Читать книгу: «Хватит выгорать. Как миллениалы стали самым уставшим поколением», страница 2

Одна китайская иммигрантка в первом поколении написала мне в ответ на статью, что в детстве в ее семье никто не говорил слов «тревога» или «депрессия». «Я слышала о 吃苦 (‘разъедающая горечь’) и 性情 (‘сердечное переживание’), так как оба моих родителя переживали депрессию, характерную для приезжих в Канаду, которые пытаются найти стабильную работу в обществе, превозносящем белых людей», – объясняет она. – Я с трудом приняла тот факт, что тоже могу выгореть, впасть в депрессию и тревожиться именно как китаянка».

И я вспоминаю отчет Pew Research Center, в котором сравнивают студенческие кредиты и стоимость домовладения у разных поколений. Это полезно, только статистика всего поколения упускает из вида вот что: студенческие кредиты у миллениалов в целом выросли, а у чернокожих американцев, особенно тех, кто учился в хищнических коммерческих колледжах, просто взлетели. Недавнее исследование выплат кредитов студентами 2004 года показало, что к 2015 году 48,7 % чернокожих заемщиков не смогли выплатить сумму, тогда как среди белых их было 21,4 %¹¹. Это не просто существенное статистическое расхождение; меняется вся сущность миллениалов.

Разные типы миллениалов выгорают, так сказать, по-разному с точки зрения класса, родительских ожиданий, места проживания или культурного сообщества. В конце концов, поколенческая самобытность зависит от возраста/положения в поколении, во время масштабных культурных, технологических и геополитических событий. Например, в студенческие годы я фотографировала на Vivitar и получала проявленные фотографии через пару недель. Но у многих миллениалов колледж и взрослая жизнь пришлись на годы Facebook, поэтому они еще и учились представлять себя в сети. Для некоторых миллениалов теракт 11 сентября был абстрактным событием, которое сложно осознать в начальной школе; другие годами переживали притеснения и подозрения из-за своей религиозной или этнической принадлежности.

Не забывайте про Мировой экономический кризис. Как престарелый миллениал, я уже училась в аспирантуре, когда банки становились банкротами и закрывались. Но другие только закончили старшие классы или колледж и попали прямо в гущу финансового кризиса; им ничего не оставалось, кроме как сделать то, за что наше поколение впоследствии все засмеют: вернуться домой. В то же время десятки тысяч миллениалов наблюдали, как их родители теряли работу, дома, в которых они выросли, свои пенсионные накопления, из-за чего возвращаться домой стало труднее…да что там – вообще невозможно. Некоторые миллениалы за время кризиса осознали, как им повезло с подстраховкой; другие поняли, как тяжело без нее подниматься.

Представление о миллениалах сильно зависит от того, кто его транслирует. Все события и их последствия повлияли на нас, но по-разному. Эта книга полностью не охватит ни один из опытов миллениалов, в том числе и опыт белого среднего класса. Я не бегу от ответственности, я признаю: это начало обсуждений и побуждение к дальнейшей дискуссии. Мы не соревнуемся, кто сильнее выгорел. Мы можем совершить благородный поступок: попытаться не просто заметить, а действительно и по-настоящему понять особенности чужого опыта. Короче говоря, признание чужого выгорания не умаляет вашего собственного.

Написав ту статью и эту книгу, я не вылечила ничье выгорание, включая свое собственное. Но одно стало невероятно ясно: выгорание не частный случай. Это проблема общества, и ее не вылечат ни приложения для повышения продуктивности, ни ежедневник, ни маски для лица, ни тупая ленивая овсянка. Мы тяготеем к этим чудодейственным средствам, потому что они кажутся разумными и обещают, что жизнь можно перестроить и переосмыслить, если быть чуть более дисциплинированным, если скачать новое приложение, если лучше рассортировать электронную почту или найти новый подход к системе питания. Только это все лишь пластыри на открытой ране. Они могут на время остановить кровотечение, но, когда они отклеиваются и мы не справляемся с новообретенной дисциплиной, нам становится только хуже.

