Читать книгу: «Сочинения. Том 5. Антидепрессант», страница 2

ЗВЁЗДЫ СПЯТ У МОСТОВ…

 
Мы с Тобою, приятель,
Неустанно бредём,
По лесам и полянам,
Ночью, солнечным днём
 
 
Приседая на камень,
Проживем у костра,
Вечер искренний синий,
Ночи мрак, до утра
 
 
Песни старые вспомним,
Что забыли давно,
Хлеб над чашей преломим,
Где густое вино
 
 
Хмель ударит по струнам,
И, раскрыв закрома,
Вновь, достанет оттуда —
Солнце, реку, тома
 
 
Нашу светлую дружбу,
Наш Вселенский задор,
Наш ребячий, серьезный,
По душам разговор
 
 
Догорит и уснёт, вдруг,
Небольшой костерок,
И останется круг,
И развеет дымок
 
 
Улетит он в Пространство
Терпких синих дымов,
Где, отбросив жеманство,
Звёзды спят у мостов…
 

КОСТЕРОК В НОЧИ…

У старика любили погреться многие. И те, кто оказался поблизости от горного перевала совсем случайно. И разные путники, кому захотелось, ещё и ещё раз, послушать неспешные рассказы о былом, настоящем и будущем.

Тех, кто побывал там однажды, вновь тянуло оказаться рядом с огоньком, который рассеивал густой ночной мрак, способствовал длинным задушевным беседам и давал необычно ласковое и уютное тепло.

Старик всегда угощал. Он делился всем, что имелось. Еда была незатейливой. Кусочки соленого овечьего сыра, черствые лепешки, запиваемых мацони с легкими следами ядреной аджики, да луковицы, которые во множестве, тут и там, произрастали на небольшом возделанном участке.

Иногда, чаще по праздникам, которые старик устраивал, по какому-то одному, только ему известному поводу, в качестве угощения могла оказаться, и пара кур, и потрясающая баранина.

Горная вода, шумно бившая прямо из вертикальной стены, была изумительно вкусной. От неё заламывало зубы, пахла она особой свежестью и тающими ледниками. К этому примешивался чарующий горьковатый аромат трав и мелких цветов, произраставших на соседних склонах сплошным пестрым покрывалом.

Свой огород старик устроил в более пологом месте, с очень небольшим уклоном. Для этого пришлось убрать сотни камней и камешков. Зато получилось на славу. Весь день там было солнечно. Только к вечеру, наплывала тень от соседней скалы. Но с самого рассвета, первые лучи ласкового светила, сразу же, сразу, оказывались на листиках растений, начиная согревать и нежить их бодро-зеленеющее естество.

Отара была небольшой. Кроме неё, имелась только дюжина коз, дававших немного молока, да четвёрка собак-охранников. Прошли времена, когда старик мог резво носиться по скалам и держать в работниках нескольких ловких вооруженных помощников, да ещё со сворой верных псов, охранявших не одну сотню овец.

Иногда к нему из селения поднимались правнуки. Стройные тридцатилетние красавцы приносили старику свежего хлеба и несколько добрых кувшинов вина. Тогда старик обязательно устраивал богатый ужин. Легкое ароматное вино, скорее, чудо-амброзия, и удивительные песни лились всю ночь. Для человека, которому было уже за сто, аксакал выглядел прекрасно и никогда не болел.

Давным-давно, старик не брал никаких помощников. Но всякий раз, вокруг него можно было заметить людей, совсем на пастухов непохожих. Видно было, что многому они обучены слабо. Явно не доставало им, ни терпения, ни сноровки. Работали они много и совсем без оплаты. Однако выполняли все, что требовал старик, делавший строгие замечания и, зачастую, покрикивавший на этих своих неповоротливых и туго соображавших помощников.

Все началось более полувека назад. Пришёл к нему, как-то, один незнакомец. Был очень худ, бледен и слаб. Взглянув на него, старик сразу нахмурился. Узнал.

