Читать книгу: «Гонцы весны», страница 9

Глава 10

На следующее утро за завтраком, так как отъезд Освальда был назначен до полудня, сошлись только трое мужчин. Граф Эдмунд и сегодня очень мало обращал внимания на предписания доктора, заставлявшие его оставаться в комнате. Он явился с перевязанной рукой, но бодрый и веселый, и смеялся над упреками барона Гейдека, советовавшего ему беречься. Зато графиня сегодня совсем не показалась. Она жестоко страдала от нервного припадка, вероятно, вследствие испуга от первой преувеличенной вести о несчастье с сыном.

Эдмунд, побывавший уже у матери, нашел ее в страшнейшем нервном возбуждении и на вопрос, может ли Освальд прийти проститься к ней, получил ответ, что она, слишком страдает, чтобы видеть кого-либо, за исключением сына. Молодой граф чувствовал себя крайне неловко, сообщая это двоюродному брату; он понимал, как неделикатно было отказать в прощании уезжавшему, и думал, что мать сможет все-таки побороть себя, чтобы хоть на несколько минут принять племянника.

К известию о том, что он больше не увидит тетки, Освальд отнесся очень спокойно и без всякого удивления. Он догадался, какая связь существовала между бесследным исчезновением медальона и нервным припадком. Графиня, конечно, узнала от Эбергарда, что сразу же после ее ухода из своей комнаты туда пришел ее племянник и оставался там некоторое время один.

Разговор за завтраком не отличался оживлением. Барон Гейдек не выказывал особенной сердечности племяннику который сделал такой решительный поступок наперекор его воле. Эдмунд был расстроен разлукой, почувствовав всю ее тяжесть именно теперь, когда Она была так близко, и только Освальд сохранял серьезное спокойствие. Когда встали из-за стола, молодого графа вызвали к приехавшему доктору. Барон Гейдек хотел пойти за ним, чтобы уговорить доктора быть построже с легкомысленным пациентом, но его остановил тихий голос Освальда. Как только они остались вдвоем, последний вынул из бокового кармана небольшой тщательно сложенный и запечатанный сверток и произнес:

– Я надеялся перед отъездом еще переговорить с тетей, но так как это невозможно, то я прошу вас передать ей от меня последний привет. При этом я убедительно прошу вручить этот пакет в собственные руки графини и лишь тогда, когда она будет одна.

– Что это за таинственное поручение? – удивился Гейдек. – И почему ты выбрал меня, а не Эдмунда?

– Едва ли тетушка пожелала бы, чтобы Эдмунд узнал что-нибудь о передаче или содержании этого свертка. Повторяю мою просьбу: передать ей это наедине.

Ледяной холод этих слов и гордый, грозный взгляд, сопровождавший их, были единственной местью, которую позволил себе молодой человек. Гейдек не понял его, но ему стало ясно, что здесь речь шла о чем-то необычном, и он, взяв сверток, произнес:

– Хорошо, я выполню твое поручение.

– Благодарю! – сказал уходя Освальд.

Разговор дальше продолжаться не мог, так как в комнату в сопровождении доктора вошел Эдмунд, пожелавший, чтобы врач навестил его мать, состояние здоровья которой очень его беспокоило.

Мнение доктора относительно обоих пациентов было весьма успокоительным. Рана графа заживала, а графиня страдала обычным нервным расстройством, явившимся следствием вчерашнего испуга. Обоим был предписан покой, а Эдмунд даже выпросил позволение проводить брата до коляски.

Прощание Освальда с бароном Гей деком было очень коротким и холодным, зато при расставании до крайности был расстроен Эдмунд. Он очень просил Освальда во что бы то ни стало приехать на свадьбу в Эттерсберг, а сам обещал вскоре приехать в столицу. Освальд слушал его с печальной улыбкой; он знал, что ни того, ни другого не будет – графиня, несомненно, найдет средство удержать сына от обещанного посещения. Еще одно последнее объятие, и экипаж укатил, поднимая клубы пыли.

Возвратившись в замок, Эдмунд почувствовал пустоту от разлуки с другом детства.

