Читать книгу: «Отрицание смерти», страница 5

Зависть к пенису

Реальная угроза, исходящая от матери, оказывается связанной с ее чисто физической природой. Ее гениталии обычно становятся подходящим фокусом для ребенка, имеющего проблемы с телесностью. Если мать и является богиней света, то, одновременно с этим, она имеет темную ведьминскую сторону. Он понимает, насколько своими телесными процессами она привязана к земному началу и к самой природе: грудь с загадочным липким молоком, запах менструальной крови, ее непрерывная связь и погружение в телесность, и не в последнюю очередь – к чему ребенок очень чувствителен – часто невротический и беспомощный характер этого погружения. Как только ребенок понимает особенности того, как мать вынашивает детей; видит, как за ними ухаживают; обращает внимание на менструальную кровь в туалете, которая, по-видимому, покидает ведьмино тело, не повреждая его – у него не остается никаких сомнений в том, что она подчиняется своему телу и его порочности. Мать должна быть источником детерминизма, и ребенок выражает ужас из-за полной зависимости от того, что является физически уязвимым. Таким образом становится понятной не только предпочтение мужественности со стороны мальчика, но и свойственную девочкам «зависть к пенису». Как девочки, так и мальчики подвержены желанию избежать понятия пола, связанного с матерью¹⁶, но при этом им не требуется особых условий для идентификации себя с отцом и его миром. В физическом плане он кажется более нейтральным, менее погруженным в телесный детерминизм. Он выглядит более «свободным от символов», представляя собой открытый мир за границами дома, социум и его триумф над природой, тот самый побег от случайностей, который так нужен ребенку⁴⁰.

И девочка, и мальчик отворачиваются от матери, подчиняясь некоему рефлексу и собственным потребностям в росте и независимости. Но «страх, ужас и презрение», которое они чувствуют, как мы уже сказали, является частью их вымышленного восприятия ситуации, которую они не могут вынести. Это не просто биологическая зависимость и телесность, представляемая матерью, но и ужасающее открытие проблемы, связанной с собственным детским телом. Тело матери не только выражает собой пол, угрожающий уязвимостью и зависимостью, – оно открывает гораздо больше. Она выражает проблему двух полов и таким образом противостоит ребенку, чье тело само по себе случайно. Не трудно понять, что ребенок видит «незаконченность» каждого отдельно взятого тела и понимает, что их личная особенность заключается в ограничении потенциала и обмане, в каком-то смысле, самой жизненности. Он не может в полной мере понять это или почувствовать. Опять-таки, это проблема не сексуальности, а более глобальная, основанная на проклятии произвольности тела. Ребенок попадает в мир, в котором он с одинаковым успехом мог бы родиться мужчиной или женщиной, даже собакой, кошкой или рыбой – несмотря на то, что тело, кажется, имеет значение с точки зрения силы и контроля, способности противостоять боли, уничтожению и смерти. Ужас половой дифференциации – это ужас «биологического факта», как хорошо замечает Браун¹⁷¹⁸. Это выпадение из иллюзии в отрезвляющую реальность. Это ужас от принятия на себя нового бремени, включающего в себя понимание значения жизни и тела, ужас от обреченности, беспомощности и конечности.

И, наконец, этот безнадежный ужас комплекса кастрации, заставляющий людей содрогаться в ночных кошмарах. Он выражает осознание ребенком того факта, что он скован по рукам и ногам невыполнимой миссией; что достичь causa sui, как бы он ни пытался, не возможно по телесно-половыми причинам¹⁹, даже утверждая отличие своего тела от материнского. Этот зáмок тела, основная база нарциссизма в борьбе с окружающим миром с целью защитить безграничных сил, рассыпается как песок. Для ребенка это будто свержение с престола, изгнание из рая, выражаемое в комплексе кастрации. Когда-то он использовал любую телесную составляющую для своего эдипального проекта самосоздания; теперь те же самые гениталии высмеивают его самодостаточность.