– Что? Теперь, за мною пришёл? Отца тебе мало было? Где же твои солдаты? Где оружие?

– Прости, старик. Время было такое. Приказали. Если бы ослушался, меня и семью, со всеми вместе, сослали бы. А то и расстрелять могли. Запросто. А сейчас, прости, заболел вот. Врачи всего месяц жизни дали, да в больницу положили, – глаза пришельца лихорадочно блестели. Но сбежал. Сон в больнице явился. Очень непростой.

– Приснился твой отец. Посмотрел на меня очень внимательно, прямо в глаза. Как в душу заглянул. Увидев, как сильно вздрогнул я от стыда ужасного, он произнёс, что знает все о детях. Ведает и о том, что жена моя умерла недавно. А главное, что обиды не держит, что прощает. Затем место это приснилось. И вот. Пришёл я к тебе прощения просить. Хочу с душой легкой мир этот покинуть.

– Не знаю. – ответил старик хмуро. Пока ничего сказать не могу. Раз пришёл, оставайся. Вот сыр, лепёшка. Утром рано вставать. Но гость съесть ничего не смог.

Первые дни, пришелец все задыхался и присаживался на камни, отдыхая каждые пять минут. Затем взялся ухаживать за растениями на огороде. Кожа на лице и руках под солнцем обгорела и начала шелушиться. Есть не получалось. Тошнило. Гость все пил и пил только холодную горную воду.

Наконец, слег совсем. Старик заварил ему чабреца и заставил выпить полстакана, по ложечке. На большее, сил у безнадеги уже не хватило.

– Ладно, скажи, как зовут тебя, гость незваный? А то помрешь ведь, а я, так и не узнаю, кто отца моего в ссылку угонял

– Петр я. Никитин моя фамилия, – выдохнул тот

– Прощаю тебя, Петр Никитин. Нет у меня к тебе ни досады, ни злости. Только жалость одна. Вот. Допей только отвара этого. Да костерок разожгу возле тебя посильнее. А то, вижу, колотит тебя сильно. То ли от холода, то ли от нервов.

На утро гостю полегчало. Несколько месяцев он пробыл у старика, делая все больше и больше работы.

– Чувствую, Петя, выздоровел ты. Думаю, к детям пора. Небось соскучились по тебе-засранцу, – сказал старик как-то утром

– А кто помогать тебе будет? Работы ведь много, – встревожился гость

– Не волнуйся! – улыбнулся Старик. Когда надо, здесь, и сыны мои, и внуки, и правнуки. И костерок горит, в этом месте, как-то по особенному. И кости согревает, и жизнь новую даёт

Молва об удивительном исцелении бывшего конвоира и врага разнеслась по всем краям и окрестностям. С тех пор, повелось. К старику на костерок зачастили больные. В большинстве, безнадеги. Многие из них даже, в прошлом, были врачами. И немалых рангов. За несколько месяцев, проведённых у старика, они становились не только здоровыми, но и крепко помогали аксакалу по хозяйству. Большие деньги предлагали. Но не брал он ни копейки.

Зато тот, кто лучше всех работал, получал почетное право разжигать костерок, которому, в такой разношерстной кампании, было тоже, гораздо – гораздо, веселее…

АНЕСТЕЗИЯ…

Войдя в роскошный Боинг, рейса Москва – туркменский Ташауз, с настоящим американским экипажем, то есть, подлинными пилотами и стюардами на борту, я остолбенел. Только Туркменбаши мог такое себе позволить. Приобрести десяток-полтора громадных американских самолетов, да ещё вместе с экипажами.

Весь обширный салон, на удивление, был занят пестрой базарной толпой бедно одетых пассажиров, груженных всякой всячиной – от связок бубликов, до заполошно кудахтавших кур и воинственно гоготавших гусаков.