Прошло более двух часов после отъезда Освальда, и лишь тогда барон Гейдек отправился к сестре исполнить принятое на себя поручение. Он не торопился, так как при существовавших натянутых отношениях между Освальдом и теткой едва ли можно было предположить, чтобы этот «последний привет» был приятен. Поэтому он сначала решил отложить его до следующего дня, но взгляд и тон Освальда при передаче пакета показались ему такими значительными, что он решил покончить с делом сегодня же. По его желанию графиня выслала камеристку с приказанием никого не пускать, и брат с сестрой долгое время оставались одни.

Бледная и взволнованная графиня сидела на кушетке. Было видно, сколько она выстрадала со вчерашнего вечера и страдала еще теперь, безмолвно выслушивая упреки брата, который с открытым пакетом стоял перед ней.

– Итак, ты действительно не могла расстаться с этим несчастным портретом! – произнес он, правда, пониженным, но очень возбужденным голосом. – Я думал, он уже давно уничтожен. Что за безумие хранить его!

– Не брани меня, Арман! – прерывающимся от слез голосом воскликнула графиня. – Это единственное воспоминание, которое я сохранила. Я получила его с последним приветом, когда он погиб.

– И ради этой сентиментальности ты не боялась навлечь на себя и сына такую страшную опасность? Разве черты лица недостаточно красноречивы? Когда Эдмунд был еще ребенком, сходство не было таким ярким; теперь же, когда он в том же возрасте, в каком был тот, оно прямо поразительно. Ты, знаешь, в чьих руках находился портрет?

– Я знала это со вчерашнего вечера. Боже мой, что после этого может произойти?

– Ничего! – холодно проговорил Гейдек. – Доказательством тому служит возвращение. Освальд слишком опытный юрист, чтобы не смог понять, что простой портрет еще не представляет собой доказательства и что на нем нельзя обосновать никакого обвинения. Несмотря на это, он все же поступил великодушно, возвратив его. Другой употребил бы его для шантажа. Этот портрет не должен больше существовать.

– Я уничтожу его, – тихо пролепетала графиня.

– Нет, это сделаю я, – возразил брат, тщательно пряча медальон в карман. – Ты опять поддашься романтическим мечтам. Однажды мне уже пришлось спасать тебя от опасности, Констанция, теперь я должен сделать то же самое. Прах погребен несколько лет назад, не дай ему воскреснуть снова, а то он легко может разрушить все счастье в Эттерсберге. Этот несчастный медальон должен исчезнуть сегодня же. Того, что находится в нем, Эдмунд совершенно не должен знать, так же как этого не подозревал твой муж…

Последние слова он произнес невольно повышенным тоном, но вдруг замолчал, так как в ту же минуту открылась дверь соседней комнаты, и на пороге появился Эдмунд.

– Что я не должен знать? – резко и быстро спросил он. Молодой граф не допускал и мысли, что приказ графини никого не принимать относился также и к нему. Чтобы не беспокоить матери, он тихонько прошел через соседнюю комнату. При закрытых дверях и пониженном тоне разговора ему трудно было услышать что-нибудь, кроме последних слов дяди. Об этом говорило и выражение его лица, на котором было написано изумление, но не ужас. Несмотря на это, графиня вздрогнула, и, для того, чтобы заставить ее овладеть собой, потребовалось безмолвное, но многозначительное предупреждение барона, с силой сжавшего ее руку.

– Что я не должен знать? – повторил Эдмунд, подойдя ближе и обращаясь к барону.

– Неужели ты подслушивал нас? – спросил тот, чувствуя, как у него захватывает дух при одной мысли о возможности подобного.

– Нет, дядя, – с недовольством возразил молодой граф, – я не способен на такую низость. Я слышал только твои последние слова, когда намеревался открыть дверь. Весьма понятно, что я хочу знать, что они означают и что именно скрывали до сих пор от меня так же, как от моего отца.

– Ты ведь слышал, что я просил сестру не говорить тебе об этом, – ответил барон, овладевший собой. – Дело касается одного печального обстоятельства из времен нашей юности, которое нам лучше оставить в покое. Ты ведь знаешь, что наша юность была суровее и гораздо тяжелее, чем твоя. Нам приходилось подчас бороться из-за того, о чем ты не имеешь ни малейшего понятия.