Все это вместе и позволяет понять, почему половой принадлежности является такой универсальной. Никто не написал о ней лучше, чем Ранк в потрясающем эссе «Сексуальное просвещение»²⁰. Поскольку я собираюсь подробно поговорить о нем в восьмой главе, нет смысла начинять этот разговор сейчас. Но мы можем предвосхитить его, показав, как сексуальность неотделима от экзистенциального парадокса и дуализма человеческой природы. Личность – это и самость, и тело одновременно, а потому с самого начала возникает путаница о том, где существует настоящий «он» – в символическом внутреннем «я» или в физическом теле. Эти феноменологические области различны. Внутреннее «я» представляет свободу мысли, воображения и бесконечное стремление к символизму. Тело представляет детерминизм и ограниченность. Ребенок постепенно узнает, что свободу как уникальную сущность тянет назад тело и его внешние половые органы, определяющие, «кем» он на самом деле является. По этой причине для взрослого проблема половой принадлежности стоит так же остро, как и для ребенка: отсутствует физиологическое решение проблемы того, кто мы и почему оказались на этой планете. На самом деле, это страшная угроза. Человеку не сообщается, кем он на самом деле является глубоко внутри, и над каким особенным даром он должен работать в этом мире. Поэтому очень сложно заниматься сексом без вины, потому что тело бросает тень на внутреннюю свободу личности и «настоящее я», которое – через сексуальный акт – сводится к стандартизированной, механической и биологической роли. Что еще хуже, внутреннее «я» вообще не принимается во внимание; тело полностью берет верх над целостной личностью, и такого рода чувство вины заставляет внутреннее «я» сжиматься под угрозой исчезновения.

Вот почему женщина просит заверить ее, что мужчина хочет «ее», а не только «ее тело». Она болезненно осознает, что в сексуальном акте легко можно обойтись и без ее собственной уникальной личности. А раз так, от нее можно спокойно избавиться. Суть в том, что обычно мужчине нужно только тело, а вся женская личность сжимается до простой животной роли. Экзистенциальный парадокс исчезает, и никто не имеет особой человечности, чтобы этому воспротивится. Один из творческих способов преодоления такой ситуации заключается, конечно же, в том, чтобы позволить этому произойти и смириться с судьбой. Это то, что психоаналитики называют «регрессия на службе эго». На время человек становится только своим физическим «я» и таким образом избавляется от экзистенциального парадокса вины, следующего за сексом. Любовь – это отличный ключ к такого рода сексуальности, поскольку позволяет индивидууму сжать свое «я» до животных измерений без страха и вины. На их место приходит доверие и убежденность, что его отличная от других внутренняя свобода не будет сведена на нет животной покорностью.

Первичная сцена

Сейчас самое время обсудить еще одну психоаналитическую идею, которую часть обходят вниманием: так называемую «травму первичной сцены». Взгляд психоаналитиков-ортодоксов заключался в том, что, когда ребенок становится свидетелем сексуальных отношений между родителями (первичная сцена), он получает глубокую психологическую травму из-за того, что не может принять в этих отношениях участие. Фрейд говорил о действительной «стимуляции сексуального восхищения от созерцания родительского коитуса»²¹. Столь категорично высказанная идея кажется довольно невероятной, но мы должны помнить, что Фрейд гордился собой за открытие детской сексуальности. У других психоаналитиков идея получает несколько иной акцент. Так, по словам Рохейма⁴¹, первичная сцена представляет исполненное желание ребенка воссоединиться с матерью; но он видит своего отца на том месте, где хочет оказаться сам, и вместо полной идентификации с заботливой матерью ощущает «насильственное движение» борьбы. Наконец, Ференци – который увлеченно изучал воздействие родителей на ребенка, – дает немного другое определение, отличное от решительной формулировки Фрейда:

Если ребенок становится свидетелем интимных отношений между родителями на первом или втором году жизни, когда он уже может чувствовать возбуждение, но не может достаточно адекватно выражать такии эмоции, то результатом такого наблюдения может стать детский невроз²²²³.