– Они летают в Москву на базар, – улыбаясь, объяснил Костя Салаев, мой добрый московский приятель, пригласивший посетить гостеприимный родительский дом

Благодаря заботе великого Туркменбаши Ниязова, билет в оба конца стоил, для граждан Туркмении, всего 2 доллара.

– Поэтому, – продолжал Костя, – в Москву выгодно летать не только для развлечений, но и, просто, на базар за продуктами

Усевшись на место, стоившее мне – не гражданину, четыреста долларов, я оказался тесно зажатым между гроздью ошалевших кур, связанных по лапкам, и грозно набычившимся, недовольно клекотавшим индюком, часто поглядывавшим в мою сторону с откровенной неприязнью.

Экзотическое окружение, щедро делившееся разнообразными натуральными, но не совсем аппетитными ароматами, отвлекло меня от мучительного ночного прострела поясницы.

Дотянув до серого промозглого утра, я, тогда, еле дополз до соседней аптеки. Не отходя от кассы, решительно натянул эластичный поддерживающий пояс и получил весьма сомнительную возможность осторожно-медленного передвижения.

Все ближайшие дни, связанные с перелетами, обещали быть довольно мучительными.

___________

– Эмануил! За твоё здоровье!, – подняв стакан янтарного чаю и сочувственно глядя в глаза, произнёс уважаемый человек, побывавший, в своё время, и первым секретарем, и главным руководителем обширных областных пространств

Уютно расположившись по-соседству с легендарными царственными Хивами, Нукусом и старинным Ургенчем, упоминаемым еще в Авесте – главной книге Зороастрийцев, родной город Кости Салаева носил гордое имя Ташауз.

В одном названии добродушные туркмены объединили, и камни, щедро рассыпанные по пустынным окрестностям, и память о бассейнах, которых в этих местах не наблюдалось уже давно, ещё со времён великих эмиров.

Волей всемогущего и всемудрейшего Туркменбаши, в честь племён великих огузов, населявших эти места в древности, Ташауз, в одночасье, стал Дашогузом.

С жадностью поглощая роскошный плов и прочие изыски, я полулежал, заботливо обложенный многочисленными подушками. Справа и слева от меня, изящно изогнув носики, пестрели сказочные чайники с отменно заваренным чаем. Антураж, думаю, мог вполне соответствовать междусобойчикам

у великих восточных владык.

– Уважают!, – подумалось мне, увидевшему, что у остальных участников прекрасного застолья было всего по одному чайнику на брата

Соседи по столу, постоянно соревнуясь, не уставали подливать мне горячий божественный напиток, замечательно гармонировавший с многочисленными угощениями.

– Знаешь, Эмануил, отчего на Востоке чай в пиалу гостя наливают малыми толиками, совсем понемногу?, – прищурив глаза, спрашивал седеющий аксакал

– Отчего же?, – с любопытством поинтересовался я, распаренный и расслабленный обильной едой и неспешной беседой

– Чтобы чаще, как можно чаще, подливать гостю волшебный напиток. Во-первых, в чайнике он остаётся горячим гораздо дольше, чем в пиалушке

– Есть и во-вторых..?

– Во-вторых, часто подливая содержимое, хозяин многократно оказывает дорогому гостю особое уважение и расположение

Неспешная беседа, казалось, ни о чем, закончилась, далеко-далеко, за полночь. Изрядно осовевшие от обильной еды, мы медленно двинулись к дому. На пустынной ночной улице разлилась особая тишина и благодать, с улыбкой внимавшая нашему разговору

– Ты, взаправду? Правда, ничего не почувствовал?, – живо поинтересовался Костя, один к одному, повторяя шараду, загаданную уважаемым хозяином, прямо перед выходом из гостеприимного дома

– В чае? Совсем-совсем, ничего не ощутил?, – удивленный приятель, ещё раз, произнёс уже надоедающе-непонятный наводящий вопрос

– Вроде, ничего! Чай, конечно, хороший, замечательный, – точь-вточь, повторив свой прежний ответ уважаемому Баши, сообщил я Косте