Объяснение было очень правдоподобным, и Эдмунд, по-видимому, поверил ему, но в тоне его обращения к матери, несмотря на всю нежность, послышался горький упрек:

– До сих пор я никак не предполагал, мама, что от меня у тебя есть тайна.

– Не мучай маму! – заметил Гейдек. – Ты видишь, как она расстроена.

– Именно поэтому ты должен пощадить ее и не пробуждать сегодня мрачных воспоминаний, – с легким раздражением ответил Эдмунд. – Я пришел сообщить тебе, мама, что только что приехала моя невеста с отцом. Я ведь могу привести к тебе Гедвигу? Если ты здорова настолько, что в состоянии говорить с дядей, то, вероятно, сможешь принять и ее?

– Конечно, голубчик! – поспешно согласилась графиня. – Я чувствую себя значительно лучше. Сейчас же приведи Гедвигу ко мне!

– Я пойду за ней. – Уходя, Эдмунд обернулся еще раз, и его странный, испытующий взгляд скользнул по матери и дяде.

Граф еще накануне послал в Бруннек нарочного с известием, что на охоте он слегка повредил себе руку и потому не может приехать, и просил не беспокоиться из-за этого. Тем не менее Рюстов с дочерью на следующий день поехал в Эттерсберг, но вид Эдмунда, как всегда веселого, рассеял их опасения. Почти одновременно с ними навестить больного приехал с сыном сосед-помещик, в усадьбе которого приключился несчастный случай.

Таким образом, первая встреча барона Гейдека с новым родственником прошла гораздо непринужденнее, чем можно было ожидать. Красота молодой невесты, конечно, повлияла на строгого дядюшку, который, несмотря на свои аристократические предубеждения, не мог не одобрить выбора племянника. Лишь по отношению к советнику Гейдек сохранил несколько холодный, хотя безупречно вежливый тон.

Присутствие посторонних делало разговор оживленным и общим, только Эдмунд был необыкновенно молчалив и рассеян, но ни за что не хотел сознаваться, что это каким-либо образом связано с его раной, а объяснял свое расстройство разлукой с Освальдом. Может быть, он не хотел признаться даже самому себе, что его угнетало нечто другое.

Гости оставались недолго, а через несколько часов и Рюстов с дочерью уехали в Бруннек. Эдмунд проводил невесту до коляски и нежно простился с ней. Затем он вернулся к себе в комнату, но ему было не по себе; его терзало какое-то странное беспокойство. Наконец он лег на софу и попробовал читать, но не понимал смысла прочитанного. На обычно ясном челе молодого графа сегодня собирались крупные морщины, какая-то навязчивая мысль сверлила его мозг, все время возвращаясь к тем словам, которые он услышал в комнате матери. Что он не должен был знать? Что так тщательно скрывалось от него?

Эдмунд вовсе не привык чувствовать себя чем-нибудь недовольным, задумываться над чем-либо загадочным, и такое состояние было для него невыносимо. В конце концов он бросил книгу, встал и направился к дяде.

Барон Гейдек, приезжая к сестре, обычно поселялся в комнатах для гостей, находившихся на верхнем этаже, и вскоре после отъезда гостей ушел к себе. Он стоял перед камином, старательно растапливая его. При виде племянника он изумился, но его изумление, казалось, было не из приятных.

– Я помешал тебе? – спросил Эдмунд, заметивший это;

– О, нисколько, но, по-моему, с твоей стороны крайне легкомысленно, что ты не обращаешь ни малейшего внимания на свою рану и бродишь по замку, вместо того чтобы спокойно лежать у себя на диване.

– Мне же позволено выходить из комнаты, – возразил Эдмунд, – а я хотел поговорить с тобой. Ты приказал затопить камня? Тебе не будет жарко при сегодняшней погоде?

– Я нахожу, что здесь очень прохладно, в особенности к вечеру, – ответил барон, опускаясь в стоявшее у камина кресло и жестом приглашая племянника сесть против него.