Прежде чем начинать бороться, прямо скажем, со структурным явлением, нужно понять его сущность. Как бы устрашающе это ни звучало, но любой быстрый и легкий лайфхак или книга, обещающая распутать вашу жизнь, лишь затягивают проблему. Единственный способ двигаться вперед – это создать словарь и структуру, которые позволят нам ясно увидеть и себя, и системы, которые способствовали нашему выгоранию.

Кажется, что не так уж и много. Но это важное начало, признание и заявление: так больше продолжаться не может.

1
Наши выгоревшие родители

«Говоришь, выгорела? Попробуй пережить Великую депрессию и Вторую мировую войну!» После выхода статьи такую критику мне присылали на почту чаще всего. Обычно она исходила от бумеров, которые, как это ни парадоксально, не пережили ни того, ни другого события. Другие потрясающие перлы: «Крепитесь, жизнь не сахар» и «В 80-е годы я пахал как лошадь, но, как видите, на выгорание не жалуюсь». Как я поняла, все это разные вариации заведенной шарманки бумеров: хватит ныть, миллениалы, вы еще не знаете, что такое тяжелая работа.

Дело в том, что бумеры, осознают они это или нет, были теми, кто научил нас не только стремиться к большему в карьере, но и не забывать высказываться, если что-то тревожит или выматывает на работе: это нужно проговаривать (особенно в терапии, которой постепенно перестают стыдиться) и не игнорировать. Если мы такие особенные, уникальные и важные, как нам говорили в детстве, неудивительно, что нас не заткнуть, когда мы этого не чувствуем. И часто кажется, особенно бумерам, что мы жалуемся.

По правде говоря, бумеры до ужаса боятся миллениалов, потому что нередко на нас возлагали самые радужные надежды. И в дискуссии о бумерах и миллениалах часто упускают именно эту связь: бумеры во многом ответственны за нас как в прямом (как наши родители, учителя и тренеры), так и в переносном смысле (создавая идеологию и экономическую среду, которые сформировали нас).

Миллениалы и «иксеры» годами бесились от критики со стороны бумеров, но не могли на нее ответить. Бумеры повсюду, они превосходят нас численно: наши родители были бумерами, как и многие наши боссы, профессора и начальники на работе. Нам оставалось только прожаривать их мемами в интернете. Мем о «Стиве старой закалки» (Old Economy Steve) впервые появился на Reddit в 2012 году. Это портрет старшеклассника 1970-х годов с подписью о том, что теперь он ваш отец, повернутый на рынке, который докучает вам советами о том, что вам следует откладывать на пенсию. Последующие адаптации нарративизировали его экономические привилегии: «30 лет увеличивал дефицит федерального бюджета – передал долговые обязательства своим детям», – написано в одном меме; «летней подработкой оплатил обучение в колледже – обучение стоило 400 долларов», – говорится в другом¹².

Недавно по TikTok разлетелась фраза «OK, бумер», которой поколение Z описывает реакцию на кого-то с устаревшими, упрямыми и/или ханжескими взглядами. Как отметила Тейлор Лоренц в New York Times, она может быть направлена на «практически любого человека старше 30 лет, который снисходительно отзывается о молодых людях и о вопросах, которые их волнуют». Но современная коннотация слова «бумер» как снисходительного и одностороннего человека очевидна¹³.

Дело не только в том, что бумеры старые или отстойные; все поколения стареют и становятся беспонтовыми. Бумеров все чаще позиционируют как лицемерных, черствых, совершенно не понимающих, насколько легко им все досталось – как будто они родились на третьей базе и забили трехочковый. Такая критика достигла своего пика в 2019 году: по прогнозам, в этом году бумеры должны были уступить свое место самого многочисленного поколения миллениалам. Справедливости ради следует отметить, что у иксеров также долгая и славная история вражды с бумерами. Однако именно критика со стороны миллениалов получила широкое распространение, особенно в интернете, поскольку ощутимые различия между финансовым положением бумеров и миллениалов стали более явными.

Неважно, знакомы ли вы со статистикой – скажем, с данными о том, что состояние миллениалов, согласно исследованию 2018 года, проведенному Федеральной резервной системой, на 20 % ниже, чем у бумеров в тот же период их жизни или что семейный доход бумеров был на 14 % выше, когда они были в нынешнем возрасте миллениалов, – все равно не трудно догадаться о влиянии бумеров на взаимное отчуждение наших поколений. Как написал комик Дэн Шихан в 2019 году в своем твите, который лайкнули более 200 000 раз: «бэби-бумеры оставили один квадратик туалетной бумаги в рулоне и притворились, что не их очередь менять его, – вот так они поступили со всем обществом».