Таким образом, Рохейм и Ференци на самом деле говорят о чем-то отличном от предмета исследования Фрейда. Рохейм говорит об идентификации с матерью, представляющей собой абсолютную поддержку ребенка, и о детской неспособности понять отношения объекта любви с другими объектами вроде собственного отца. Ференци говорит о том, что ребенок переполнен эмоциями, которыми он не может управлять. Именно здесь и возникает более экзистенциальная интерпретация проблемы. Ребенок использует тело как личное causa sui, и отказывается от этого проекта только тогда, когда понимает его невозможность. Выбор любой из альтернатив является для него вопросом жизни и смерти. Даже став чуть старше, многие из нас испытывают неприязнь и разочарование от мысли о том, что наши родители занимаются сексом; кажется, что это не самый «правильный» их поступок. Думаю, причина заключается в том, что увиденное ставит нас в тупик. Родители представляют собой утрату иллюзий от тела как от causa sui, они одновременно выражают комплекс кастрации, разочарование в теле и страх перед ним. И даже больше – они сами живое воплощение культурного взгляда на мир, который ребенок должен усвоить, чтобы преодолеть безвыходное положение, в которое его завело тело. Когда они сами не выходят за пределы тела в наиболее интимных отношениях, ребенок вынужден столкнуться с неким тревожным замешательством. Как его борющееся эго может справиться с этими хитрыми посланиями и извлечь из них какой-то смысл? Еще можно добавить, что вполне конкретные бормотание, стоны и движения наваливаются тяжелым грузом, особенно в моменты страха перед телом, который ребенок пытается преодолеть. Если он пытается вернуться к телесной роли и подражать своим родителям, они приходят в беспокойство или ярость. Ребенок может почувствовать, что родители его предали: они оставляют свои тела для самых близких взаимоотношений, но отказывают ему в них. Они препятствуют телесности со всей силой, которая у них есть, но в то же время сами предаются ей со всепоглощающей местью. Если собрать все это воедино, то можно увидеть действительно травмирующую первичную сцену, но не потому, что ребенок не может включиться в половой акт и выразить свои собственные импульсы, а больше потому, что первичная сцена сама по себе является сложным символом, объединяющим в себе ужас от тела, предательство культурного супер-эго и полную блокаду любого действия, которое ребенок может совершить в данной ситуации, или ее простого и ясного понимания. Это символ множественной тревожной связи.

Тело, таким образом, это животная судьба каждого из нас, с которой мы вынуждены в некоторых случаях сражаться. В то же время оно дает опыт и ощущения, а также устойчивое удовольствие, которого не хватает внутреннему символическому миру. Неудивительно, что человек в решении сексуальных проблем стоит перед сложным выбором; потому Фрейд и отмечал чрезвычайную важность секса в человеческой жизни – особенно в невротических конфликтах своих пациентов. Секс – это неотъемлемая часть человеческого смятения в отношении смысла жизни, безнадежно разделяющегося на две сферы – символы (свобода) и тело (судьба). Вполне естественно, что большинство из нас никогда не отказываются от детских попыток ребенка использовать свое тело и его органы как зáмок или устройство для магического управления миром. Мы пытаемся получить от тела метафизические ответы, которые оно – являясь материальной вещью – дать не может. Это попытка раскрыть трансцендентное таинство создания, взаимодействуя с физической составляющей этого самого создания. Вот почему сексуальный мистицизм так широко практикуется, скажем, в традиционной Франции, и в то же время так разочаровывает. Он утешительно инфантилен в своей снисходительности и удовольствии, но настолько саморазрушителен для реального осознания и роста, когда человек использует его, чтобы попытаться ответить на метафизические вопросы. В следствие этого сексуальность превращается в ложь о реальности, или в экран, закрывающий от нас полное осознание окружающего мира²⁴. Если взрослый сводит жизненные проблемы до области сексуальности, он повторяет фетишизацию ребенка, связывающего проблемы матери с ее гениталиями. Таким образом секс превращается в ширму от ужаса и фетишизациюи полного осознания реальных жизненных проблем.

Но эта дискуссия не объясняет всех причин, по которым секс является значимой частью жизненных неурядиц. Он также играет большую роль в развитии личностной свободы. В конце концов, это одна из немногих областей действительно личной жизни, которая есть у человека в почти полностью социальном существовании, сформированном родителями и обществом. В этом смысле секс представляет собой убежище от стандартизации и монополизации социума. Не удивительно, что люди себя всецело ему посвящают, часто с самого детства обращаясь к мастурбации как демонстрации протеста и триумфа внутреннего «я». Как мы увидим во второй части этой книги, Рэнк идет еще дальше, говоря, что в этом и кроются все сексуальные конфликты личности – «от мастурбации до самых разнообразных извращений»²⁵. Личность пытается использовать пол по-своему, ради того, чтобы контролировать его и освободить от детерминизма. Как если бы кто-либо пытался переступить через ограничения тела, лишая его внутреннего характера, высмеивая и изобретая новое взамен того, что «предписано» природой. «Извращения» детей показывают это очень четко: они настоящие художники своего тела, используют его словно пластилин, чтобы доказать свое символическое мастерство. Фрейд это заметил и назвал «полиморфным извращением» – и только так это и можно назвать. Но, по-видимому, он не понял, что этот вариант игры уже является очень серьезной попыткой преодолеть детерминизм, а не только животным поиском различных зон наслаждений на своем теле.

