Читать книгу: «Хороший мальчик», страница 8

1 июня, понедельник

Дашу хватились вечером, когда её мучающаяся от похмелья мать обнаружила, что дочь не вернулась домой. Весть о пропавшей девочке облетела весь посёлок, и тут же всем вокруг стало не наплевать на ту, что так отчаянно просила о помощи всё это время. Поиски велись на протяжении нескольких дней: чуть ли не с собаками и факелами прочёсывались местности, опрашивались одноклассники, соседи, знакомые. На уши поставили всю школу, отдельно проводилась беседа с директором, классным руководителем и, конечно, самой матерью пропавшей девушки. Все они, как один, искренне удивлялись и плакали, не понимали, куда средь бела дня могла пропасть красивая скромная Дашенька, которую все так любили, никто не обижал и не желал причинить девочке вреда.

Сразу после соревнований я заходила к подруге домой, и её там, конечно, я не застала. Её мама встретила меня на пороге. Лицо её удивлённо вытянулось в ответ на мой вопрос о том, дома ли Даша.

– Разве вы не вместе собрались идти со школы?

Оперативные поиски шли безрезультатно. Были опрошены все, кто хотя бы мало-мальски был знаком с ученицей одиннадцатого «А» класса Дашей Алексеевой, включая меня. Несколько раз нас всех вызывали в школу, и там мы давали показания. По лицам полицейских было видно, что уже на третий день поисков былой энтузиазм от своей работы испытывать они перестали. Спрашивали обыкновенные, я бы даже сказала штампованные вопросы, показания записывали неохотно. Всем быстро наскучила эта игра в оперативность, новость о пропавшем без вести ребёнке уже не была такой сенсационной. А я всё сидела по полчаса в кабинете, наедине с двумя иссохшими от водки мужиками в форме. Рассказывала о том, где была и что знаю, и уже к третьему вопросу поняла простую и такую очевидную вещь: никто не будет искать школьницу Дашу Алексееву всерьёз, ведь никому уже не было до неё дела. Никому, кроме меня.

Я вышла из кабинета, загруженная и не вполне соображающая, что вообще происходит. Лишь в раздевалке, когда я села и начала завязывать шнурки, до меня вдруг дошло:

«Я только что была на допросе. Моя лучшая подруга пропала без вести»

Следствие несколько дней опрашивало одних и тех же очевидцев тихой и спокойной жизни Даши Алексеевой. Они только и делали, что недоумённо хлопали глазами и в ужасе ахали в унисон друг другу. В это время, пучины моих мыслей продолжала пожирать пугающая неизвестность. Все пять дней, пока шли безрезультатные поиски, постепенно сходящие на «нет», я провела в бесконечном не заканчивающемся круговороте тревоги и ненависти к себе. Целыми днями не выходила из собственной комнаты, с выключенным светом лежала на кровати, не в силах встать и хотя бы причесаться. Подробный просмотр содержимого последних переписок с подругой ни к чему не привёл, аноним Бартоломью_Робертс не отвечал ни на одно сообщение, а далее – тишина. Даша словно растворилась в воздухе, никто её не видел.

С каждым днём я ненавидела себя всё больше. Перебрала в голове все возможные причины пропажи лучшей подруги, начиная от самого безобидного и заканчивая ужасным. И по любой из версий в моей голове виновата была я.

«Она узнала, – думала я, сжимая и разжимая трясущиеся пальцы, пока по щекам катились слёзы. – Она всё узнала…»

Я стояла в своей комнате, у большого окна, из которого ещё в детстве любила наблюдать за соседями. Как на ладони я вновь увидела дядю Васю, сидящего во всё том же плетёном садовом кресле и вдумчиво читающего что-то в планшете. Видела его жену тётю Любу, как всегда, поливающую цветы на клумбах. Неподалёку, в собственной песочнице, играли их внуки, время от времени из дома выходила соседская дочка, беременная уже третьим ребёнком. Я задумчиво смотрела, наблюдала за каждым их шагом, каждым действием, как делала это и десятки раз раньше. Я старалась отвлечься от навязчивых мыслей, не покидавших моей головы, пыталась не думать о Даше. Но у меня не выходило. Я смотрела на соседей, вспоминала наше с ней прощание. В мельчайших подробностях помнила то, как Даша согласилась бежать вместе, как мы обнимались, и как она обещала прийти на соревнования вовремя и болеть за меня.