Но Эдмунд остался стоять.

– Я хотел просить тебя объяснить мне те слова, которые случайно услышал при входе к маме, – без лишних слов начал он. – В присутствии мамы я не хотел настаивать на этом, она, действительно, очень расстроена. Но теперь мы одни, а эти слова не дают мне покоя! Что Они означают?

Гейдек нахмурился.

– Я уже сказал тебе! Я говорил об отношениях в нашей семье, которые, впрочем, уже давно разрешены и забыты, однако могут больно задеть тебя.

– Но я уже не ребенок, – с необыкновенной серьезностью промолвил Эдмунд, – и, вероятно, могу попросить, чтобы меня посвятили в наши семейные дела. Речь шла о тайне, которая могла бы разрушить счастье здесь, в Эттерсберге. Сейчас я – владелец Эттерсберга, следовательно, дело касается меня, и я имею право спросить об этом. Раз и навсегда, дядя, я хочу знать, в чем дело!

Требование было выражено так энергично, что вовсе было не свойственно характеру молодого графа, но барон Гейдек только пожал плечами.

– Оставь меня в покое со своими вопросами, Эдмунд! – нетерпеливо ответил он. – Как ты можешь с таким упрямством привязываться к слову? Ведь это были просто слова, которые сплошь и рядом встречаются в разговоре и не имеют никакого значения.

– Но ты говорил очень возбужденным тоном.

– А ты, несмотря на свое отвращение к подслушиванию, все же стоял некоторое время у двери.

– Если бы я хотел настолько унизиться, то знал бы теперь больше, и мне не нужно было бы просить у тебя объяснения, – раздраженно возразил Эдмунд.

Гейдек закусил губы. Он мог предполагать, что случилось бы, если бы племянник, действительно, унизился до подслушивания, но осознавал необходимость отклонить его дальнейшие вопросы и потому ответил с холодной решимостью:

– Это обстоятельство касается главным образом меня, и потому я не желаю подробно разбирать его. Думаю, что этого более чем достаточно для тебя и тебе нечего больше осаждать вопросами мать. А потому перестань говорить об этом!

На такое объяснение, данное с полной решительностью и всем авторитетом бывшего опекуна, ничего нельзя было возразить. Эдмунд замолчал, но чувствовал, что ему не только не сказали правды, но, наоборот, даже старались отвлечь от нее. Тем не менее он видел, что от дяди ничего не добьется и что ему нужно отказаться от дальнейших расспросов.

Гейдек, по-видимому, хотел совсем уйти от разговора. Он схватил кочергу и с шумом стал мешать ею дрова в камине. Его движения выражали крайнюю степень беспокойства и с трудом сдерживаемого волнения. При этом он неосторожно нагнулся слишком низко, и когда огонь вдруг вспыхнул и вырвался из камина, Гейдек с подавленным стоном отдернул руку назад.

– Ты обжегся? – спросил Эдмунд, очнувшись.

Гейдек смотрел на руку, на которой появилась красная полоса ожога.

– Удивительно глупо сделан этот камин! – воскликнул он, давая выход своему раздражению, и быстро выхватил из кармана носовой платок, чтобы приложить его к обожженной руке.

Но вместе с платком вылетел и другой предмет, упавший на пол и покатившийся к самым ногам Эдмунда, Гейдек сразу же наклонился за ним, но было уже поздно – племянник опередил его и поднял раскрывшийся медальон, ослабевший замок которого при падении не смог удержать крышку. Какой-то рок висел над этим несчастным портретом! Перед самым уничтожением он попал в руки именно того, кто никогда не должен был его видеть!

– Мой портрет? – с величайшим изумлением спросил Эдмунд. – Откуда он у тебя, дядя?

С лица барона сбежала вся краска, но только на один миг. Он знал, что здесь было поставлено на карту. Страшным напряжением воли ему удалось сохранить самообладание, и он ответил, стараясь воспользоваться ошибкой племянника:

– Ну да! Почему бы мне и не иметь твоего портрета? Вместе с тем он сделал попытку взять медальон из рук графа, однако тот отступил от него и не возвращал своей добычи.