По мере того, как ребенок растет, внутренний поиск личностного существования через извращенность приобретает индивидуальные формы и становится более тайным. Он вынужден таковым быть, потому что общество не поддержит попытки людей полностью индивидуализироваться²⁶. Если и удастся одержать победу над человеческой незаконченностью и ограниченностью, то это будет результат социального проекта, а не индивидуального. Общество хочет быть единственным в принятии решения о том, как люди должны преодолевать смерть; и проект causa sui возможен только в том случае, если встроится в стандартный социальный проект. В противном случае раздастся крик: «Анархия!». Это одна из причин нетерпимости и цензуры по отношению ко всем видам личной морали: люди боятся, что она подорвет стандартную мораль. Иначе говоря, они боятся, что больше не будут контролировать жизнь и смерть. Личность называется «социализированной» только тогда, когда соглашается «сублимировать» телесно-сексуальный характер своего эдипального проекта²⁷. Сейчас это обычно означает, что она соглашается работать над становлением себя в качестве собственного отца, отказываясь от своего собственного проекта и передавая его «Родителям». Комплекс кастрации сделал свое дело и человек подчиняется «социальной реальности»; теперь он может снизить свои желания и требования и избегать рисков, живя в мире могущественных старейшин. Даже свое тело он может отдать племени, государству, всеобъемлющему магическому зонтику древних и их символов. Такой образ поведения более не является для него опасным отрицанием. Но не существует особой разницы между детской и взрослой неспособностью. Единственное, чего достигает человек, это постоянно практикуемый самообман, который мы называем «зрелым» характером.

Глава 4
Человеческий характер как основная ложь

Оглянись вокруг, и услышишь… как они очень точно говорят о себе и своем окружении, из чего следует, что у них есть соображения по этому вопросу. Но начни анализировать их идеи, и ты обнаружишь, что они с трудом отражают реальность, к которой должны относиться. А если копнуть глубже, то откроется, что попытки соотнести реальность с этими мыслями вообще отсутствуют. Как раз наоборот: в таких представлениях индивидуум пытается избавиться от личностного взгляда на реальность и даже на саму свою жизнь. Ведь жизнь – это начало хаоса, в котором теряется человек. Он понимает это, но боится обнаружить себя лицом к лицу с ужасающей реальностью, и пытается прикрыть их завесой вымысла, в котором все предельно ясно. Его не волнует, что его «идеи» далеки от истины, и он использует их как окопы для обороны своего существования, как чучело для отпугивания реальности.

Хосе Ортега-и-Гассет⁴²

Проблема анальности и комплекс кастрации уже значительно приблизили нас к ответу на волнующий всех вопрос: если основное свойство героизма – это подлинная храбрость, то почему так мало людей действительно храбры? Почему так редко можно встретить действительно самодостаточного человека? Даже великий Карлейль⁴³, запугавший стольких людей, утверждал, что опирался на своего отца точно на каменную колонну, уходящую глубоко в землю. Скрытый смысл этого высказывания заключается в том, что если бы он стоял сам, без опоры, то земля не выдержала бы и разверзлась под ним. Этот вопрос касается самой сути человеческого существования, и мы будем подходить к нему с разных сторон на протяжении всей этой книги. Однажды я написал, что причина естественной трусости человека кроется в том, что он чувствует, будто у него нет авторитета. Это происходит из-за того, как сформирована животная природа человека: все смыслы в нас заложены извне, из нашего общения с другими. Внешнее взаимодействие дает нам «самость» и супер-эго. Весь наш мир правильного и неправильного, хорошего и плохого, наше имя и то, кто мы на самом деле есть – все это привито нам; потому мы и не чувствуем в себе права самостоятельно что-то предлагать. Как мы можем? – рассуждал я, – если мы чувствуем себя во многом виноватыми и обязанными другим, будто бы меньшей версией их творения, обязанными им самим своим рождением.