Из головы всё никак не шли её особые, такие родные и чуткие дружеские объятия. Те самые, в которых я хотела оказаться снова, прямо сейчас, в этой вот комнате. Я закрыла уставшие веки и осторожно обняла сама себя руками, принялась раскачиваться из стороны в сторону. Я так ясно представила её рядом с собой, улыбающуюся на солнце. Она крепко прижимала меня к себе, а я плакала и тихо просила:

– Пожалуйста, прости…

Но Даша ничего не отвечала. Она стояла молча и просто держала меня в воображаемых объятьях. И какое-то знакомое чувство тревоги разъедало мне грудь: там, в своих мыслях и фантазиях я вдруг увидела где-то вдалеке Ягелева. Он стоял за школьной оградой и смотрел на нас. Смотрел нехорошо, и мне самой стало дурно.

Резко раскрыла глаза. Соседи по-прежнему были на своих местах, каждый занимался своим делом, а я продолжала молча пялиться на них из окна, о чём они, конечно, не подозревали. И сделалось мне вдруг так неприятно, так противно от самой себя, что, то ли злая, то ли напуганная, я резко задёрнула штору и отвернулась.

Мой взгляд пригвоздился к стоящей на полке фотографии. Из всей комнаты, заваленной хламом, учебниками и грязной нестиранной одеждой, в полумраке я сразу увидела именно её. Фото в рамке стояло на другом конце помещения, и с него, прямо в глаза мне смотрели две девятиклассницы – Ася и Даша. Они были такие уставшие и замученные, но глазами улыбались, потому что, всё же, им было чему улыбаться.

«Я… – твердила я себе шёпотом, до боли зажмурив глаза и сползая по стене на корточки – Во всём виновата только я…»

Я была опустошена. Ком в горе мешал говорить, а блок в голове – плакать. Пятый день меня мучила неизвестность, шок не покидал разума и от сидения в четырёх стенах потихоньку начала ехать крыша. Я ничего не соображала и молча, на автомате выполняла простые жизненно важнее задачи. Выходила из дома, шаталась по двору в поисках чего-то. Я пыталась вновь заговорить с яблоками, с высокими шумными деревьями. Рассказывала им о том, как страдаю, умоляла старый добрый садовый фонарь поговорить со мной, но никто мне не отвечал. Глубокое кровоточащее отчаяние поглотило моё сердце, и я сама не заметила, как оказалась на другом конце города, на чужой улице, возле едва знакомых мне ворот.

На громкий гудящий стук в калитку откуда-то со двора залаяла собака. Долгое время никто не выходил, а псина всё заливалась агрессивным бранью в мой адрес, пока вдруг не раздался скрип двери. Зашаркали уличные шлёпки, низкий, весьма уставший голос велел собаке заткнуться, и калитку мне открыл Ягелев.

В лицо ударил противный запах псины, смешанный с вонью удобрений. Я хотела поморщиться, но сдержалась. Сам Ягелев был удивлён увидеть меня, выглядел ужасно мрачным и подавленным. Глаза его были красные, заплывшие, лицо небритое, а одежда мятая.

– А, это ты, – устало произнёс Ягелев. – Прости, я не могу сейчас говорить, готовлюсь к экзаменам…

Он хотел было закрыть калитку, и уже даже стал разворачиваться от меня прочь, но я резко вытянула руку вперёд и помешала. Ягелев вопросительно взглянул мне прямо в глаза.

– Если ты пришла в очередной раз напомнить мне о том, какой я плохой, – снисходительно выдохнул Артём. – О том, как я всех достал, и что всё это из-за меня, то…

– Поговори со мной.

Ягелев опешил. Он совершенно точно не ожидал услышать от меня чего-то подобного.

– Что, прости? – искренне не понял он и замер в полуобороте.

– Мне так плохо, – не в силах смотреть на него, я отвела взгляд. – Меня пугает неизвестность, и у себя дома, одна, я скоро точно чокнусь. Ты ведь тоже боишься. Ты тоже переживаешь. Она…

Я замялась, подбирая нужные слова и отсекая лишние. Громкий шум листьев заглушал эту неловкую тишину, холодный ветер пасмурного дня безжалостно ерошил мои волосы. Ягелев всё сверлил меня непонимающим взглядом и ждал ответа. Я почесала проколотую бровь и, наконец, сказала:

– Она и тебе тоже дорога. Пожалуйста, давай поговорим.