– Но я никогда не позировал для него. И что значит форма, которой я никогда не носил?

– Эдмунд, отдай мне медальон! – кратко и повелительно приказал Гейдек, снова пытаясь завладеть медальоном.

Его старания были тщетны. Не будь предыдущего разговора в комнате графини, Эдмунд, вероятно, удовлетворился бы любым объяснением, потому что подозрение и недоверчивость были вовсе не свойственны его открытому характеру. Но теперь и то, и другое было внушено ему, теперь он знал, что за этим скрывается какая-то тайна. Инстинкт подсказывал ему, что это было связано с этим портретом, и он настойчиво искал ответ на свой вопрос, не подозревая, чем это может закончиться.

– Откуда у тебя этот портрет, дядя? – снова спросил он, но уже повышенным тоном.

– Я тебе скажу, когда ты мне возвратишь его, – резко возразил барон.

Вместо ответа Эдмунд подошел к окну, где было еще совсем светло, и начал тщательно разглядывать портрет.

Последовала долгая, томительная пауза… Гейдек судорожно сжимал спинку кресла, с которого вскочил. Ему приходилось молча смотреть, так как он считал, что всякое насилие с его стороны может все испортить; но то, что он испытывал, было мучительно.

– Ну, рассмотрел? – спросил он по прошествии нескольких минут. – Получу я наконец медальон?

Эдмунд обернулся.

– Это не мой портрет, – медленно проговорил он. – Здесь только невероятное, неслыханное сходство, которое с первого взгляда вводит в заблуждение. Кто здесь изображен?

Барон Гейдек уже предвидел этот вопрос и приготовился к нему, поэтому ответил без запинки.

– Родственник, умерший много лет тому назад.

– Один из Эттерсбергов?

– Нет, член нашей семьи.

– Вот как! Почему же я никогда не слышал об этом родственнике и об этом удивительном сходстве?

– Случайно, должно быть! Ах, Боже мой, да перестань ты все время смотреть на портрет! Такого рода сходства очень часто случаются между родственниками.

– Часто? – машинально повторил Эдмунд. – Может быть, именно здесь и скрывается «несчастное воспоминание», которое еще сегодня должно было исчезнуть? Оно должно исчезнуть, поэтому-то ты и велел затопить камин?

Смертельно бледный молодой граф шаг за шагом приближался к пропасти, о глубине которой даже не догадывался. Гейдек видел это и сделал последнюю отчаянную попытку спасти его.

– Эдмунд, мое терпение кончилось! – воскликнул он. – Не можешь же ты серьезно требовать, чтобы я отвечал тебе на подобные дикие вопросы?

– Я требую, чтобы мне объяснили тайну этого портрета! – выходя из себя, крикнул Эдмунд. – Я хочу знать, кто на нем изображен. Дядя, ты дашь мне ответ! Сейчас, сию минуту!.. Не доводи меня до крайности!

Гейдек напрасно ломал себе голову, придумывая выход. Он не умел лгать и, кроме того, чувствовал, что племянник не даст больше обмануть себя. Единственное, что ему оставалось, это выиграть время.

– Ты узнаешь это впоследствии, – уклонился он от прямого ответа. – Теперь ты слишком взволнован и еще не оправился от последствий раны.

– Значит, ты не желаешь мне отвечать? – возмутился Эдмунд. – Ты не можешь и не хочешь? Тогда я пойду и спрошу мать; она должна будет дать мне ответ!

Он вихрем вылетел из комнаты и стремительно сбежал с лестницы. Дядя не успел удержать его и поспешил за ним, но напрасно. Когда барон подошел к комнате сестры, Эдмунд успел уже запереть за собой дверь. Невозможно было также услышать, что происходило за закрытыми дверями. Гейдек видел, что ему придется отказаться от всякого вмешательства.

– Да, это большое несчастье, – глухо промолвил он. – Бедная Констанция! Боюсь, что возмездие тяжелее, чем того заслуживает твой грех!

Глава 11

На следующий день была неприятная осенняя погода. Туман и косой дождь заволокли всю окрестность, и на цветах и кустарниках показались следы первого ночного мороза.

