Читать книгу: «В саду моей души. Как любовь к растениям способна изменить жизнь и исцелить душу», страница 4

Июль

Когда я снова увидела Джоша, на нем был новый плащ и незнакомая мне рубашка, но вел он себя так же очаровательно неуклюже, как и на нашем первом свидании. Я сидела на скамейке у входа в парк, где мы договорились встретиться. Примерно за пару дней до этого он назначил мне встречу в парке, вместо того чтобы просто прийти в квартиру. Вряд ли кто-то выберет нейтральную территорию для радостной беседы.

Привстав, я потянулась к нему для приветствия, но в ответ он крепко обнял меня, как если бы я была какой-то пожилой тетушкой, и неуверенно похлопал руками по спине, когда я так привычно положила ему голову на грудь.

Краткие болезненные минуты непродолжительного разговора, закончившегося, как только мы поднялись на небольшой холм, расположенный поблизости. Шел дождь, словно прописанный в сценарии фильма, хоть и не сильный – недостаточный для того, чтобы побить только что распустившиеся полевые цветы. Когда мы сели, я периодически принималась говорить о чем-то пустячном, бессмысленном, и это заканчивалось моим хныканьем. Мое неприятие случившегося так до конца и не ушло; где-то в глубине души я продолжала верить, что мы сможем вернуть все обратно и я смогу стать более яркой, лучшей версией себя. И возможно, он понял, как ему не хватает меня и со мной его жизнь была лучше. Но оказалось, что все не так. Я не стала допытываться у него, почему и как Джош пришел к такому решению, но у меня и не было особого желания проявлять любопытство. Я просто знала, что перестала быть для него тем человеком, в ком он нуждается или кого хочет и что он не считал, что я снова стану для него такой. После всего сказанного он намекнул, что уходит только на какое-то время, явно испытывая чувство вины, но, думаю, и чувство облегчения от того, что сделал это. Мы разошлись в противоположные стороны, и я впервые за пять лет не имела понятия, куда он направляется.

Я же в свою очередь сменила несколько автобусов и отправилась за город, где жили мои родители, взяв сумку, которую собирала в надежде, что буду радостно распаковывать ее вскорости вместе с ним, вернувшись в нашу квартиру. После чего начнется новый этап нашей совместной жизни.

Я не знала, как объяснить все родителям. Ведь не было ни скандала, ни обмана, ни предательства. Скорее все было так, как если бы мои отношения представляли собой пышно украшенную, располагающую к комфортному отдыху комнату, но потом постепенно и незаметно все стало приходить в упадок. И теперь я стояла и смотрела на голую штукатурку, свисающие со стен куски отсыревших обоев и думала, как мне склеить все это заново. В том, что осталось, было трудно различить прежнюю обстановку, особенно учитывая столь внезапные перемены.

Но тогда я не способна была понять, что все в моей жизни начнет медленно меняться в отсутствие Джоша. Постепенно стали вырисовываться перспективы.

Поначалу мне все время мерещились какие-то пустоты. Даже в односпальной кровати в доме моих родителей я могла проснуться, не понимая, почему его нет рядом, пока не вспоминала, что теперь его не будет рядом никогда. Я пыталась представить себе, что через полгода он изменит свое решение и мы начнем все сначала. Но даже тогда это казалось наивным. Я отправляла сообщения друзьям, которые пережили болезненные разрывы, и просто спрашивала: «Как сделать так, чтобы уменьшить боль?» Часы абсолютного небытия, когда я почти не разговаривала, едва ли замечая ход времени, перемежались бурной деятельностью, активным общением с друзьями и рассылкой по почте предложений на приобретение фестивальных билетов – я заполняла свое ближайшее будущее различными концепциями развлечений. Когда я перестала плакать, я стала названивать друзьям, бродя по дому и параллельно разговаривая с теми подругами, которые давали мне ощущение – пусть всего на несколько минут – словно я надела свою любимую футболку.

Как ни странно, но мне было комфортно в компании ровесников моих родителей. Я бродила по саду, срезая ароматную зелень к столу и собирая толстые, покрытые пушком семенные коробочки, которые сбросила глициния. Все словно бы замедлилось. Приехала бабушка, обняла меня крепко, по-ланкаширски, и горячо прошептала мне на ухо: «Очень сильно тебя люблю, Элис, очень сильно». Со мной нянчились как с маленькой, и это действовало расслабляюще, как теплая ванна. На долгие дни современная, бурлящая, показная жизнь была поставлена на паузу. Так случилось, что Анна, моя школьная подруга, с которой мы еженедельно встречались в городе, приехала к своим родителям, жившим по соседству с нашим домом, и как-то вечером она зашла ко мне в гости, чтобы составить компанию в поедании странных чипсов, которые мама купила со скидкой в супермаркете. Было ощущение, словно нам опять шестнадцать лет. И мне это жутко нравилось.