Тень сомнения промелькнула в глазах уставшего потрёпанного Ягелева. Он колебался с полминуты, еле заметно покачиваясь то в мою сторону, то в сторону дома. Наконец, сильно зажмурился, словно решение далось ему ужасно тяжело, сделал шаг мне навстречу и закрыл за собой калитку.

– Только не здесь, – тихо ответил Ягелев. – Отойдём подальше.

Мы прошли несколько чужих ворот в полнейшей тишине, пока не завернули за угол и не оказались в тупике. Здесь, за уличным столом, в тени деревьев обычно собирались местные пьянчуги: кучи мусора, потушенные сигаретные бычки и старые ветхие лавочки, абы как сколоченные из гнилых досок. Мы с Ягелевым приземлись здесь, и ещё долго сидели в тишине, не зная, с чего начать этот неловкий разговор.

– Я очень виновата, – вдруг сказала я, сидя немного на расстоянии от неприятного мне одноклассника, глядя куда-то в землю.

– В чём же? – тихо ответил он, также глядя в сторону.

Каждое слово и каждый вдох давался мне с трудом.

– Я дала обещание. И не сдержала его.

Ягелев понимающе хмыкнул.

– Никогда не обещай того, чего не сможешь выполнить. Даже самому себе, – сказал он с грустной улыбкой.

Я промолчала. Разговор получался неловкий и очень скомканный, но никто из нас не спешил уходить. Даже Ягелев сидел неподвижно, хоть и спиной ко мне.

– Я так боюсь, – вдруг честно призналась я. – Боюсь, что всё из-за меня. Я сделала кое-что нехорошее, и так и не нашла в себе сил признаться в этом. А когда она не пришла – испугалась, захотела свалить вину на кого угодно, лишь бы только не сойти с ума. Я запуталась, и уже, похоже, никогда не узнаю, кто прав, а кто виноват. Одиночество пожирает меня, мне плохо. Прости, если сможешь.

Ягелев, конечно, ничего не ответил, да и слова здесь были излишни. Непонятно, чего вообще я ожидала услышать. Скорее, вопрос в том, что же именно я хотела сказать.

– Где она сейчас?.. – протянула я жалобно. – Что с ней? Я гоню мысли прочь, потому что боюсь надумать лишнего. И мне страшно, Тём. По-настоящему страшно от того, что будто бы никому кроме меня до неё нет дела, даже её собственной матери. Мне всё больше кажется, что я всё разрушила. Надеюсь лишь на то, что она просто сбежала прочь, туда, где ей будет хорошо. Плохо только, что я виновата, и она, наверное, уже никогда меня не простит.

– Я тебя понимаю, – осторожно произнёс в ответ Ягелев. – Я и сам не смог вовремя остановиться. И понял это слишком поздно, когда и извиниться уже не перед кем.

– Ты ведь любил её? – голос мой дрожал, и я боялась услышать ответ, каким бы он не был.

– Любил, – горько выдавил Артём. Я слышала, как тяжело давалась ему каждая буква этого слова.

– Сильно? – вновь спросила я зачем-то.

Он вновь помолчал, прежде чем ответить, и лишь когда на шаткий деревянный стол приземлился упавший с дерева зелёный листок, еле слышно выдохнул:

– Сильно.

– И я любила, – повесила я голову и отчаянно сцепила пальцы. – Возможно даже сильнее, чем следовало бы. Кто знает, может именно наша любовь и сыграла с ней злую шутку, разорвала на части. Но она была единственной, кто вообще давал…

– … надежду? – хмыкнул Ягелев.

Вначале я растерялась, но почти сразу ответила, отводя стыдливый взгляд:

– Да.