В Эттерсберге слуги ломали головы и спрашивали себя, что случилось; а что что-то случилось, было несомненно. Вчера после обеда, когда приезжали господа из Бруннека, все было нормально; но с того момента, как молодой граф вышел из комнаты матери, происходило что-то непонятное. Граф заперся и не выходил из своей комнаты, графиня, как уверяла ее горничная, серьезно заболела, но никого не пускала к себе и даже не велела звать доктора. Наконец, барон Гейдек сегодня уже два раза напрасно пытался попасть к племяннику, но и для него дверь оставалась закрытой.

Время близилось уже к полудню. Гейдек только что в третий раз попытался попасть к племяннику, но и на этот раз безуспешно. Старик Эбергард удрученно стоял рядом с бароном, решительно заявившим ему:

– Во что бы то ни стало я должен пройти к племяннику. Не может быть, чтобы он не слышал моего зова и стука. Там, наверное, что-то случилось.

– Я все время слышал, как его сиятельство ходили взад и вперед по комнате, – ответил Эбергард. – Только с полчаса там все стихло.

– Все равно! – заявил Гейдек. – От раны у него могла произойти потеря крови, с ним мог случиться обморок. Ничего не поделаешь, придется взломать дверь.

– Может быть, есть другое средство, – нерешительно промолвил Эбергард. – Маленькая дверь, ведущая из гардеробной в спальню графа, вероятно, не заперта; если бы мы…

– И это вы говорите только теперь? – раздраженно перебил его Гейдек. – Почему вы не сообщили мне об этом еще сегодня утром? Сейчас же покажите мне вход!

Старый слуга молча выслушал упрек. Он не верил ни в обморок, ни в потерю крови, которыми барон хотел прикрыть свое насильное вторжение; он прекрасно слышал шаги молодого барина, а также чувствовал, что тот во что бы то ни стало хотел остаться один. Теперь ему ничего не оставалось, как показать вход. Он оказался не закрытым.

Гейдек знаком приказал слуге уйти, а сам прошел к племяннику, тщательно закрыв за собой маленькую дверь гардеробной. Спальня была пуста, кровать не смята. Быстрыми шагами барон прошел в соседнюю комнату, и облегченный вздох невольно вырвался из его груди, когда он увидел Эдмунда.

– Эдмунд, это я, – промолвил он вполголоса.

Ответа не последовало; молодой граф, казалось, не слышал приближавшихся шагов, не слышал слов, обращенных к нему. Он лежал на диване, уткнувшись лицом в подушки, в позе смертельно уставшего человека.

– Как ты можешь так пугать нас! – с упреком проговорил Гейдек. – Три раза я напрасно стоял у твоих дверей и наконец почти насильно вошел к тебе.

И На этот раз Эдмунд не пошевелился. Дядя подошел ближе и склонился над ним.

– Ответь же мне, по крайней мере! Вчера ты убежал, как сумасшедший, ничего не слушая, ни на что не обращая внимания. Надеюсь, теперь ты стал спокойнее и можешь хотя бы выслушать меня. Я только что вернулся от твоей матери.

Последнее слово произвело, наконец, некоторое действие. Эдмунд вздрогнул и поднялся; но при взгляде на него барон с ужасом отступил назад.

– О Боже, что с тобой? Как ты можешь так убиваться? Действительно, черты лица молодого графа так изменились, что его трудно было узнать. Открытие, поразившее его, уничтожило в нем всю силу, все мужество; об этом говорили его потухшие глаза и выражение полного бессилия в голосе и позе.

– Что я могу еще услышать?

– Да ведь ты же не знаешь никаких подробностей. Неужели тебе не о чем спросить меня?

– Нет!

Барон с беспокойством взглянул на племянника; вспышка гнева была бы для него приятнее, чем такая полная апатия. Он сел с ним рядом и схватил его за руку. Эдмунд не оказывал никакого сопротивления, по-видимому, он едва ли осознавал, что происходит вокруг него.