Я продолжала сохранять этот подростковый настрой, когда наконец вернулась в Лондон. Я начала избавляться от самых явных напоминаний о нашей совместной жизни: убрала фотографии наших увлекательных поездок за границу, которые прилепила пластилином к дешевым стеллажам, убрала в шкаф его туфли, стоявшие в прихожей.

Я начала спать на его стороне кровати, чтобы таким образом компенсировать его отсутствие, но потом просто легла по диагонали, заняв все свободное место, которое теперь могла себе позволить.

Мне казалось, что я слишком долго была взрослой, а теперь не видела смысла взрослеть. Я не переносила одиночества в квартире, заставляя себя насильно убираться и ходить за продуктами. Я воспринимала все наши совместные годы так, словно я что-то пропустила, любой другой человек моего возраста вел бы себя более беззаботно как в отношении своих душевных переживаний, так и в выборе сексуальных партнеров, и все они развлекались бы больше, чем я, ведомые жаждой наслаждений.

Я отказывалась бездействовать, примеряя на себя опыт хаотичного переживания независимого счастья, обретенного в барах, напитках, пикниках и ночных автобусах. Я смеялась слишком громко, пила слишком много, всем сердцем любила своих друзей и говорила себе, что это то же самое, что уснуть рядом с человеком, зная, что утром он будет с тобой. Все это ощущалось так же сладко и хрупко, как карамель. Головокружительная новизна ощущений от ожидания в пьяном виде автобуса, как правило, испарялась, как только мы приходили в клуб, где я оглядывала всех танцующих и задавалась вопросом, есть ли среди них те, кто чувствовал себя таким же сломленным, как я. Но я держалась и принималась энергично танцевать, надеясь, что улетучится моя боль. Я убеждала себя в том, что поступаю правильно, это именно то, что я должна делать, в соответствии с какими-то важными и негласными установками, а не потому, что я этого хочу. Я делала селфи и выкладывала их в Instagram, чтобы продемонстрировать, как приятно я провожу время, и в надежде, что он увидит эти снимки. Здесь было мое «я» напоказ, а не то, которое соответствовало действительности.

Но были в тот период и абсолютно искренние отношения. Я отбросила мешавшую мне гордость, отдалившую меня от моих друзей на долгое время. Впервые за многие годы я впустила в свою жизнь тех, кого держала на расстоянии, осознав, что нет ничего позорного или глупого в том, чтобы поговорить о менее сладких аспектах моей жизни.

Проверенные временем друзья оказались рядом, чтобы утихомирить настойчивый поток чувств, который мой мозг и мое внутреннее естество позволяли безостановочно изливать. Я с удовольствием делилась всеми своими переживаниями с людьми, которых раньше вежливо держала чуть на дистанции. Я делила с ними кров и постель, встречала закаты и разговаривала, разговаривала, разговаривала.

Слякотный июнь сменился благоуханным июлем, достаточно теплым, чтобы проводить выходные на свежем воздухе, накладывая на кожу «ожерелья» загара. Жарким сухим летом природа раскрывает свои секреты; затерянные деревни появляются из небытия, вырастая у пустых, словно очищенных от шелухи озер. Фундамент большого дома, пострадавшего от пожара и разрухи, проблескивает среди обгорелой земли, словно полуденное солнце сквозь прикрытое веко. В Чатсуорт-Хаус гигантские, с причудливыми узорами цветочные клумбы и дорожки, разбитые еще в 1699 году, красуются снова. Они, словно негатив, за время своего отсутствия проступили на опаленной солнцем земле. И именно так я ощущала себя в те пропитанные солнцем, эмоционально наполненные недели, словно какие-то частички меня, прежде глубоко спрятанные, вышли на поверхность, проявившись здоровым бронзовым загаром.