– Я понял, о чём ты, – он запрокинул голову вверх, принялся рассеянно разглядывать листья. – С её появлением всё словно расцвело, приобрело смысл, которого раньше не видел или не замечал. Когда целыми днями торчишь за учебниками, ни с кем не общаешься и кроме упрёков дома больше ничего не слышишь – начинаешь потихоньку сходить с ума. И когда всё кажется бессмысленным, и ты уже на грани того, чтобы смириться с мыслью о том, что родился как раб, проживёшь как раб и также умрёшь – вдруг появляется она и говорит о том, что «классики» – это здорово. О том, как весело бегать по улицам, ждать лета и прямо в одежде купаться в водохранилище. Заходишь в воду вслед за ней, смотришь на то, как она улыбается и смеётся, и думаешь: а жил ли ты до этого вообще?

Я слушала молча, не перебивая, и мне вдруг стало так стыдно за то, как я обращалась с человеком, который, по сути, просто был одинок. Он совсем не умел общаться с тем, кто ему по-настоящему нравился, с тем, кто не подыгрывал. Впервые он говорил то, что думал, и как бы было проще, если бы все всегда говорили правду, как на духу. Как в этот вот самый момент, когда мы сидели на лавочке в обшарпанном тупике, закиданном сигаретными бычками. Глупо, наверное, но это в самом деле имело смысл в моей голове.

– Наверное, ты был удивлён, – слегка улыбнулась я, отлично понимая, о чём идёт речь.

– Очень, – Ягелев кивнул. – Когда встречаешь этого человека, вдруг понимаешь, что все песни, что ты слушал до этого, были именно о нём. Понимаешь, что это именно тот последний герой, которого ты так долго искал. И в день, когда нашёл…

– … с ума сошёл?

Ягелев обескуражено улыбнулся. Мы просидели молча некоторое время, слушая шум листвы, пока он, наконец, не сказал тихо, словно стыдясь собственных слов:

– Я тоже виноват. Намного больше твоего. И мне ужасно больно от того, что всё сложилось именно так, как сложилось.

Вдруг он повернулся ко мне, словно ошпаренный. Обескураженная, я тоже обернулась, и взгляды наши встретились.

– Я боялся, понимаешь? – жалобно процедил он. – Думал, что она уйдёт. Думал, что упущу и больше никогда не найду человека, о существовании которого и не подозревал столько лет. Она всегда была рядом, но моё холодное, отрешённое воспитание держало её далеко. И я, скованный рамками приличия, даже не смел знать, какая она есть на самом деле. И лишь когда рамки эти раздвинулись, узнал о том, что существует другая жизнь! Другая реальность! Я стал совсем как герой романтических книжек! Думал, что она…

Он замялся, пытаясь подобрать нужные слова.

– Ты думал, что она – твоя судьба? – улыбнувшись, подсказала я.

– Я думал, что она – моё всё, – вздохнул Артём. – А судьба…

Он горько усмехнулся.

– Я всегда говорил, что судьба – игра…

Всего мгновение прошло между тем, как слова пронзили воздух и тем, как он понял, что сказал. Моя понимающая улыбка мигом угасла, и лицо стало серьёзным. Мы оба замерли, не в силах сдвинуться с места или произнести ещё хоть что-то. Я осторожно скосила глаза на Ягелева и отчётливо увидела, как сильно он побледнел. Волосы на его голове встали дыбом, а сам парень украдкой глядел на меня, пытаясь прочесть реакцию.

Я поняла всё сразу. Дрожь пробила тело, от спины и до самых кончиков пальцев. Я почувствовала, как кожа загорелась, стало не хватать воздуха. А он всё смотрел. Он самый, прежний Ягелев, вовсе не искренний, а этот страшный, жуткий – он смотрел выжидающе, наблюдая за каждой морщинкой на моём лице.

«Она пошла к Ягелеву, – вдруг пронзило до меня. – И не вернулась»

– Она ведь приходила к тебе не так ли?.. – тихо прошептала я, не спуская осторожного взгляда с белого, перепуганного Ягелева. – Хотела поговорить. Вы поговорили?..

Он нервно сглотнул, отчаянно закусал губу и стал сжимать и разжимать кулаки.

– Приходила? – твёрже спросила я, чувствуя, как кровь стынет в моих жилах, смешиваясь с закипающей ненавистью и леденящим ужасом.

– Приходила… – тихо ответил Ягелев.

Еле заметно он заёрзал на месте, и я едва заметила, как он начинает отодвигаться. Времени оставалось всё меньше, и я не знала, что будет, когда оно кончится.