Я тоже чувствовала эту неприязнь; и чтение всех этих бумерских писем только разжигало мой гнев. Но чем больше я читала о тенденциях, которые способствовали массовому расширению американского среднего класса, тем яснее я понимала, что, хотя бумеры как поколение выросли в период небывалой экономической стабильности, в зрелости они, как и мы, сталкивались со многими похожими проблемами: всеобщим презрением со стороны поколения родителей, особенно в связи с их мнимой претенциозностью и бесцельностью, а также паникой по поводу сохранения (или получения) места в среднем классе.

Бумеры беспокоились, много работали и сильно обижались на критику в свой адрес. Проблема, из-за которой им почти невозможно сострадать, заключается в их неспособности использовать этот опыт для сопереживания поколению своих детей. Но это не значит, что их тревога или отношение к работе не повлияли на нас. Мы росли при идеалах бумеров 80-х и 90-х годов, они были основой для многих наших представлений о возможном будущем и ориентиром для его достижения. Чтобы понять выгорание миллениалов, мы должны понять, что сформировало и во многих случаях, истощило бумеров, которые создали нас.

* * *

Бумеры родились между 1946 и 1964 годами, «бэби-буму» тогда уже было 18 лет, а начался он с восстановления экономики после Второй мировой войны и ускорился по мере возвращения солдат домой. Они стали самым многочисленным и самым влиятельным поколением за всю историю Соединенных Штатов. Сегодня в Америке насчитывается 73 миллиона бумеров, и 72 % из них – белые. Дональд Трамп – бумер, Элизабет Уоррен – тоже бумер. Сейчас им от шестидесяти до семидесяти, они родители, бабушки и дедушки, кто-то даже прабабушки и прадедушки, они выходят на пенсию и привыкают к старению. Но в 1970-х годах они, как и многие миллениалы сейчас, впервые выходили на работу, вступали в брак и решали, как строить семью.

Представление о 70-х годах, в целом, сводилось к восстановлению общества: оно все еще оправлялось от похмелья 60-х, отказывалось от протестов и старалось заново сконцентрироваться на себе. В New York Magazine писатель Том Вулф удачно окрестил 70-е годы «я-десятилетием» (The Me Decade), описав в завораживающих подробностях одержимость бумеров самосовершенствованием через секс втроем, спиритизм, сайентологию и органические поселения¹⁴. «Давным-давно алхимики мечтали трансформировать цветной металл в золото, – писал Вулф, – теперь они мечтают трансформировать личность: переосмыслить, реструктурировать, облагородить и отточить самого себя… прислушиваться к себе, изучать себя и ухаживать за собой. (Я!)» Забота о себе, но с оттенком 70-х.

Никого не удивит, что тенденции, которые Вулф описал и мягко высмеял в своей статье, на самом деле были присущи профессионалам из среднего класса: людям, у которых есть деньги и время, чтобы тратить больше на продукты или проводить свои выходные на семинарах по глубокому дыханию в актовых залах отелей. Но под этой якобы зацикленностью на себе скрывалась общая тревога, охватившая всю страну: ужасающее осознание того, что после десятилетий процветания дела в Америке, похоже, становятся заметно хуже.

Точнее говоря, поезд роста и прогресса, который вез бумеров вперед всю их жизнь, значительно замедлился. У этого торможения было множество взаимосвязанных причин, и все они сводятся к одной и той же версии повествования, которая выглядит следующим образом: в условиях Депрессии одним из наиболее значимых законопроектов, подписанных президентом Франклином Д. Рузвельтом, был Национальный закон о трудовых отношениях 1935 года, который предоставлял юридическую защиту многим работникам частного сектора, если и когда они пытались организовать или вступить в профсоюз. Закон о трудовых отношениях дал им силу: с этого момента владельцы предприятий были обязаны участвовать в коллективных переговорах с представителями профсоюза, которые просили установить единую систему оплаты труда и льгот для всех членов профсоюза. Если договориться не удавалось, члены профсоюза могли объявить забастовку до тех пор, пока соглашение не было достигнуто, и по закону их не могли уволить с работы. До 1935 года можно было организовывать профсоюз или вступать в него на свой страх и риск. Но после 1935 года закон был на вашей стороне и можно было спокойно объединяться в профсоюз.