В свою очередь, мои друзья – в основном девушки – продемонстрировали мне, в каком шоке и гневе я пребывала первое время, но, к сожалению, я до сих пор сохраняла прежний настрой, упорно не желая с ним расставаться. Я никогда не понимала смысла, зачем ненавидеть людей за то, что они не могут дать тебе желаемого. Я с радостью снова окуналась в их жизнь. Большинство из них были незамужними; расположенные к юмору и душевно щедрые, они всегда были готовы чем-то помочь. Мы болтали на разные темы, а потом, ближе к ночи, находили себе какие-нибудь новые развлечения. Постепенно, день за днем, они пытались вовлечь меня в новый мир.

Я понимала, что мне это нужно, что это погружение в непредсказуемое. Беспокойство было причиной моего страха и источником неудач с самого детства. Когда мне было семь, как-то раз в городе я купила набор перуанских маленьких кукол, и они на долгие годы поселились в моей спальне, став для меня своеобразным талисманом.

Такое ощущение, словно я готовилась к некой эпидемии тревожности, которая охватит мое поколение, когда мы подрастем, и понимала, что многие данные нам обещания не сбудутся. Согласно статистике, у более чем 10 % моих сверстников диагностируют повышенную тревожность. Я всегда знала, что чрезмерное планирование бессмысленно – можно составить сколько угодно списков необходимых дел, но это не спасет вас от того, что в одно прекрасное солнечное утро понедельника ваша жизнь рухнет, – но все равно постоянно делаю это, составляя списки на обратной стороне конвертов, в записной книжке в моем телефоне – просто ради видимого спокойствия.

В связи с нашим разрывом появилось много неопределенного. Постепенно я начала свыкаться с мыслью, что мы с Джошем расстались, но оставались проблемы, требующие своего решения: где мы будем жить, что делать с квартирой, как мы будем делить собранные нами фрагменты нашей совместной жизни – все это оставалось тайной. Пространство – это то, за что постоянно борется наше поколение. В семнадцать лет я знала наизусть коэффициент приема на все университетские курсы, куда я подавала заявку. Моим друзьям, изучавшим моду в лучших школах, в первый же день сказали, сколько из них сможет подготовить свои финальные показы. Каждый ноябрь происходила какая-то неистовая гонка, чтобы попасть в студенческое общежитие, так как в нем просто не хватало мест для всех. И все это продолжалось на протяжении всей нашей юности. Конкуренция возникала повсюду: даже за работу помощниками редакторов и бесплатную преддипломную практику. За каморку стоимостью 500 фунтов в месяц на границе с зоной 3. Складывалось впечатление, что все нужно делать в спешке и лучше всех остальных, причем одновременно. Фактически не оставалось достаточного пространства для всех нас – во всем и везде.

Но, несмотря на все, я прекрасно осознавала, насколько мне повезло иметь собственное жилье, но с ним возникла проблема. Так как мы оба продолжали оплачивать счета, не могли сдать квартиру в аренду и пока не могли решить, как ее продавать, мы пришли к выводу, что будет справедливо делить ее, так чтобы каждый из нас мог жить в ней поочередно по месяцу, а другой в это время жил бы отдельно. Семья Джоша жила в Лондоне, мне же в данном случае пришлось бы то и дело снимать жилье на короткое время.

Я прекрасно знала, какие трудности мне предстоит преодолеть. В Лондоне комнаты сдаются и берутся внаем за несколько дней до начала вступления в силу договора аренды. Даже такой яростный нервный любитель планировать, как я, не мог провести в данном случае никакой подготовительной работы. Я просто вынуждена была сидеть и ждать, когда появится жилье.

Я не могла изменить ситуацию. Хотела только знать, как будет разворачиваться моя жизнь с привнесением корректив в привычный мой график. Однажды в среду вечером я пригласила своего старого университетского приятеля на концерт, о котором собиралась писать. Мы не так часто с ним общались, поэтому он не знал о нашем разрыве, пока я не рассказала ему об этом после шоу, когда мы направились в Шордитч, чтобы немного продлить этот вечер. У него постоянно были какие-то сумасбродные идеи, он редко находился в стране дольше нескольких месяцев, и его всегда приводили в ужас такие прозаичные понятия, как, к примеру, сдать комнату в аренду на год. Будучи студентами, мы обычно проводили остаток дня на чердаке ливанского ресторана, поедая рагу из ягненка, – это казалось нам вершиной блаженства для Ньюкасла в ноябре, в то время, когда я должна была сидеть в библиотеке. Мой приятель был из тех, кто мог появиться в самую последнюю секунду и заключить тебя в жаркие, пьяные объятия, выкрикивая твое имя на улице, так что прохожие оборачивались, – но не тот, с кем можно было что-то планировать или полагаться на него. Вот почему, вместо того чтобы идти домой писать рецензию, я в итоге целовалась с ним, стоя на Арнолд-серкус – круглой площади, образованной кольцом из викторианских краснокирпичных домов. После нескольких часов, проведенных за поеданием пиццы из коробок и питья сидра из банок и самого увлекательного разговора, который случился у меня за последние недели, мы словно попали в какой-то неожиданный водоворот чувств.

