавков, горой лежали тыквы. Стояли, вывернув наружу нутро, мешки с бобовыми.
Хозяйки заполняли погреба дичью и мясом домашних животных.
На кухнях работали не покладая рук. Кухарки сушили, вялили, тушили мясо. Закладывали заготовленное в корзины, заливали жиром, спускали в погреба. Запасали на зиму овощи.
Клодин пристально следила за всем. Ни одной мелочи не упускала. Каждое утро сообщала с важностью, чем именно придётся им заниматься.
– Пора закладывать репу на хранение, – говорила торжественно. – Подморозит её – поздно будет.
– Сегодня черёд моркови…
– Я, мадам, подготовила место в подвале для тыквы. Пора отправлять за ней мужчин.
Клементина относилась к словам девушки внимательно. Училась.
*
Однажды Клодин явилась в гостиную, возмущённо упёрла острые кулачки в бока:
– Я и предположить не могла!.. – воскликнула. – В доме почти нет лекарственных сборов. Чем это вы собираетесь лечиться сами да домашних лечить?
Увидев озадаченный вид госпожи, махнула рукой:
– Ладно, чего уж… Кое о чём я сама позабочусь. Но и вы, госпожа, подумайте. Ночные холода – всё одно! – землю выморозили, травы все попортили. Так нам бы кореньев хоть насобирать, да ягод… Вот, к примеру, жёнушкиной травы1 – вам ведь пригодится не сегодня-завтра. Можно, конечно, у монахинь поспрашивать да у знахарок, а всё лучше дома своё иметь.
– Где растёт эта твоя трава? – спросила Клементина.
– В березняке, что за холмами, и растёт, – ответила, пожимая плечами, Клодин. – Сходим завтра, если погода будет.
Осознав, что за ягодами придётся идти в лес, Клементина только что в ладоши не захлопала – так обрадовалась. Девушка же только головой покачала.
– Ох, всё вам игры, госпожа.
*
Намерение женщин отправиться в лес в очередной раз вызвало неудовольствие де Лоранса. Он не желал, чтобы Клементина выходила за пределы городских стен. Но протестовать не стал. Спорить с женой у него не было ни сил, ни желания.
– Возьмите с собой хотя бы вашего драгоценного Рамболя, – сказал только. – Всё равно он изнемогает от безделья. А мне будет спокойнее.
Сказал и подумал – о каком покое он говорит?! В городе жизнь ещё казалась безмятежной, а в казармах уже поговаривали, что даже этому ненадёжному, хрупкому миру вот-вот придёт конец.
Несмотря на приближение зимы, на землях Новой Франции медленно, но неуклонно разгорался огонь войны. Могавки – из тех, что жили на границе с английскими территориями, – в очередной раз поссорились с индейцами племени оттава, что жили севернее. Оттава решили обратиться за помощью к алгонкинам, обитающим на землях Квебека. Те, последние, раздумывали пока. Но с каждым днём становилось всё более очевидно, что ссора эта так или иначе коснётся всех.
Обострению ситуации в немалой степени способствовала политика, проводимая новым военным губернатором – Клодом де Жерве. Молодой и горячий, он жаждал побед и не считался с потерями. Военные отряды, организовываемые им, объединяясь то с оттава, то с другими, враждующими с могавками племенами, нередко вступали в битвы с последними. И многие полагали, что ответа ирокезов долго ждать не придётся.
Чтобы не позволить ирокезам захватить себя врасплох, французы усилили охрану города. Часовых из добровольцев-фермеров, прежде чаще всего выставляемых на вышках, теперь заменили на часовых-военных. И стрелков, дежуривших на постах, удвоили. На всякий случай.
Оливье де Лоранс и Северак, и раньше проводившие на плацу со своими отрядами много времени, теперь и вовсе стали приходить домой только поужинать и выспаться.
– С этими мальчишками каши не сваришь, – бурчал де Лоранс, взглядывая коротко на жену. – Легкомысленные, жизнерадостные бездельники, а не солдаты.
Клементина не поддерживала разговор. Просто не находила слов.
А он и не настаивал на беседе. Отмечал только, что жена с каждым днём всё больше отдалялась от него. Всё меньше говорила. Всё что-то таила в себе.