Один работник никогда не сможет бороться с прихотями руководства, но, объединившись с коллегами в профсоюз, можно стать более влиятельными. И с 1934 по 1950 год профсоюзы использовали эту силу для создания благоприятных условий труда. В зависимости от места работы «благоприятные условия» могли иметь несколько значений, и все они были связаны с общим состоянием здоровья и благополучием работника: скажем, повышенная безопасность на сборочном конвейере или возможность обжалования плохого обращения и регулярные перерывы. Они могли означать почасовую заработную плату, достаточно высокую для поддержания образа жизни среднего класса, – в народе ее называли «семейной зарплатой». Или, в соответствии с Законом о справедливых трудовых стандартах 1938 года, оплату сверхурочных, если рабочая неделя превышала сорок четыре часа, что помогало предотвратить переутомление просто потому, что это было дороже для компании. «Благоприятным условием» также могло быть медицинское обслуживание, – чтобы не разориться из-за медицинских счетов, и не тратить нервы на беспокойство о том, как их выплачивать, – и пенсию, которая обеспечит спокойную старость. (Они не подразумевали ни столов для пинг-понга на работе, ни оплату поездок на такси домой после девяти вечера, ни обедов в понедельник и среду, ни других «привилегий», которые так часто продаются сегодня миллениалам как прикрытие минимальной зарплаты, которой едва можно покрыть аренду жилья в городе, где находится компания).

На благоприятные условия труда повлияла работа слаженных профсоюзов, но они были бы невозможны без того, что исследователь труда Джейк Розенфельд называет «активным государством»: правительства, заинтересованного в росте среднего класса, работающего с влиятельными здоровыми работодателями во всех секторах экономики. Именно поэтому послевоенный период стал известен как время «экономических чудес», когда беспрецедентный рост означал, что «обычные люди повсюду могли чувствовать себя хорошо»¹⁵. Утомленные старики могли выйти на пенсию со сбережениями и/или социальным обеспечением, облегчая задачу своим детям. Некоторые называют это «Великим сжатием», ссылаясь на то, как богатые люди становились менее богатыми, а бедные – менее бедными по мере того, как распределение доходов «уплотнялось» в среднем классе.

В этот период Величайшее поколение добилось распределения финансов, наиболее близкого к справедливому за всю историю страны. Компании выделяли больше денег на выплату заработной платы и пособий; руководителям компаний платили относительно мало, особенно по сравнению с сегодняшним днем, и пропорционально остальным сотрудникам компании. (В 1950 году руководители компаний зарабатывали примерно в 20 раз больше, чем рядовые сотрудники; к 2013 году они зарабатывали более чем в 204 раза больше¹⁶). Корпорации наслаждались «непревзойденным экономическим прогрессом», получали стабильную прибыль, инвестировали в своих сотрудников, экспериментировали и внедряли инновации отчасти потому, что они были не так зависимы от акционеров, которые еще не ожидали бесконечного экспоненциального роста, как сегодня. «Хоть работа и была однообразной, но зарплаты были стабильными, – пишет историк труда Луис Хайман. – Благодаря капитализму, преуспевали почти все»¹⁷.

Для ясности отметим, что преимущества Великого сжатия были распределены неравномерно. Защита, за которую боролись профсоюзы и которую предоставило правительство США, не распространялась на миллионы различных работников. Когда программу «Социального обеспечения» впервые переквалифицировали в закон, до 1954 года она не распространялась на федеральных и государственных служащих, сельскохозяйственных рабочих, а также на работников домашнего хозяйства, гостиниц и прачечных. Как отмечает Хайман, реформы 1930-х годов могли стать «переломным моментом» для белых мужчин, но не для чернокожих мужчин и женщин, которые все еще находились под властью ограничительных законов Джима Кроу во многих частях страны. По всей территории США все еще существовали очаги сильнейшей бедности; даже состоящих в профсоюзе работников периодически увольняли во время небольших сокращений; «семейная зарплата» все еще оставалась несбыточной мечтой для всех, кто работал вне крупных корпораций.