Но это только часть истории – наиболее поверхностная и очевидная часть. Есть более глубокие причины недостатка нашей храбрости, и если мы хотим понять человека, то нам нужно до них добраться. Психолог Абрахам Маслоу остро чувствовал значимые идеи, и незадолго до свой безвременной кончины он стал искать решение проблемы страха одиночества²³. В своих работах Маслоу обращался к широкой гуманистической перспективе, и он любил поговорить о понятиях вроде «актуализация потенциала» и «полная человечность». Он видел в этом природные побуждения к развитию и размышлял, что их удерживает, что блокирует. Маслоу ответил на вопрос на экзистенциальном языке, в терминах «боязнь собственного величия» и «уклонение от собственной судьбы». Такой подход проливает дополнительный свет на проблему храбрости. По его словам:

Мы боимся наших самых значительных возможностей (так же, как и самых мелких). Более всего мы боимся стать тем, кого замечаем в себе в прекрасные моменты… Мы наслаждаемся и даже дрожим от богоподобных возможностей, которые видим в эти лучшие моменты. И в то же время мы сотрясаемся от слабости, благоговения и страха перед ними⁴.

Маслоу использовал удачный термин для этого избегания роста, для страха от полной реализации своих сил. Он назвал это «синдромом Ионы», имея в виду побег от полной активности жизни:

Просто мы не настолько сильны, чтобы вынести больше! Это слишком угрожающе и выматывающе. Как часто люди в… яркие моменты говорят: «Это уже слишком», или «Я больше этого не вынесу», или «Я сейчас умру»… Чувство исступленного счастья не может быть очень долгим. Наш организм слишком слаб для больших доз величия…

Синдром Ионы, таким образом, если взглянуть на него с базовой точки зрения, «частично оправдывает страх быть разорванным на куски, потерять контроль, раздробиться и дезинтегрироваться, даже быть убитым собственным опытом». И результатом этого синдрома становится то, что мы и ожидаем от слабого организма: уменьшение интенсивности жизни.

Для некоторых людей уклонение от собственного роста, снижение уровня желаний, страх делать то, что ты способен сделать, умышленное самоуничтожеие, псевдоглупость, ложное смирение – все это защита от чувства собственного величия…⁵⁴⁴

Все это сводится к простому недостатку сил, чтобы вынести сверхценное, открыть себя тотальности опыта – идея, которая была хорошо понята Уильямом Джеймсом и недавно была развита в феноменологических терминах в классической работе Рудольфа Отто⁴⁵. Он говорил об ужасе перед окружающим миром, переполняющем чувстве благоговейного страха, восхищения и боязни перед лицом мироздания – его чуда, mysterium tremendum et fascinosum⁴⁶ в каждой отдельно взятой вещи, от того, что вообще все это существует. Что сделал Отто, так это описательно представил естественное чувство неполноценности человека перед лицом огромной трансцендентности творения; его реальное чувство существа перед сокрушительным и подавляющим Бытием. Теперь мы понимаем, где феноменология религиозного опыта пересекается с психологией – точно на проблеме храбрости.

Мы можем сказать, что ребенок – это «естественный» трус: у него не может быть силы для того, чтобы противостоять ужасу мироздания. Мир как он есть, созданный из пустоты, вещи как они есть и какими они не являются – все это для нас слишком, чтобы мы могли выдержать. Или лучше сказать: мы бы не смогли столько выдержать, не упав в обморок, трясясь как сухой лист на ветру и, словно в трансе, не реагируя на движение, цвета и запахи окружающего мира. Я говорю «не смогли бы», потому что большинство из нас к окончанию детства уже прекратили обращать внимание на чудесность мироздания. Мы заблокировали чуду доступ к своему сознанию, изменили его, и больше не воспринимаем мир таким, каким он воспринимается через естественный опыт. Иногда мы воспроизводим у себя в сознании образ мира, вспоминая яркие детские ощущения – насколько они были полны эмоций и восхищения: как выглядел дедушка, или первая подростковая любовь. Мы изменяем эти высокоэмоциональные переживания, потому что нам необходимо хладнокровно двигаться вперед в этом мире. Нам нужна сила и непосредственность, потому что мы не можем просто продолжать глазеть с замершим сердцем на все, что нас восхищает и поражает. Величайшее благо вытеснения из сознания мыслей о смерти делает возможным безбоязненно жить бесконечно чудесном и непостижимом мире, полном красоты, величия и ужаса, потому что если живое существо осознает его целиком, то окажется парализованным и неспособным двигаться.