– О чём поговорили?.. – я держалась на месте, слегка сгорбившись и почти не двигаясь, чтобы не спугнуть его. – Она тебя просила о чём-то?

– Просила… – всё также осторожно молвил напряжённый Ягелев.

– И куда потом ушла?..

Он ничего не ответил. Просидел так, под моим испепеляющим взглядом около минуты. Потел и трясся, как осиновый лист, а потом пролепетал сбивчиво:

– Мне нужно д-домой. Я не запер к-каллитку, а дома ник-кого нет…

Он осторожно встал, и я встала вслед за ним.

– Я тебя провожу, – не сводя с одноклассника выпученных глаз, я продолжала говорить тихо, настороженно.

Он не посмел возразить. Пошёл вперёд, я – за ним. Спиной отчётливо чувствовал моё напряжённое молчаливое присутствие, но боялся даже обернуться. Едва поравнявшись с воротами, тихо тронул ручку калитку пальцами и сказал дрожащим голосом:

– Я пойду, нужно готовиться к экзаменам…

Я всё ещё ошарашено глядела прямо на него, боясь или, может, даже не зная, что делать. Страшные мысли волнами проносились в голове, сбивали друг друга и не давали толком ничего понять. В лицо, с новым потоком ветра ударил запах псины и удобрений.

– Чем это у тебя так воняет?.. – каждое слово я проговаривала медленно и максимально чётко, слегка скосив голову, но не сводя глаз с Ягелева.

– Бабушка режет свиней, – быстро ответил тот, почти не колеблясь.

– Ты же сказал, что дома никого нет…

Мы оба стояли не двигаясь. Молчали, боясь произнести хоть одно лишнее слово, но у каждого в голове уже давно построился свой собственный диалог.

– Мне пора, – было последним, что выпалил затрясшийся от страха Ягелев и захлопнул калитку прямо у меня перед носом.

Я вернулась домой стремительно, словно каждая минута стоила мне жизни. Забежав на второй этаж в собственную комнату, в панике залезла в личную переписку с Бартоломью_Робертсом. Трясущимися руками собиралась потребовать от него объяснений. Чёрт знает, чего вообще я хотела услышать и что именно спросить, но все планы рухнули, как только вкладка открылась: чат был пуст.

Я почувствовала себя поломанной, избитой и униженной. Если Дашу и взломали, то как Ягелев узнал о её любимом стихотворении? Следил за нами после школы? А если нет? Я обсуждала вкусы лучшей подруги в поэзии, не называя ни имён, ни личных данных, лишь с долбаным анонимом, которого подцепила на новостном форуме полгода назад. Так получается, что взломали меня? Ведь я качала файлы с небезопасных сайтов. Я продолжала общаться с незнакомым мне подозрительным человеком лишь ради философских рассуждений о жизни даже тогда, когда лучшая подруга взяла с меня слово прекратить делать это. Но если взломали меня, то как Ягелев узнавал первым обо всех интересах и личных, не касающихся меня переписках Даши?

Мне захотелось накричать на анонима, найти любой ценой и расцарапать ему лицо, но всё, что было в моих силах – лишь заблокировать его. И это, конечно, было уже так смехотворно и глупо, что я просто расплакалась и закрыла сайт. Одна из десятка вкладок в моём браузере исчезла и вместо неё открылась та, что вызвала мелкую дрожь и ледяной ужас по всему моему телу: экран показал незакрытую страничку Даши, из которой она забыла выйти, когда была у меня дома.

Мне захотелось ударить себя по лицу, закричать и расцарапать собственную кожу до крови, забиться в угол и захлебнуться в собственных слезах. Холодная неизвестность в моей голове заполнилась страшными догадками. Каждая из них кричала наперебой остальным, тьма заполнила собой всё свободное пространство. Я шаталась по собственному дому, в бреду кидалась из стороны в сторону. В глазах потемнело, руками я хваталась за всё, что попадётся, совершенно ничего не соображая. Шла вдоль стен, заходила в каждую попавшуюся мне комнату, открывала дверцы шкафов и шифоньеров. Хаотично выкидывала из них всё, что видела, в поисках маминых успокоительных. На пол летели книжки, одежда, украшения, игрушки младшего брата, паспорта и документы. В очередном припадке, я с силой распахнула настежь верхнюю створку бельевого шкафа, до которой можно было добраться лишь если встать ногами на подлокотник кресла в родительской спальне. Почти у самого края лежала стопка таблеток, перевязанных жёлтой резинкой, а чуть глубже белое полотенце закутывало в себе знакомые очертания длинного тяжёлого предмета. Я сразу узнала дедушкино ружьё.