* * *

1950-е и 60-е годы – не самый безупречный золотой век. Но общая волатильность для компаний – и для сотрудников – была значительно ниже, чем сейчас. После экономической и социальной катастрофы Великой депрессии, утверждает политолог Джейкоб Хакер, «политические лидеры и экономическая элита внедрили новые институты, призванные широко распределить нагрузку от основных экономических рисков: бедности при выходе на пенсию, безработицы, инвалидности, а также последствий преждевременной смерти кормильца»¹⁸. Некоторые из этих программ, например, Социальное обеспечение, должны были «вноситься» с каждой зарплатой; другие, вроде пенсии, были частью трудового договора. Но идеи таких программ были схожи: некоторые риски слишком трудно устранять в одиночку; вместо этого нужно распределить нагрузку между большим количеством людей, таким образом приглушая эффект от последствий возможной личной катастрофы.

При упоминании роста среднего класса после Второй мировой войны имеют в виду своего рода экономическую утопию – массовый рост числа людей (в основном белых мужчин, хоть и не везде) по всей стране, образованных или нет, которые смогли обрести экономическую безопасность и относительное равенство для себя и своих семей¹⁹. Таким образом, как объясняет Хакер, миллионы людей немного расширили «фундаментальные ожидания» от американской мечты.

Именно в такой обстановке росли бумеры из среднего класса. Как раз поэтому ко времени поступления в колледж они могли позволить себе идти наперекор привычному положению вещей. Как объясняет Левинсон, эта эпоха экономической стабильности «возможно, породила уверенность в себе, которая привела к неистовой борьбе с несправедливостью: гендерной дискриминацией, ухудшением окружающей среды, репрессиями против гомосексуалов, которые долгое время оставались нетронутыми общественностью»²⁰. Но когда бумеры начали протестовать против сегрегации, патриархальных норм, активности Америки во Вьетнаме или даже просто против кажущегося конформизма провинциалов, их назвали неблагодарными и капризными. Известный неоконсервативный социолог Эдвард Шилз назвал таких протестующих студентов «удивительно избалованным поколением»; другой социолог, Роберт Нисбет, в отрывке, привычном каждому миллениалу, свалил все на «избыток привязанности, лести, обожания, вседозволенности, бесконечного инфантильного признания юношеской «яркости», которой их одаривали родители»²¹.

Критики из поколения, пережившего лишения Великой депрессии и Второй мировой войны, просто считали бумеров неблагодарными. Они получили ключи от американской мечты, но не воспитали в себе трудолюбие, не дождались вознаграждения, которое позволило бы им передать свой статус среднего класса следующему поколению. Вместо этого бумеры «выпали» из общества, когда им стукнуло двадцать. Они стали таксистами или малярами, вместо того чтобы быть «белыми воротничками». Они проигнорировали общественные стандарты и остались учиться в практически бесконечных аспирантурах вместо того, чтобы строить достойные карьеры.

По крайней мере, такими их видели и рисовали, например, Мидж Дектер в книге «Либеральные родители, радикальные дети» (Liberal Parents, Radical Children), которую выпустили в 1975 году. Дектер подробно описала различные архетипы разочарования: родителям одного выпускника «когда-то завидовали все; он был красивый, здоровый, одаренный, воспитанный, получил стипендию в Гарварде, а сейчас томится в больнице; терапевты считают, что через несколько месяцев он сможет выполнять некоторые задания и в конечном итоге даже работать при благоприятном прогнозе». Другой сын «недавно прислал открытку своей сестре: говорит, что занялся фотографией и что как только он найдет работу, то планирует купить себе участок и построить там дом». Одна дочь жила с разведенным взрослым мужчиной, а другая училась в «третьей – или уже четвертой? – аспирантуре»²².