– А что? Я должен был что-то почувствовать?, – заподозрив подвох, я, снова и снова, прислушивался к себе. Нет. Ничего необычного

– Неужели? Во второй чайник, стоявший от тебя по правую руку, они кучу чистейшего опия добавили. Баксов, эдак, на сто. Это на сто долларов в Туркмении. По Московским ценам, думаю, на всю тысячу зелёных потянуло бы. А тебе-тебе, хоть бы что. Такой товар даром перевели, – зацокав языком и покачивая головой, заключил удивленный Костя

– Однако! Оглядись, шепнул я ему, – Смотри, какой-какой, замечательно-чистый воздух, какие крупные звезды. Какая лунная ночь. – Наши шаги гулко раздавались на пустынной ночной дороге

– Как хочется разбежаться, как в детстве, и полететь, полететь. Эгегей…! Залетные…!, – С этими словами, я, в самом деле, разбежался и подпрыгнул. Чувствуя, как земля уходит из под ног, я полетел

– Чего смеёшься?, – слегка обиженно вопрошал я приятеля, приземляясь

– Говоришь, ничего не почувствовал..? – хохотал Костик, держа живот обеими руками и приседая от изнеможения

– Ты, Эмануил, лучше скажи, как твоя больная спина себя чувствует? – увидев мое недоуменное выражение лица, Костик, вновь, залился неудержимым смехом

Оказалось, я и думать позабыл о невыносимых страданиях предыдущего дня. В голове раздавалась задорная мелодия лезгинки.

Наконец, понемногу, я стал догадываться, что и мелодия, и сильнейший обезболивающий эффект, скорее всего, щедро спонсированы лошадиной дозой чистейшего заморского зелья.

Не чувствуя боли, я осторожно наклонился вправо-влево-вперёд, и, не чувствуя никакого дискомфорта, кинулся в бешеный пляс. Ни до, ни после – никогда, такого дикого неистового танца у меня больше не получалось

Правда, и наркотиков, я больше никогда не пробовал…

ОДЕССКИЕ ПЛЯЖИ…

Наш дорогой Тирасполь от красавицы-Одессы отделяла всего пара часов езды. Правда, как правило, в переполненном дизеле-поезде Кишинев-Одесса.

В те далекие, послесталинско-хрущевские времена, мои тётя Чарна с дядей Муней жили на Островидова шестьдесят семь, в старом, колодезного типа, одесском дворе с традиционной аркой у входа.

Там присутствовали, и гудящие железные лестницы, и неизменная водопроводная колонка в самом центре двора. Решетка, защищавшая ее сток, была завалена многочисленными арбузными корками. Неподалёку находилось внушительное скопище деревянных туалетов.

Зато добираться оттуда до знаменитых морских пляжей было проще простого.

Большой парк с огромным фонтаном, шумящим свежестью и детскими криками, мы проходили пешком. Затем усаживались в знаменитые трамваи, на выбор, пятый или двадцать восьмой.

Выслушивая по дороге все одесские новости, потрясающие по эмоциям скандалы с бесценными интонациями и неисчерпаемым словарным запасом, мы быстро оказывались в Аркадии или Ланжероне.

За более продолжительное время, добирались в соблазнительную Черноморку. По старой памяти, ее называли Люстдорфом.

По воскресеньям, особенно совпадавшим с Днём Военно-Морского флота, Строителя или другими знатными Праздниками, трамваи так переполнялись разгоряченными потными телами, рвущимися к прохладной соленой морской водичке, что, бывало, сходили с рельс и ложились на поворотах немного отдохнуть.

Из всех пляжей, конечно, выделялась Аркадия. Она была самой аристократичной и благоустроенной. Над песком и морем, легкими ажурными балюстрадами, нависал широкий променад со снующими обнаженными торсами и едва прикрытыми аппетитными женскими ягодицами, озабоченно летевшими в разных направлениях.