Я шла по пустынной пасмурной улице, вся взлохмаченная и потрёпанная. Полы моего коричневого плаща развивались на ветру, я еле передвигала ногами, шаталась из стороны в сторону и совершенно точно не выглядела вменяемо. Мои короткие тёмные полосы, всклокоченные и сбившиеся в кучу огромных колтунов, взлетали в воздух и вновь опадали на голову. Одной рукой я вынимала из кармана слабые мамины успокоительные и раскусывала их одну за другой, словно конфеты. Второй же рукой я крепко держала ружьё, сжимала его дуло пальцами, небрежно опустив вниз.

«Через тернии, провода, – тихо напевала я себе под нос. – В небо, только б не мучиться…»¹⁷

Я свободно передвигалась по безлюдным улицам, слушала в наушниках громкую, почти оглушительную музыку, охотно подпевала любимым строчкам вслух. Пару раз на своём пути встретила прохожих, проводивших меня удивлённым взглядом. Я улыбалась им и приветливо махала приподнятым вверх ружьём. Свистела и выкрикивала ругательства, проходя мимо полицейского участка, срывала со школьных клумб мелкие жёлтые цветочки и прямо так, комком, засовывала их себе в карманы. Никто из тех немногих, кто меня видел, и ухом не повёл, не остановил и ничего не сказал.

Я вилась вокруг дома Ягелева, как волк вокруг добычи. Разжевала последнюю таблетку, выкинув металлическую оболочку от неё в кусты. Вставила в охотничье ружьё гильзы, похлопала ладонью по карманам, звенящим патронами. Встала прямо напротив калитки во двор одноклассника, опустошённо выдохнула и прикрыла глаза, поднятые к небу. Губы мои дернулись в улыбке.

– Не выходи из комнаты, – прошептала я, сама не понимая кому. – Не совершай ошибку.

Резко раскрывшиеся мои глаза налились кровью, и с жутким рёвом я ударила ногой по калитке.

– Ягелев!!!

Залаяла дворовая собака, и страшный грохот от удара по металлу пронёсся по всей улице. Дверца, разумеется, оказалась заперта.

Я ударила в калитку ещё, на сей раз коленом, а потом замолотила кулаком по железной поверхности, крича:

– Открывай, сука, а ни то я выбью дверь! Я знаю, что ты здесь!

Ответа не последовало, а чёртова собака всё заливалась громким лаем. Я подождала ещё несколько секунд, прекрасно понимая, что никто мне не откроет. Я чувствовала, как руки мои трясутся, страх постепенно парализует тело, но продолжала решительно бить рукой в ворота. Когда и это мне, наконец, надоело, я сделала шаг назад и с размаху ударила ручку калитки прикладом. Грохот ударил мне в уши, едва не оглушив, и с третьей или четвёртой попытки мне, наконец, удалось сломать замок: и без того хлипкая ржавая ручка сорвалась с петель и повисла в дверном отверстии. Со всей силы я ударила калитку ногой, и та резко раскрылась, ударившись о забор с обратной стороны.

Во дворе было полно хлама, повсюду валились кирпичи, кучи веток, дрова и мешки с цементом. Злая маленькая дворняжка с раздражающим лаем кидалась в мою сторону, но сделать это ей мешала цепь, сковывающая шею с грязной гнилой будкой. Под ногами валялись осколки камней, ошмётки сена и комки грязи. Впереди стояла ветхая деревянная пристройка с двумя дверьми, очевидно служащая сараем, а слева – дом. На крыльце, прижавшись к двери плечом и лихорадочно перебирая в руках ключи, стоял почти седой Артём Ягелев.

Он вздрогнул и обернулся на меня, едва калитка с грохотом распахнулась. В глазах его застыла паника, ужас и непонимание. Руки припадочно задрожали, и Ягелев выронил ключи на ступеньки.