Я была ошеломлена этим безрассудным, ностальгическим поцелуем, по-дурацки воспринимая его скорее как побег, чем счастливое совпадение. Его тоже недавно бортанули, и мы оба вели себя немного сумбурно. Но логика здесь не работала: странные фантазии смешивались с чувством разочарования, позволив на какое-то время потеснить меланхолию, с которой я просыпалась каждое утро.

Мне так отчаянно хотелось соприкоснуться с новыми реалиями. Мои казались мне сложными и муторными, преимущественно потому, что все в действительности могло наладиться только со временем. Я так привыкла работать ради того, что я хочу, за мгновенное вознаграждение, которое мы получаем столь многочисленными способами, что подумала, что могу полностью проигнорировать свою привычку. Я развлекала себя, представляя разные волнующие сцены, всегда с его участием, но только исключительно вне Лондона. Неожиданно возникло собеседование по работе в Копенгагене, и я была твердо уверена в том, что если бы убежала от всего этого и переехала в сказочный скандинавский мир, то чувствовала бы себя там прекрасно. Не получив той работы, мне пришлось снова окунуться в прежний мир, опять все делать самой, и это, естественно, потребует от меня терпения.

К счастью, я была не одинока. В то лето отношения рушились, как домино. В первые дни после возвращения в Лондон, когда я начала носить одежду на молнии и потихоньку примиряться со своей ситуацией, Кейт написала мне, что ее тоже бросили. Спустя несколько часов мы сидели с ней в парке рядом с моим офисом, и я видела себя двухнедельной давности – безутешную, жалкую, сломленную женщину. Еще через пару недель мой школьный приятель тоже потерял все: девушку, лодку, собаку и десяток дюймов волос. Я сопереживала им, чувствуя боль их открытых ран, в то время как моя собственная начала потихоньку зарубцовываться. Мы сидели на крыше дома на юге Лондона, неторопливо поедая запасы хумуса, и я смотрела в сторону своего дома, зная, что теперь он уже больше не мой – всего лишь место, где я засыпаю в одиночестве.

•

Я проехала на велосипеде примерно милю до Кеннингтона, района, где летом жил Джейми, на улицу, которую я обожала. Я наткнулась на Кортни-стрит в свою первую весну в Лондоне, когда влюбилась в этот город и колесила по нему на велосипеде, не в силах налюбоваться. У меня была карта, идеально помещавшаяся в передний кармашек потрепанного рюкзака, и горный велосипед, который кто-то подарил моему отцу.

Стажировка с минимальной зарплатой в журнале и лондонская арендная плата позволяли мне на велосипеде изучать маршруты города от Элефант-энд-Касл до Ковент-Гарден, от Бэнк до Олд-Кент-роуд и от Клеркенуэлл до реки, пока они не отпечатались в моей памяти. Познакомиться с ними означало начать трепетные отношения с городом, сшить его улицы вместе и запомнить на генном уровне.

Кортни-стрит – одна из немногих улиц, скрытых за многоэтажками района Кеннингтон. Впечатляющая линия террас тянется вдоль главных дорог. Дома здесь маленькие, объединенные глазурными изгибами изящных белых изгородей. На соседних Кортни-сквер и Кардиган-стрит широкие навесы над входом красиво закрывали двери между старомодными фонарями. Если бы это было в Ноттинг-Хилле, а не запрятано где-то за грязной бахромой Кеннингтон-лейн, то здесь ежедневно тусовался бы не один десяток туристов в поисках инстаграмных мест. Подобно многим районам города, он пострадал после Второй мировой войны, когда рельсы были убраны для создания открытого пространства. Однако к концу шестидесятых были приложены усилия по реставрации района, и теперь, чтобы жить здесь, нужно иметь очень большие карманы. Или, как говорит Джейми, удобных друзей.