Репродукторы надрывались от модной, но не очень содержательной «Улла-Тэрулла-Тэрулла-Тэрулла», прерываемой крикливыми объявлениями о потере очередного ребенка.

После каждого такого обращения, я немедленно начинал внимательно вглядываться в лица пробегавших мальчишек и девчонок

– А вдруг, вдруг, узнаю? – Затем сладостно представлял, как меня, вернувшего потерянное чадо, обнимают растроганные родители и, – Чем черт не шутит!, – фотографируют вездесущие местные корреспонденты

Мечтания быстро рассеивались раздражённым диалогом отца и матери. Они никак не могли обнаружить на песке ни одного мало-мальски пригодного просвета.

Вся поверхность, до самого распоследнего лоскутка, была полностью окупирована телами отчаянных курортников, обожженных солнцем и распластанных по всей раскалённой сковородке самого модного Одесского пляжа.

Зачастую, нам доставалось крохотное пространство, плотно зажатое деревянной кабинкой раздевалки с выломанными прорехами и мусорной урной, уже с утра переполненной арбузными корками. Здесь, роем кружились наглые и злющие, под стать отдыхающим, одесские осы.

– Пшенка-пшёнка-пшёнка, – наперебой соблазняли варёной кукурузой резкие хриплые крики торговок, ловко лавировавших между разнообразными, зачастую, экзотическими фигурами и позами загоравших.

– Казинаки! Купите. Сладкие. Шоб я так жил! Вкусные, как моя жизнь. Лучшие в мире, Казинаки, – раздавалось в ответ предложение конкурентов

У нас в программе « Для Сначала» был завтрак из ароматных помидор и огурчиков, купленных на одном из многочисленных открытых уличных прилавков. Они располагались в тени раскидистых платанов, у зеленоватых сетчатых контейнеров, заполненных громадными полосатыми херсонскими арбузами.

До знаменитого Одесского Привоза, отсюда было далековато, а «кушать» хотелось всегда.

Завтрак украшался вареной картошкой, обильно сдобренной вкусным сливочным маслом и свежим укропчиком. Неотразимое пиршество разворачивалось прямо на газете с очередной пламенной речью Никиты Хрущева или фоткой радостно-бородатого Фиделя, энергично угрожавших всему империализму.

Еда азартно поедалась под слегка пугающее жужжание целых эскадрилий назойливо-наглых ос, пчел и мух, все норовивших, чего-нибудь, таки, да откусить от бесчисленных сахарных разломов вкуснейших южно-украинских помидорин.

Всех раздражали песчинки, скрипевшие на зубах. Они щедро залетали от пробегавших мимо толп, упорно стремившихся протиснуться, просунуться, проскользнуть к узкой прибрежной полоске синего моря.

Оно, под самую завязку, было забито мокрыми плавками, купальниками и обычными, но, часто безразмерными, домашними лифчиками, надетыми на прелести, трясущиеся, колотящие, гребущие и завидущие

Важных дел было невпроворот. Предстояло ещё и самим сбегать, протиснуться, окунуться, освежиться и приобщиться. Сначала, сквозь непроходимые скопища народу, пытавшегося, хотя бы вступить в мелкую волну, у самого берега. Затем, искусно лавируя в морской воде, важно было не нарваться на копну холоднющих брызг от рьяных купальщиков, бешено молотивших ногами, прямо перед носом.

А волнующий процесс поедания знаменитого Ленинградского мороженного с тонкой-претонкой шоколадной глазурью?

А обжигающе-перченые мититеи по пятьдесят пять копеек за пару с кусочком серого хлеба и острым томатным соусом на маленькой тарелочке из фольги?

А холодный ароматный «Вишневый Напиток» по одиннадцать коп., который продавали из больших желтых полу-цистерн с надписью «Квас»?

Многотысячное людское море вдребезги разбивалось на бесконечные очереди и группки у сотен киосков и открытых прилавков, где крикливые торговцы продавали миллионы пар солнечных очков, шапочек и купальных костюмов.