Я глубоко вдохнула, втянув как можно больше воздуха в свои лёгкие, и снова почувствовала уже едва уловимый запах удобрений, собачьей шерсти. На сей раз к ним присоединился тонкий, но точно различимый запах металла.

– А почему ты здесь?.. – издевательски высоким голосом спросила я и удивлённо выпучила глаза. – Разве ты не должен быть в колледже?

Он стоял на месте как вкопанный, ноги тряслись и я ждала, что он вот-вот рухнет на землю.

– Чего ты от меня хочешь?! – истерично закричал Ягелев, когда понял, что бежать ему уже некуда.

Я крепче сжала в трясущихся руках ружьё и, пытаясь не выдавать страха, сделала несколько медленных шагов вперёд по направлению к однокласснику. Всё внутри кипело от злобы и холодело от ужаса, зубы скрипели от ненависти и в страхе стучали друг об друга. Ладони вновь вспотели, и я снова боялась, что оружие выскользнет из рук, ударится об асфальт и разломится надвое. Но, не смотря ни на что, я продолжала идти вперёд, всё ближе подступая к Ягелеву, как паук подступает к своей жертве.

– Зачем ты это делаешь?! – продолжал кричать он, в ужасе хватаясь за ручку уже запертой им же двери. – Что тебе нужно?!

Медленно, не сводя с него полного животной ненависти взгляда, я подходила всё ближе. Оказавшись у самого порога, осторожно вынула из кармана смятые жёлтые цветы и с нескрываемым отвращением швырнула их Ягелеву под ноги.

– Вот, – резко прошипела я, всё крепче сжимая в руках ружьё, дулом направленное на парня. – Держи, свинья, это тебе на похороны.

В панике, тот быстро посмотрел на скатившийся по ступенькам клубок увядшего мусора, и тут же поднял вопросительный взгляд на меня.

– Я не понимаю! – продолжал голосить он. – Чего ты хочешь?!

– Поймёшь, – всё также шипела я, не сводя с одноклассника своего пристального взгляда и ружейного ствола. – Ты, тварь, у меня всё поймёшь. И про всё мне расскажешь. Про торренты, про безопасность в интернете. Про рок-музыку и стихи Бродского. Расскажешь, как вломился к ней в дом ночью, как и когда она к тебе приходила, о чём с тобой разговаривала и куда потом подевалась.

С каждым шагом я чувствовала всё нарастающую дрожь в своём теле. Было тяжело стоять на ногах, и ком в горле так сдавливал мне шею, что каждое слово давалось с невероятной мукой.

– Я понятия не имею о чём ты! – Ягелев продолжал визжать, царапая ногтями дверь и нервно дёргая ручку в надежде открыть её. – Она просто попросила оставить её в покое, я всё понял и мы разошлись!

– Ну да, – голос мой истерично скакал то вверх, то вниз, балансируя на грани визга. – И именно после того, как побывала у тебя, она ушла в неизвестном направлении и больше никто её не видел. Конечно, ты здесь не причём. Ты вправду думал, что я в это поверю?!

Ещё решительнее я прицелилась в него, дёрнула пальцем, делая вид, что хочу выстрелить, и Ягелев резко дёрнулся в очередном припадке.

– Ну хорошо, да! – залепетал он, сильнее вжимаясь в дверь. – Мы повздорили! Я не хотел её отпускать, просил дать мне шанс, но она и слушать ничего не хотела! Перешла на крик, а потом вообще на ругань! Представь, каково было мне?! Она не выслушала, не пожалела…

– Ты больной псих, Ягелев, – закричала я что есть мочи, широко раскрывая рот и обнажая зубы. – Тебя нельзя жалеть! Ты взломал мой компьютер?! Чёртов Бартоломью Робертс – это ты?! Отвечай!

– Я понятия не имею, о чём ты говоришь! – вновь заскулил парень и еле заметным приставным шагом стал двигаться к краю порога.

– Где она?!– затрясла я ружьём в воздухе, всё ещё не сводя дула с цели. – Говори правду, сука, или я тебе мозги вышибу!