Дом, в котором он жил, был передан его другу во владение недавно умершим художником, который, как я подозреваю, был частью богемы, поселившейся пятьдесят лет назад в эти симпатичные, но запущенные старые дома. Они напоминали мне дом моего дедушки – поизносившийся дом с кучей всякого барахла, скопившегося за многие десятилетия. Открытка от Квентина Блейка как бы между прочим стояла на камине. Кухонные полки были покрыты слоями потрескавшейся эмали первоначальных цветов. В лучах света, падавшего из французских окон, кружилась пыль, придавая всей обстановке налет загадочности.

Но Джейми был там еще и потому, что так же, как и я, залечивал свои душевные раны и у него не было постоянного места жительства. Его разрыв случился пару месяцев назад, но спустя несколько недель пребывания в этих мучительных сетях он выглядел бодро, говорил о своей бывшей спокойно и мудро, стоя у кухонной раковины. Он сказал, что они остались друзьями.

Мы направились в сад, и я подсказала ему, что делать с душистым горошком, чтобы он пошел на семена. Было вполне логично, что он рос в саду дома, построенного в 1913 году, – эдвардианцы любили душистый горошек. В 1900 году на Двухсотой выставке душистого горошка было представлено 264 его разновидности (только вообразите себе этот запах!), а год спустя было основано Национальное общество любителей душистого горошка – оно существует до сих пор.

Эти цветы, должно быть, посадил кто-то по весне. Они прекрасно себя чувствовали – однолетние, с толстыми бороздчатыми стеблями, перемахнувшими через какую-то колченогую квадратную конструкцию (вигвамы надежнее) из бамбука и веревки. Среди побегов пышность пастельных лепестков хорошо гармонировала с маленькими пушистыми семенными коробочками, которые появляются, если не срезать цветы. Всего через несколько недель – или дней, если достаточно жарко, – эти семянки распухнут, отяжелеют и высохнут. Стебель пойдет в рост, оставив бледно-желтую тень растения там, где когда-то была сочная зелень. Часть более удачливых семян упадет на землю, даст корни и прорастет. Подобно огромному большинству живых существ, душистый горошек (Lathyrus odoratus), которому не нужно ничего делать, чтобы продемонстрировать свою изысканность, – предназначен для размножения. Он растет, чтобы оставить после себя семена, а сделав это, гарантировав продолжение своего рода, отмирает. Неисчислимая энергия тратится на то, чтобы создать эти маленькие стручки надежды. Работа растения выполнена.

Многолетний горох (Lathyrus latifolius) и более симпатичная чина клубненосная (Lathyrus tuberosus) проходят этот цикл каждый год, продолжая борьбу за жизнь и на следующее лето. Они не обладают ароматом своих однолетних кузенов, той яркой омытой свежестью, согретой лучами солнцами, но компенсируют это своей жизнестойкостью. Мои любимые растения обвивают черные железные перила террасы в духе Диккенса на Кэмберуэлл-Нью-роуд. Это дом, утопающий в печали, но каждый июль буйство светло-вишневых лепестков пробивается сквозь бетон, игнорируя выхлопы тысяч проезжающих мимо машин.

Я видела их сестер – чину японскую (Lathyrus japonicus), победно разросшуюся на гальке мыса Дангенесс, этом диковинном, каком-то неземном треугольнике береговой линии, настолько сухом, что по всем природным показателям считается единственной пустыней в стране. Многолетний душистый горошек всегда пробьется среди менее буйного кустарника палисадников и живой изгороди разрозненных парков города. Это одни из немногих цветов, за которыми я охочусь, не испытывая ни капли вины (в общественных местах, которые я торопливо добавляю в свой список), потому что знаю, что их всегда в избытке и обычно приходится потрудиться, чтобы добраться до них. Но это стоит того, даже несмотря на все оставшиеся царапины от кустов ежевики. Придя домой и поставив их стебли в воду, я знаю, что их цветки продержатся в течение недели, иногда дольше, а лепестки будут постепенно бледнеть, становясь пепельно-багряными.