В этих словах слышен страх, что белые буржуазные бумеры «дали слабину»; таким нравоучительным тоном часто рассуждали о воспитании детей и ожиданиях поколений, он был глубоко укоренен в классовой тревоге. В конце концов, уникальность среднего класса заключается в том, что его существование должно воспроизводиться, регенерироваться с каждым поколением. «Принадлежность к другим классам передается по наследству, – пишет Барбара Эренрайх в книге «Страх падения: Внутренняя жизнь среднего класса» (Fear of Falling: The Inner Life of the Middle Class). – Вы, скорее всего, останетесь в высшем классе, если в нем родились. К сожалению, большинство тех, кто родился в низших классах, тоже, скорее всего, останутся там, откуда начали»²³. Но средний класс совсем другой. Там форма капитала «заново создается каждым человеком посредством новых усилий и обязательств. В этом классе никто не избегает требований самодисциплины и самостоятельного труда; в каждом поколении они предъявляются как к молодым, так и к родителям»²⁴. Например, сын юриста должен работать так же долго, как и его отец, чтобы сохранить то же положение в обществе.

Отказавшихся от этого пути бумеров из среднего класса воспринимали как нарушителей, пренебрегающих пожизненной тяжбой, нужной для сохранения положения в среднем классе. По крайней мере, так считала горстка желчных консервативных критиков, которые в 1970-е годы писали свои колонки на манер Дэвида Брукса или Брета Стивенса, где сокрушались о судьбе детей в те дни. Но эти настроения были лишь предзнаменованием гораздо большей, расползающейся общественной тревоги, которую бумеры начали с возрастом осознавать. Послевоенное увеличение и укрепление американского среднего класса, которое длилось достаточно долго, чтобы люди поверили в его безграничность, закончилось.

Подумайте о психологических последствиях этого спада для американского рабочего: из-за стагнации заработной платы количество денег, получаемых каждый месяц, остается прежним или даже увеличивается, но их реальная стоимость, вместе с остальными сбережениями, уменьшается. В 1975 году уровень безработицы достиг 8,5 %, поскольку американские рабочие места начали медленно перемещаться за границу, где корпорации могли платить меньше за производство аналогичной продукции (и обходиться без профсоюзов). И это было только начало. Вслед за движением за гражданские права и права женщин все больше женщин и представителей цветного населения стали претендовать на рабочие места и в производстве, и в медицине, которые раньше были доступны только (белым) мужчинам. И все это происходило на фоне войны во Вьетнаме, Уотергейта, отставки Никсона и всеобщего разочарования в правительстве в целом. Серьезные демографические изменения, снижение доверия к общественным институтам, финансовая неустойчивость – все это звучит очень знакомо.

И вот после многих лет постдепрессивного и послевоенного коллективизма многие представители среднего класса замкнулись в себе. В культурном отношении, на первый взгляд, это было похоже на «я-десятилетие» Вулфа. Также это состояние проявилось в обращении к правым политическим силам: воцарению рейганизма и «рыночного мышления», транслирующего идею о том, что рынок может решать проблемы без вмешательства государства, а также разрушению профсоюзов и массовым сокращениям государственных программ, которые их сопровождали.

В книге «Великий перенос рисков» (The Great Risk Shift) Хакер говорит, что в это же время торжествует «священная война за сознательность». Или набирающая популярность идея, сформулированная в различных формах в культуре и обществе, очевидная в налоговом кодексе и господствующей экономической мысли, – идея о том, что «правительство не должно мешать людям добиваться успеха или терпеть неудачу самостоятельно»²⁵.

Хакер утверждает, что центральное место в этой концепции занимало представление о том, что «американцам лучше справляться с экономическими рисками самостоятельно, без чрезмерного вмешательства или затрат со стороны более широких систем разделения рисков». Другими словами, разделение рисков, например, надежное финансирование высшего образования или пенсионного обеспечения, управляемого компанией, было самонадеянным, снисходительным и ненужным. А затем появился аргумент, который сейчас настолько привычен для консервативной мысли, что кажется обыденным: системы социальной защиты делают людей ленивыми, неблагодарными эгоистами и поэтому по своей сути являются неамериканскими. «Защищая нас от всех последствий наших решений, – объясняет Хакер, – страхование намеревалось «лишить нас стимула быть продуктивными и предусмотрительными»²⁶.