Но природа защитила низших животных, наградив их инстинктами. Это запрограммированное восприятие, вызывающее запрограммированную реакцию. Животных не трогает то, на что они не реагируют. Они живут в маленьком мире, в осколке реальности, в нейрохимической программе, заставляющей их идти туда, куда ведет обоняние, и исключающей что-либо еще.

Но посмотрите: человек – невероятное существо! Как будто природа выкинула осторожность вместе с запрограммированными инстинктами. Она создала существо, у которого отсутствует защита от полного восприятия окружающего мира; существо, полностью открытое для любых переживаний. Не только у себя под носом, но и в umwelt⁴⁷, а точнее – во всем великом множестве умвельтов. Он может иметь отношение не только к живым существам своего вида, но в каком-то смысле и к другим видам тоже. Он может размышлять не только о том, что для него съедобно, но вообще обо всем, что растет. Он живет не только в настоящем моменте, но распространяет свое внутреннее «я» во вчера, свое любопытство – на многие века в прошлое, свои страхи – от настоящего момента на пять миллиардов лет в будущее к моменту, когда солнце остынет, а свои надежды – в бесконечность. Он живет не на крошечной территории, и даже не на целой планете, а в галактике, во вселенной, измерения которой простираются за все видимые пределы. Это потрясающе, и это та ноша, которую несет человек, ноша опыта. Как мы убедились в предыдущей главе, человек не может воспринимать как данность даже свое собственное тело, как другие животные. И дело не в прямохождении или хвосте – они просто «есть» – конечности, которыми пользуются, принимая как есть, или которые отгрызают, попав в ловушку, или когда те сильно болят или мешают двигаться. Тело является для человека проблемой, которая требует объяснения. Но непривычно не только оно, но и его внутренняя перспектива, воспоминания и сны. Внутреннее человеческое «я» чуждо ему самому. Он не знает, кто он, зачем появился на свет, что он делает на этой планете и что должен был сделать, чего он может ожидать. Ему не понятно собственное существование – оно является чудом подобно остальному мирозданию, но находится ближе, сразу возле пульсирующего сердца, но от этого еще более непонятное. Все вокруг – проблема, которую человек не может убрать из своего поля зрения. Как хорошо сказал Маслоу: «Божественное в нас – это то, что нам безразлично, чем мы восхищены, чего боимся, чем мотивированы и от чего защищаемся. Это один из аспектов базового человеческого затруднения, заключающегося в том, что мы одновременно и черви, и боги». И снова: мы – боги с анусами.

Историческая ценность работы Фрейда заключается в том, что она глубже проникает в суть того, насколько своеобразным животным является человек. Это животное было запрограммировано инстинктами, чтобы блокировать восприятие и автоматически обеспечить себе спокойствие и предпринимать решительные действия. Человек вынужден сам изобретать ограничения для своего восприятия и вырабатывать невозмутимость для жизни на этой планете. Таким образом, ядро психодинамики и формирования человеческого характера лежит в изучении самоограничения и ужасающей цены за него. Враждебное отношение к психоанализу в прошлом, настоящем или будущем, всегда будет таковым и к признанию того факта, что человек живет во лжи к себе о собственном мире. Этот образ, согласно Ференци и Брауну, есть жизненная ложь. Мне особенно нравится то, как Маслоу обобщил это представление мысли Фрейда:

Величайшее открытие Фрейда, лежащее в основе психодинамики, заключается в том, что главной причиной большинства психологических расстройств является боязнь знания о себе: о своих эмоциях, импульсах, воспоминаниях, способностях, потенциалах – о своей судьбе. Мы открыли, что страх знания о себе часто имеет ту же структуру – и даже параллелен – страху окружающего мира.

И что же из себя представляет этот страх, как не страх реальности мироздания в отношении к нашим силам и возможностям:

В основном этот страх имеет защитный характер, в том смысле, что оберегает наше чувство собственного достоинства, нашу любовь и уважение к самим себе. Мы обладаем свойством бояться любого знания, которое может заставить нас презирать или заставить чувствовать себя неполноценным, слабым, не нужным, порочным или бесчестным. Мы защищаем себя и наш идеальный образ через подавление и подобные ему виды техники. С их помощью мы избегаем осознания неприятной и опасной правды о жизни⁷⁸.