Многолетний горох прекрасно себя чувствует в суровых условиях города, но это не останавливает городских садоводов от ежегодной кампании по высадке более нежного душистого горошка. Для меня и, как я подозреваю, для многих однолетний душистый горошек в идеале является сельским садовым цветком. Его красота – в его простоте: здесь нет никаких эффектных шипов или впечатляющих раструбов, а всего лишь несколько слегка гофрированных лепестков, застроченных вместе, словно носовой платок. Вита Сэквилл-Уэст, великий садовод и знаменитая возлюбленная Вирджинии Вулф, отзывалась о них слегка пренебрежительно. «Маленькие, закрытые капюшоном и не особо примечательные в смысле оттенка цвета» – так она описывала душистый горошек в своей еженедельной колонке для газеты Observer в октябре 1952 года (коллекция ее колонок была позднее опубликована в книге под названием «Снова в вашем саду»), имея в виду дикую итальянскую разновидность, завезенную на эти берега в последний год семнадцатого столетия. Именно из этого «незаметного маленького дичка» мы выращиваем в наших садах более нарядные и ароматные его сорта – спенсер, грандифлору, купани.

В пятидесятые годы Сэквилл-Уэст охотилась за итальянской разновидностью, той, «что следовало оставлять расти вдоль тоненьких подпорок, за которые растения цеплялись, с тем чтобы потом собирать урожай в солнечном уголке огорода» (забавно, но это описание в точности совпадало с тем, что происходило на позаимствованном на время участке Джейми).

А мой дедушка по материнской линии за три месяца до того, как стать отцом, должно быть, посеял семена душистого горошка, чтобы они проросли на следующее лето.

Я выращиваю душистый горошек потому, что этим занималась моя мама, а она, в свою очередь, подхватила традицию семьи: его выращивал дедушка, добиваясь густых соцветий высотой в три дюйма. И неодобрительно качая головой, я мысленно говорю себе, что они не так хороши, как у моей мамы, точно так же она ворчала на своих питомцев: «Все равно у отца они были лучше». Бабушка обычно срезала растения и приносила домой, и, как мне рассказывали, цветы наполняли своим ароматом всю гостиную, типичную для эпохи шестидесятых. На кухне, как правило, цветы срезанного душистого горошка стояли на столе в бело-голубом керамическом кувшине, иногда застывшие, покрытые неприглядной тлей, которую не успели стряхнуть полностью за время их короткого путешествия со шпалеры под кухонным подоконником. В других случаях букет приносил пожилой человек по имени Джордж, живший в викторианском доме в конце деревни и носивший очень короткие брюки.

Так как душистый горошек – одно из тех магических однолетних растений, как и космея, которую лучше всего сажать в мае, он украсит обычно невозделанный участок большим количеством цветов.

В этом случае его стебли станут короче, особенно если вы, как и я, не высаживаете его на грядке с хорошо удобренной почвой. Мой приятель, выращивающий контейнерный сад, фанат цветов, однажды сказал мне, что высаживает душистый горошек из чувства ностальгии, несмотря на то что они терпеть не могут даже самые огромные ванны и истощаются уже к началу июля, в то время как в земле они «продолжают расти вполне прилично». Правильно подрезанный и подкормленный душистый горошек в хороший сезон вознаградит вас несколькими месяцами цветения. Я собирала его цветы у мамы в Ночь Гая Фокса, 5 ноября. Все потому, что единственный способ для душистого горошка дать семена – таким образом обеспечив себе шанс на будущее потомство – сначала зацвести. Эти цветы вянут, и из их сердцевины вырастает семянка, которая, если не мешать ей, со временем лопнет, разбросает семена и, возможно, даст побеги.

Вот что я рассказала Джейми в то июльское утро в среду о душистом горошке, а еще о том, как садовники прерывают данный процесс. Через несколько дней после того, как бледно-желтые бутоны набухнут, они раскроют лепестки. Дальше начинается выжидательная игра: как долго продержится садовод, прежде чем срезать эту хрупкую первую любовь в период ее красивого цветения, для того чтобы место этого цветка заняли другие. Вы можете проделывать подобные хитрости с однолетниками неделями, побуждая растение к циклам цветения и отмирания – крошечные «вальсы», с чередованием контроля и терпения, ухода и риска. Сколько времени требуется на продление жизни растения, на то, чтобы оно было красивым и радостным, прежде чем вы неожиданно прервете этот процесс в надежде получить что-то новое.

Растущие у Джейми на участке цветы нуждались в подрезке, чтобы сохранить лепестки, прежде чем они завянут и опадут, оставив еще одну семянку, что присоединится к остальным. К сожалению, мы не нашли ножниц, зато обнаружили нож для грейпфрута и срезали им стебли. Когда я закончила, то посмотрела на него, в белой индийской рубашке стоявшего рядом с желтым стулом, державшего букет карамельно-розовых цветов и вдыхавшего их аромат.