Из-за переноса рисков ответственность за обучение легла на работника, а не на работодателя. Раньше многие компании нанимали работников с высшим образованием или без него и платили им по мере их подготовки к определенной работе. Упаковщик на заводе мог доучиться до приемщика; секретарь в бухгалтерской фирме мог со временем стать дипломированным бухгалтером. Горнодобывающая компания, например, могла помогать с финансированием инженерных программ в местных колледжах и предоставлять студентам стипендии на обучение. Они не проводили обучение сами, но фактически платили за него, при этом «риск» (например, стоимость) ложился на компанию, а не на работника.

В наши дни подавляющее большинство работодателей требуют, чтобы соискатели сами обучались навыкам для работы. Мы платим за бакалавриат, аттестацию и магистратуру, а еще несем расходы на стажировки и производственную практику, то есть «самостоятельно финансируем свое обучение на рабочем месте», либо берем студенческие кредиты для обучения в колледже (чтобы бесплатно трудиться на так называемых «практических занятиях»), либо просто работаем бесплатно, таким образом оплачивая обучение²⁷. Некоторые компании все еще обучают работников по необходимости (для высокоспециализированных профессий, например, для работы с солнечными батареями), а в некоторых непроизводственных компаниях работодатели оплачивают счета за магистратуру. И, конечно, не забывайте про военных. Однако, хотя ответственность почти за всю подготовку теперь лежит на работнике, даже это не гарантирует устройство на работу. Этот перенос произошел настолько естественно, что трудно понять всю глубину этих изменений и величину долгов студентов, но он начался, пусть и незаметно, когда бумеры достигли совершеннолетия.

Сильнее всего перенос рисков зацепил пенсию – настолько редкое явление в современной экономике, настолько фантастическое, что для многих даже думать о ней – уже «чревоугодие», не говоря уже о том, чтобы ожидать ее. Когда я вспоминаю о пенсии дедушки, которую он начал получать в пятьдесят девять лет после работы в компании 3М, я сразу удивляюсь ее существованию. Но никто не считал и не считает пенсию диковинкой. В ее основе лежит идея о том, что часть прибыли, которую вы помогаете получать компании, должна идти не акционерам или генеральному директору, а пожилым работникам, которые продолжают получать часть своей зарплаты даже после ухода. По сути, работник посвятил годы своей жизни увеличению прибыли компании, а компания затем отчисляет часть своей прибыли работнику, как если бы он работал еще несколько лет.

Прибавим еще систему социального обеспечения, при которой каждый работник откладывает деньги в течение всей трудовой жизни. Благодаря этому большинство профсоюзных и профессиональных работников в послевоенный период смогли безбедно выйти на пенсию. Их не отправили в богадельню, как многих пожилых людей до Депрессии и принятия Закона о социальном обеспечении, и им не пришлось сесть на шею своим детям. Но после экономических изменений 1970-х годов пенсия стала для компаний балластом. Начиная с 1981 года, некоторые компании заменили пенсии на программы накопительного пенсионного счета (401k), которые позволяют работникам откладывать часть зарплаты до уплаты налогов. Некоторые компании также частично предоставляли «соответствующие» суммы: на один доллар они вкладывали от пяти до пятидесяти центов.

Но все чаще и чаще компании вообще переставали что-либо предлагать. В 1980 году 46 % работников частного сектора были охвачены пенсионным планом. В 2019 году это число сократилось до 16 %²⁸. Анализ данных Исследования доходов и участия в программах, проведенный Pew Charitable Trusts в 2012 году, показал, что доступ к плану «с фиксированными взносами», например, 401k или Roth 401k IRA, имели 53 % работников частного сектора. И хотя многие отмечают возможность менять компанию вместо того, чтобы оставаться у работодателя только для того, чтобы максимизировать пенсионные выплаты, такая гибкость усиливает «утечку» сбережений: работники забывают перевести накопления или снимают деньги для покрытия «непредвиденных» расходов, от оплаты обучения в колледже до неотложных медицинских расходов²⁹. Доступ к плану отличается от участия в нем: только 38 % работников частного сектора фактически зарегистрировались в предлагаемых планах с фиксированными взносами. В конце концов, трудно заставить себя откладывать деньги на будущее, когда твое настоящее кажется таким незащищенным.