– Вчера я принимал все меры к тому, чтобы скрыть от тебя истину, – продолжал барон, – потому что, может быть, отчасти и я виноват в этом несчастном деле. Тогда я единолично и насильно вмешался в судьбу двух человек, и это тяжко отразилось на всех. Мои намерения, конечно, были самые лучшие. Я знал, что молодой офицер, который любил мою сестру и с которым она тайно обручилась, был так же беден, как она сама. Он не мог дать ей никакого будущего, мог повести ее к венцу только через несколько лет, а я слишком горячо любил Констанцию, чтобы дать ей увянуть в заботах и печали. Разрушив их брак, я заставил Констанцию принять предложение графа Эттерсберга; я делал это в твердом убеждении, что здесь было только мимолетное романтическое влечение, которое кончится вместе с замужеством сестры. Если бы я мог предположить, как глубока была эта страсть, то никогда не вмешался бы. Лишь через год, когда я узнал, что полк, в котором служил возлюбленный Констанции, расположился по соседству с Эттерсбергом, у меня появилось предчувствие опасности; увы! уже первое мое посещение превратило это предчувствие в уверенность. Старая любовь при первом же свидании вспыхнула с новой силой и превратилась в страсть, разрушившую все преграды. Когда я узнал об этом и попытался заставить их вспомнить о своем долге, было уже слишком поздно.

Гейдек замолчал и, казалось, ждал ответа. Эдмунд вырвал у него свою руку и, встав с места, упавшим голосом сказал:

– Дальше!

– Мне больше нечего прибавить; после разлуки все было кончено. Я же говорил тебе вчера, что на портрете изображен давно умерший. Он погиб через год, став жертвой вспыхнувшей тогда войны. Моя сестра никогда больше его не видела. Теперь тебе известно все. Попытайся же овладеть собой! Я понимаю, что удар был для тебя слишком жестоким, но ты должен принять его как веление судьбы.

– Да, судьбы! – повторил Эдмунд. – Ты видишь, что меня она уже поразила.

– Не следует пасовать перед первыми жизненными препятствиями, – серьезно промолвил Гейдек. – Ты должен приучить себя нести свой крест. А теперь успокойся и перестань безуспешно ломать голову над тем, чего невозможно изменить. Пойдешь ты наконец к матери?

Молодой граф вздрогнул от ужаса.

– Нет, дядя! Не требуй от меня этого!

– Эдмунд, будь благоразумен! Не можешь же ты вечно сидеть взаперти у себя в комнате?

– Я покину ее еще сегодня. Через два часа я уезжаю.

– Ты уезжаешь? Куда?

– В город, к Освальду.

– К Освальду! – воскликнул Гейдек, вскакивая с места. – Ты с ума сошел?

– Неужели вы думаете, что я стану соучастником обмана? – неестественное спокойствие Эдмунда сменилось лихорадочной возбужденностью. – Неужели вы действительно могли думать, что я буду молчать и продолжать разыгрывать роль владельца майората, между тем как законный наследник, изгнанный из дома своих предков, будет вести жизнь, полную лишений? Вы могли так поступать, но я не могу! Как я перенесу весь этот ужас и вообще смогу ли его перенести, этого я не знаю. Но знаю одно: я должен ехать к Освальду, должен сказать ему, что его обманули, что он законный наследник Эттерсберга. Он должен знать все, а со мной пусть будет что будет!

Гейдек слушал его с ужасом. Он боялся всего, но такого оборота не предполагал. Если Эдмунду станет известно, что Освальд уже знает тайну или, по крайней мере, подозревает о ней, то объяснение между ними будет неизбежно, и тогда все пропало. Дядя лучше своего племянника понимал последствия такого несчастья и во что бы то ни стало решил предотвратить его.

– Ты забываешь, что здесь речь идет не только о тебе, – сказал он с ударением. – Подумал ли ты, против кого будет направлено твое признание?

Эдмунд вздрогнул, и горячая краска, только что заливавшая его лицо, сменилась мертвенной бледностью.

– Освальд всегда был врагом твоей матери, – продолжал Гейдек. – Он всегда ненавидел ее, и она никогда не заблуждалась в его чувстве. И ты хочешь признаться ему, пойти к нему с повинной, которая уничтожит твою мать? Он будет торжествовать, увидев ненавистную женщину уничтоженной, когда ее собственный сын…

– Дядя, замолчи! – с диким воплем перебил его Эдмунд. – Я не вынесу этого.