Тысячи шариков, обёрнутых блестящей фольгой, бодро прыгали на тонких желтоватых резинках. Бесчисленные калейдоскопы переходили из рук в руки, маняще крутились и оседали на руках обгоревших на солнце, но счастливых малышей с облупленными носами.

Особую группу на балюстраде составляли важные дядечки в солидных темных солнечных очках. Многие из них были вооружены настоящими морскими биноклями. Прижавшись к ограждению, они задумчиво смотрели вдаль.

– А ну брысь отсюдова, малявка! – с одесским пришепетыванием пуганул меня один из них, когда я пытался, было, втиснуться и полюбопытствовать, – А шо они там такое выглядывают?

– Поцы! Бесстыдники!, – вдруг, крикнули им с нижнего уровня. Оказалось, что непосредственно под сворой этих возрастных наблюдателей, располагались многочисленные кабинки для переодевания, открытые их жадно-похотливым взорам

– А я ж себе раздеваюсь, раздеваюсь, таки, и думаю, шо ж они там целый день стоят? Та куда ж они все время лупают и лупают своими бесстыжими зенками?

– Та ещё очки темные на морды свои наглые натянули для прикрытия! Шоб они, зенки ваши бесстыжие, та повыскочили! – кричала из кабинки, ничуть не стесняясь, абсолютно голая ярко крашенная блондинка. Стояла она, расставив ноги, в боевой агрессивной позе, потрясая поднятыми вверх кулаками и полной грудью, колыхавшейся в такт ее бурным энергичным движениям.

– Вот, щас-щас, как поднимусь, как всех бесстыдников позкидаю с балкона!, – она стала быстро одеваться, а толпа наблюдателей, очарованно смотревших на соблазнительную боевую амазонку, быстро рассеялась, заспешив, куда-то вдаль, по очень важным и неотложным делам

– Завтра, наверное, лучше будет на Лузановку поехать, – лениво произнёс отец, обсуждая с матерью ближайшую программу

– Там, и песка больше, и людей поменьше, и волнорезов нет, – вставил я свои пять копеек

– Да! Море в Лузановке намного чище, да и деревьев полно. Можно в тени отдыхать, – оживилась мама

– Мой мальчик, – обратился ко мне отец, – сядем-ка на катер, рванем, сейчас, в порт, поднимемся наверх по Потемкинской лестнице, а на Дерибасовской, заглянем в наш любимый букинистический? Вдруг, повезёт купить что-нибудь интересное?

– Через десять минут теплоход «Ванкувер» отправляется в Лузановку с заходом в порт, – важно, и как раз вовремя, произнёс хриплый репродуктор

Лихорадочно собравшись, мы ввалились на теплоход и, быстро рассевшись по скамейкам, смогли расслабиться. Катер быстро отвалил от пирса, отошёл подальше от берега и взял курс на порт. Здесь царствовал свежий, слегка волнующийся, ослепительно-синий бесконечный простор.

Мир, впрочем, как всегда, на моей детской памяти, был почти на грани войны. Наш непредсказуемый Никита Хрущев грозно декламировал" Кузькину Мать», непостижимую для тупого и жирного Запада. Эта Кузькина женщина, наверное, очень глубоко засела в его башмаке, отчаянно стучавшем по трибуне Генеральной Ассаблеи ООН.

Но, несмотря на это, внутри у нас все было спокойно и радостно. Присутствовала, какая-то, на первый взгляд, непостижимая, ничем и никем необъяснимая, но абсолютно твёрдая уверенность, что все-все будет хорошо. Она светилась в каждом уверенном и веселом взгляде, каждой улыбке, каждом разговоре.

Все шутили, смеялись и знали точно, что темные облака обязательно рассеются и, как в доброй-предоброй сказке, солнечные лучи счастья, своим золотистым искрящимся радостным потоком, хлынут в доверчиво раскрытые объятия наших бессмертных душ…