Это был блеф чистой воды. Никогда в своей жизни я не стреляла из оружия, и уж тем более из тяжёлого охотничьего ружья. Я вообще не была уверена на все сто в его исправности, но терять было уже нечего: надежда была лишь на то, что слизняк обделается от одного только вида огнестрела в руках своей одноклассницы и всё расскажет.

– Я ничего не знаю! – взмолился Ягелев, и по щекам его полились слёзы. – Я не виноват! Я просто боялся потерять её! Боялся, слышишь?! Она была моей последней надеждой, и я понял, что если упущу – жить как прежде уже точно не смогу!

– И поэтому решил следить за ней и вламываться домой?! – зазлорадствовала я и даже на секунду выглянула из-за прицела. – Умно, придурок, именно так и общаются с девушками своей мечты!

– Я не знал, как иначе! – всё скулил он. – Папа с детства говорил, что женщин нужно добиваться! Родители, учителя, одноклассники! Все говорили одно и то же!

– А мозг свой включить ты не догадался?! – голос мой срывался на вопли всё сильнее, и я чувствовала, как начинают болеть связки.

– Я любил её! Да я никого в жизни ещё не любил так, как её! С детского сада меня пичкали знаниями, разговаривали со мной только как с мальчиком на побегушках, кричали, что если я не сдам экзамены – то я никто, и жизнь закончится! С самого детства: домашняя работа, контрольная работа, проверочная работа. И что в итоге?! Что я видел в своей жизни, кроме учебников и тетрадей?!

Ягелев перешёл на агрессивный крик, и теперь молчала я. Единым монологом он атаковал меня, не давая вставить ни слова, пока на фоне заливалась собака, и противно воняло удобрениями.

– Я имею право на эти чувства, потому что люблю её! – зло нахмурившись и захлёбываясь в слезах, кричал Ягелев. – Люблю также, как любишь её и ты!

– Нет, Ягелев, – я, наконец, замотала головой. Пыхтела, жадно хватая ртом воздух, и с каждым словом чувствовала, как слабеют ноги и руки.– Ты не любишь. Ты просто привязан, а это не одно и то же. Ты вцепился в то, чем так сильно хотел завладеть, и не пожелал выпустить из рук даже после того, как тебя умоляли об этом. Ты просто мерзкий трус, боящийся собственных эмоций. И если бы ты на самом деле любил, ты нашёл бы в себе силы отпустить.

– А ты?

Вопрос этот, резко выкрикнутый им, ударил прямо мне в сердце, всё тело словно пронзило током.

– Ты бы отпустила?

Я замерла, широко раскрыв глаза и глядя на вжавшегося в колонну, подпирающую крышу крыльца, парня. Он смотрел на меня взглядом, полным паники и ужаса, тяжело дышал и боялся двигаться.

И я тряхнула головой.

– Да, – я резко нахмурилась и увереннее сжала ружьё в руках. – Ты и вправду понятия не имеешь, о чём говоришь. Я знаю её почти с рождения. Я росла с ней в одной песочнице. Мы были рядом друг с другом в горе и в радости, мы пережили то, что тебе, домашний пай-мальчик, и в кошмарных снах не снилось. Ты же пришёл на всё готовенькое, ты как паразит присосался к нашей дружбе.

Терпение моё было на грани, и голос стал срываться на плач. Я вспомнила лицо пропавшей подруги, её солнечную улыбку и весёлый смех. Горло вновь сковал удушающий ком, по глазам потекли слёзы. Я больше не говорила, не шипела и не кричала. Я плакала. Рыдала, как ребёнок, потерявший маму в толпе прохожих.

– Ты попытался рассорить нас! – я давилась собственными всхлипами и трясла в воздухе пушкой по направлению к парню. – Следил за ней, навязывался, когда она говорила «нет», проник к беззащитной девушке, зная, что она дома одна. Ты довёл самого дорогого мне человека до нервного срыва и паранойи, растоптал её последние попытки выйти из комнаты и стать чуточку смелее! И только за всё то, что я сейчас перечислила, я готова с тебя кожу живьём содрать, а потом подвесить на крюк как свинью и наблюдать за тем, как ты мучаешься!

Он молчал, весь бледный и мокрый от пота и слёз. Моё лицо вибрировало от истерики, зубы скрипели друг о друга. Рукавом я утёрла горячие слёзы, и вновь сдвинула брови.