Иногда оживлялась, правда, – когда Северак принимался рассказывать что-нибудь забавное. Откуда он это забавное брал, Оливье понять не мог. Но, отмечая, как расслаблялось, становилось мягче лицо Клементины, давил в себе раздражение. Не хотел ни спорить, ни выяснять отношения. Думал только, всё нелепо: и жизнь эта на краю света, и женитьба на непонятной, странной женщине.
*
Новый военный губернатор не нравился де Лорансу.
Северак, с которым он однажды поделился своим впечатлением, только рассмеялся:
– Это неудивительно. Он дурной полководец, недостаток ума компенсирующий напористостью. Почему он должен вам нравиться?
– Ах, я не об этом, – недовольно махнул рукой де Лоранс.
Северак промолчал тогда. Сделал вид, что не понимает раздражения приятеля. Посчитал, что и без того слишком часто вмешивается в дела, которые его не касаются.
Оливье де Лоранс же, в свою очередь, тоже передумал откровенничать. Но это не значит, что он перестал ревновать.
Он не мог спокойно смотреть на человека, которого всякий раз с такой очевидной радостью встречала его жена – поддерживала разговор, откликалась на шутки. Подолгу с заметным интересом беседовала с ним – молодым, галантным, бойким на язык.
Всё на людях, всё на виду. Так что ему не в чем было в действительности упрекнуть её.
Кажется, ни единой ошибки они не допустили, ни одного правила не нарушили. Но он, Лоранс, всё следил – за каждым движением военного губернатора, за каждым взглядом его. И хмурился – балы и прочие «вечера» с некоторых пор только портили ему настроение. Чтобы не провоцировать конфликтов, он старался игнорировать приглашения и не слишком часто принимать гостей в своём доме. У него было объяснение – он только заботится о состоянии здоровья своей жены. Но Лоранс понимал, что объяснение это не выдерживает никакой критики. Ему не верили ни приглашающие, ни сама Клементина.
Впрочем, она с ним не спорила. Пожимала плечами, уходила к себе.
И он, не желая выглядеть глупцом, сдавался. И снова и снова с неудовольствием наблюдал за тем, как пополневшая, но отнюдь не сделавшаяся из-за этого дурнушкой, Клементина протягивает руку щегольски одетому Клоду де Жерве, как тот склоняется к руке, усаживается рядом, принимается что-то говорить – тихо, с дурацки-загадочным выражением на холёном лице. И как горят при этом глаза его жены.
*
– Не выдумывайте ерунды, – засмеялся Северак однажды, натолкнувшись на его раздражённый взгляд. – Нет ничего странного в том, что вашей жене нравится общаться с господином де Жерве. Он не строит недовольных гримас и всегда готов говорить о том, что ей интересно. Она молодая девочка, Оливье! Девочка, оторванная от дома. Ей хочется тепла. А вы даже меня, вполне устойчивого к такого рода «заморозкам», вот-вот заледените своей недоброжелательностью.
– Он похож на жабу, – пробормотал он, отворачиваясь. – Неужели этот де Жерве кажется вам симпатичным?
– Совершенно не кажется. Но он делает то, что должны были бы делать вы – развлекает вашу жену в то время, когда она в этом нуждается.
– У меня нет настроения, – буркнул он тогда.
*
«Нет настроения» – это было ещё слабо сказано. Он, де Лоранс, чувствовал себя больным. С некоторых пор он кажется вообще больше не был собой. И это удивляло его сильнее, чем он готов был признать.
Каждый вечер он трудно, мучительно засыпал. Некрепко спал. И пробуждался по утрам в дурном расположении духа.
Его раздражало всё: служба, общество, жена. Ему казалось, лишив его возможности жить во Франции, в Париже, при дворе, его лишили корней, пищи, воздуха. Здешние земля, вода, воздух ему не подходили.
Он очень старался преодолеть это. Изнурял себя, выматывал свой организм бесконечными тренировками – не из служебного рвения, а для того только, чтобы лишить себя возможности думать и чувствовать. И, возвращаясь в их общий с Клементиной дом, он с трудом дожидался ночи, позволяющей ему забыться.
Это было отвратительно. И… он не находил в себе сил с этим совладать.