Отдельно взятая личность, если хочет ощутить теплое чувство собственной ценности и простой безопасности, вынуждена заниматься подавлением в глобальном смысле, защищая себя от всего спектра переживаний. Чувство ценности и поддержки – это то, что природа дает каждому существу через запрограммированные инстинкты, заложив в саму пульсацию жизненного процесса. Но человек – бедное обнаженное существо – должен сам зарабатывать свою внутреннюю ценность и обеспечивать себе безопасность. Во взрослом мире он должен подавить свое ничтожество и неудачи, чтобы жить согласно взрослым командам и кодам. Он должен подавить в себе собственное чувство физической и моральной неадекватности. Причем, это касается не только его добрых побуждений, но также и чувства вины и злобных устремлений: пожеланий смерти и чувства ненависти, которые возникают в результате фрустрации и блокировки другими взрослыми. Он должен подавить в себе неадекватность своих родителей, их опасения и страх, потому что в ином случае ему будет трудно чувствовать себя в безопасности. Ему также нужно подавить собственную анальность, компрометирующие телесные функции, подтверждающие его смертность и положение в природе как расходного материала. Учитывая все это, а также то, что осталось невысказанным, он должен подавить само великолепие внешнего мира.

В последние годы своей работы Фрейд, как и Адлер ранее, пришел к пониманию того, что ребенка на самом деле беспокоит природа его мира, а не внутренние стимулы. Он стал меньше говорить о влиянии эдипова комплекса и больше о «человеческой запутанности и бессилии перед лицом пугающих сил природы», «ужасов природы», «болезненных загадок смерти», «наших страхов перед лицом жизненных опасностей», и «величайшей необходимости судьбы, против которой не существует средства»⁹. И как только он подходит к центральной проблеме тревожности, то уже не говорит – как в более ранних работах – о переполненности ребенка внутренними инстинктивными стремлениями. Вместо этого формулировки Фрейда становятся более экзистенциальными. Теперь тревожность больше становится реакцией на глобальную беспомощность, отречение, судьбу:

Поэтому я утверждаю, что страх смерти следует рассматривать как аналог страха кастрации и что ситуация, на которую реагирует эго, – это состояние заброшенности или покинутости защищающим супер-эго – силами судьбы, – что ставит крест на защищенности от любой опасности¹⁰.

Эта формулировка свидетельствует о значительном расширении перспективы. Добавьте к этому одно или два поколения клинической работы, и мы получим восхитительно верное понимание того, что действительно заботит ребенка; как его излишне переполняет собственная реальность, как он должен избегать слишком многих мыслей, ощущений – слишком много жизни. И в то же время, как он должен избегать смерти, которая прячется позади и за каждой беззаботной деятельностью, которая во время его игр постоянно смотрит через плечо. В результате теперь мы знаем, что человеческое существо характеризуется двумя наиболее значительными страхами, от которых другие животные защищены: страхом жизни и страхом смерти. В научном мире на первый план их вывел Отто Ранк, основав на них всю свою мыслительную систему и показав, что для понимания человека эти страхи являются центральными. И в то же время Ранк писал, что в центр экзистенциальной философии их вывел Хайдеггер. Он утверждал, что для человечества страх «о бытии в мире» так же важен, как и страх от самого «бытия в мире». Страх смерти и страх жизни, страх опыта и индивидуализации¹¹. Человек с неохотой двигается в подавляющий его окружающий мир с настоящими опасностями; он старается не потерять себя во всепоглощающих желаниях других, не потерять контроль, чувствуя хватку и острые когти других людей, зверей и машин. Как любое живое существо, человек чувствует, на какую планету попал – кошмарный, демонический, безумный мир, в природе которого есть миллиарды развязных индивидуальных организменных желаний разного рода – и это все не считая землетрясений, метеоритов и ураганов, у которых есть свои адские желания. Любая вещь, имея целью значительно расшириться, всегда пожирает остальных. Аппетиты могут быть невинными, потому что они даются от природы, но любой организм, пойманный мириадами противоречащих друг другу целей этой планеты, является потенциальной жертвой самой этой невинности – и он отшатывается от жизни, чтобы не потерять свою собственную. Жизнь может поглотить человека, истощить его силы, накрыть его с головой, лишить самоконтроля и вывалить на него столько нового опыта, что он взорвется. Она может дать ему новые сферы ответственности, требующие значительной силы, новые возможности, новые шансы. Но всегда есть опасность осечки, случайности, упущенного шанса, и, конечно же, смерти, последнего поглощения, полного погружения и отрицания.