•

Я росла в атмосфере музыкальных фестивалей. Я наблюдала, как мой взрослый брат – тогда ему было всего шестнадцать, но он мне казался таким взрослым – стоит в толпе, отбрасывая свою рваную, в стиле девяностых годов челку с глаз, а в это время с больших экранов Би-би-си транслировала концерт группы Radiohead. Тогда фестиваль в Гластонбери еще не растерял своей необузданности, задолго до появления неприступной металлической ограды и онлайн-регистрации, которые сделали процесс покупки билетов делом для посвященных. Людей грабили и избивали, фестивальная площадка была местом опасным.

Кто-то скажет, что Гластонбери потерял свой драйв, но все равно он остается наименее корпоративным крупным фестивалем в стране. За последние двадцать лет в Соединенном Королевстве музыкальные фестивали стали крупным бизнесом, выгодным делом для производителей палаток и резиновых сапог, поставщиков ярких блесток и цветочных венков, а также фургонов с уличной едой.

Я отправилась на свой первый фестиваль в Рединг, когда мне было пятнадцать, и не могла поверить, как много моих любимых групп там выступало, ожидая своего выхода, выстроившись в ряд, как солдаты.

Но теперь это не имело никакого отношения к музыке. Люди стали ходить туда, чтобы похвастаться нарядом или пофлиртовать, отдохнуть пару дней от работы, стоя в поле в блестках. Те же самые традиционные ларьки с мак-чизами и фургоны с коктейлями появлялись там каждый летний уикенд, а еще подтягивались комедианты, театральные труппы и литературные салоны. В шатрах устраивались банкеты, например свадьбы, где никто не знал друг друга. В целом это мероприятие проходило под девизом «опыт общения», и в нем принимали участие миллениалы, лишенные всего материального, например вещей и домов, чтобы перенять опыт свободного поведения. Носить трико с блестками и маску лисы и бродить в лесах в туманных поисках выпивки и экстази было ценным способом высвобождения, якобы необходимым для тех, кто жил «правильной мотивирующей жизнью».

В какие-то годы я умудрялась обойти целых десять фестивалей, и лето, в которое я рассталась с Джошем, было одним из таких. Я достигла той точки в своей карьере, когда билеты и бутик-кемпинги мне было довольно просто добыть, и так как мы с моими друзьями не были особо богатыми людьми и редко что планировали (почти всегда все решалось в последнюю минуту), обычно заскакивали туда всего на пару вечеров. Это было, конечно же, весело и шикарно. Там я ощущала себя так, словно мне удалось совершить что-то запретное, как только мне на запястье повязывали очередной яркий браслет и выпускали на украшенное флагами пространство, чтобы я оторвалась по полной. Танцы всегда были для меня самым мощным способом снять стресс, и я находила отдушину в том, чтобы бодрствовать до глубокой ночи, бесцельно бродя ради поиска тех кратких моментов трансцендентности в капле ритма. Было что-то неуловимо очаровательное в ощущении прохладного ветра на щеке темной летней ночью, когда ты затерта в толпе поющих людей. Временами среди них я чувствовала умиротворение.

Мне повезло, и это был, вероятно, самый приятный бонус в моей работе, которым я пользовалась на протяжении последних десяти лет. Но билеты на фестивали были палкой о двух концах: ты мог отправиться за сцену, но при этом не мог позволить себе много развлекаться. Потеря контроля над собой, излишнее перевозбуждение были делом постыдным.

Подобный круг обязанностей не возлагался на тех, кто платил за билеты, кто находился там на отдыхе. Или, возможно, и на них тоже. Фестивали стали таким грандиозным явлением, что они имеют свои профили в соцсетях и аккаунты на YouTube, переполненные видео с красивыми, сияющими людьми, пьющими шампанское и танцующими под звездным небом. Здесь нет места солнечным ожогам, апатии, похмелью или последующим утренним разочарованиям. Даже эти конструкции, предложенные в качестве способа ухода от нашей давящей серой реальности за счет возможности ухватить некую свободу, были упакованы в фантазии, которые вряд ли бы у нас возникли без хорошего освещения и какого-то стильного направления. Интересно, все ли функционировали на этом уровне, не чувствуя себя достаточно шикарно, чтобы участвовать в том празднике гедонизма, которого мы жаждали?