– Я не думал, что ты хоть один миг будешь выбирать между матерью и Освальдом, – мрачно произнес барон. – У тебя в данном случае вообще нет выбора; ты обязан покориться судьбе.

Эдмунд упал в кресло и закрыл лицо руками; тихий стон вырвался из его груди.

– Ты думаешь, мне легко было молчать и поддерживать то, что ты называешь обманом? – снова заговорил дядя после недолгого молчания. – Но, повторяю, у тебя нет другого выхода. Майорат передавать нельзя, ведь он принадлежит тебе как графу. Ты должен или остаться владельцем Эттерсберга, или открыть тайну всему миру, и тогда честь и Эттерсбергов, и Гейдеков погибнет навсегда. Другого выхода нет. То же самое я говорил своей сестре, когда она намеревалась все открыть своему мужу, и это же я говорю теперь тебе. Ты должен молчать! Хотя при этом будет принесено в жертву все будущее Освальда, мы не в силах ничего изменить. Честь рода выше, чем его право.

Барон говорил с ледяным спокойствием, но тем сильнее действовали его слова, и Эдмунд понимал, насколько они справедливы. Это была отчаянная борьба между чувством долга и необходимостью, которую так настойчиво ему навязывали. В глубине его души еще звучал вопрос Освальда: «А если бы ты вынужден был молчать ради чести семьи?». Он был, конечно, далек от мысли придавать этому вопросу более глубокий смысл или подозревать, что Освальд знает всю правду. Тот разговор произошел неожиданно и был вполне понятен. Тогда молодой граф был страшно возмущен тем, что нашелся человек, осмелившийся бросить упрек его матери в корыстных расчетах. Он гордо, презрительно заявил тогда, что не потерпит в своей жизни ни лжи, ни тени подозрения, что он смело и прямо должен смотреть в глаза всему свету. Это было всего два дня назад, а теперь…

Барон Гейдек не терял времени, чтобы довершить свою победу. Он решил использовать последнее и самое действенное средство.

– А теперь ступай к матери! – мягко промолвил он. – Ты не знаешь, в каком она состоянии со вчерашнего вечера. В смертельной тоске она ждет от тебя вести, ласкового слова из твоих уст. Ступай!

Эдмунд прошел с дядей несколько шагов, но у двери вдруг остановился.

– Не могу!

Гейдек, успевший уже открыть дверь, не обратил никакого внимания на его колебание и старался заставить племянника войти; но тот оказывал решительное сопротивление.

– Я не могу видеть мать. Не заставляй меня, дядя, не принуждай!.. Иначе тебе придется пережить вчерашнюю сцену! – Он вырвался из рук барона и позвонил. Вошел Эбергард. – Прикажите оседлать мою лошадь! – приказал Эдмунд.

– Да неужели же все мои слова были напрасны? – с отчаянием воскликнул Гейдек, когда Эбергард ушел. – Неужели же ты еще можешь думать об отъезде?

– Нет, я останусь, но чтобы не задохнуться, мне надо на волю, на воздух. Пусти меня, дядя!

– Сперва дай мне слово, что ты не сделаешь никакого безумства! Сейчас ты способен на все! Что мне сказать матери?

– Что угодно. Я только хочу часа два побыть на свежем воздухе. Может быть, после этого мне будет лучше!

С этими словами Эдмунд стремительно сбежал вниз.

Барон не пытался больше удерживать его. Он видел, что здесь не помогут ни уговоры, ни советы. Может быть, лучше дать буре стихнуть…

Проходил час за часом, уже наступил вечер, а молодой граф все не возвращался. Беспокойство в замке увеличивалось с каждой минутой. Барон Гейдек только упрекал себя за то, что отпустил племянника в таком состоянии, но не смел выказывать беспокойство, а вынужден был утешать сестру, терявшую от страха голову. Она ходила из комнаты в комнату, от окна к окну и вовсе не слушала барона, утешавшего ее. Она отлично знала, чего ей следовало бояться.