– Хо-ро-шо, Татьяна Васильевна, а почему же ваша фамилия не совпадает с дочерью вашей, как вы говорите?
– Фамилию отца своего взяла.
– А почему же вы – то Наумова?
– А потому! По тому самому! Не обязана…Обижаешь, прям. Совсем в головушке пусто, что ль? Вопросы такие задавать. Я не затем приехала. Вот что. Опеку я собралась брать над внуками при таких родителях, при такой-то жизни! Они несмышленыши малые, а я-то их воспитаю. Ух, какие молодцы вырастут! Вообще, и я терпела-терпела, но это последняя капля, пик! Все, Мариночка, не будет тебе больше доброй мамы. Детей без крова оставили. Всё! Ну? Где подписывать?
– Что подписывать, Татьяна Васильевна?
– Это тебе виднее. Опекунство я хочу взять!
– Ну, Татьяна Васильевна, не моя уже эта забота, не мое дело.
– А…правда, что ль? Ну и славно. Ой, милок, как это славно. Скоро поедем, – она направилась к машине, из которой до сих пор грохотала музыка без слов, казалось, на весь район и несло рыбой. Татьяна глянула на мужичка, того самого, которого можно было принять за лесника, и раздражительно крикнула ему пару раз, несмотря на то, что стояла чуть ли не в метре от него:
– Фом, ну сделай потише, что мы как нелюди, жить не даем музычкой этой твоей! Выключи лучше, выключи напрочь! С глаз моих долой и с ушей! С глаз долой, из сердца вон. Тут, видишь, люди уважаемые-милиция. Хе-хе!
Тот стоял в какой-то странной позе: руки в боки, одна нога на высоком бордюре, другая сползла куда-то в сторону, чуть ли ни под автомобиль. Он пренебрежительно посмотрел на женщину и снова забосил:
– Пфф, уважаемый. Мистер Уважаемый. Стоит весь…Уважаемый среди неуважаемых.
– Ой, да сам ты … Брось все и выключи. С тобой в люди – ну невозможно! Что же мы соседей всей побудили, – она пыхтела, бурчала, при этом смеясь и все ужасно зачем-то спешила.
– Соседи и так не спят, – буркнула с лавки Тамара, – про сидящих, кажется, совсем уже забыла.
Татьяна Васильевна тут же обернулась к ней с распростертыми объятиями и радостной физиономией, готовясь изречь какое-нибудь приветствие, так как хорошенько поздороваться им еще не удалось. Но тут же опустила свои руки обратно, смутившись, увидя как серьезно и укоризненно смотрит вдруг на нее Тамара.
– Тань! А ты, Танька, куда и все побежала? В таком возрасте. Хорошо, небось, на большой дороге-то, а?
Татьяна несколько побледнела, отступила пару шагов назад, уголки ее губ опустились вниз.
– Погоди-погоди, погоди! Чего?…Эти ваши городские выражения вконец понимать разучилась. Хо-хо, – она нервно просмеялась, но тут же вернула свой обыкновенный образ. А вот Тамара пристально смотрела на давнюю знакомую, затем потянула за рукав в сторону и будто-совсем злобно процедила:
– Все ты понимаешь. С бандитами, говорю, связалась?
С бедной Татьяной Васильевной вмиг сделалось что-то неописуемое; она схватилась за сердце, голову выдвинула вперед и заголосила: «Кто?!Я?». «Да ни в жизни!»-оскорбленно прошипела она.
– А это кто за хахлай-махлай ряженый стоит? – она кивнула головой в сторону мужика в армейке.
– Тамара! – тут Таня уже вернулась, так сказать, в себя и стала изо всех сил показушно хохотать. – Тамара! Это ж деревенский наш. Фомка Антонович Гуляйкин, наидобрейший тип. Вон вишь, музыку потише сделал, а все-таки не выключил. Эх, Гуляйкин- Гуляйкин! – задорно посмотрела она. – Его у нас там все знают. Ой, ну Тамарка! Такая серьезная. Да, давно не виделись.
– Ну что ты? Чего ты? – и на Тамарином лице проступила смущенная улыбка.
– Сто лет уж не виделись, чего.
– Это верно. А я смотрю еще, главное: на мерседесе едуть. Кто же, кто? Смотрю, Танька!
– Мерседес! Да какой мерседес, внедорожник, во. Ха-ха-ха
– Да, только вчера приобрел, – довольно подтвердил Фома Гуляйкин.
– А мне-то ехать не на чем, вот, по-приятельски, и довез. Мерседес. Ха-ха-ха. Ой, ну Тамарка! – шум, гам и смех теперь царили у подъезда. Оставались только они, все остальные уличные незаметно куда-то делись.
Весь этот разговор происходил прямо при мальчиках, будто их вовсе тут не существовало. Они потеряны, одиноки, ранены, разумеется, не физически и несчастны. Потому что теперь, теперь это кажется непременно так и должно быть. Сидели на мокрой, шершавой все той же лавке. Правдик погружено рассматривал свое огненное перо. И кто знает, сколько бы это еще продолжалось, если бы не слабое напоминание со стороны Фомки: «Ребятишки совсем замерзнут. Жалко будет». Но, как ни странно, это помогло. Их бабушка Таня опомнилась и кинулась к мальчишкам с видом такого сострадания. Она и правда очень переживала за них, но была еще тогда слишком легка и буйна, и, как на зло, в этот момент особенно. Чрезмерное возбуждение мешало ей сосредоточиться на главном. Смех как защитная реакция выдавал все ее нестабильное состояние.
– Тамар! – воскликнула женщина, оглядываясь по сторонам: разруха, осколки стекол. Особенно поразили ее выгоревшие, почерневшие стены верхних этажей. – Тамарка, – слабо произнесла она, -а что вообще тут произошло?
– Да ясен пень, что. Взрыв да поджег в добавку. Чтоб сразу…
– Чего сразу? А, Тамарка? Молчишь…
– Молчу. Все странно это потому что. В дом никто посторонний не заходил. Это как фейерверк все было, только в доме. Э-эх. Я с тобой только, Тань, в хороших отношениях. Вот приходится ребятишек, внуков твоих, защищать. А мать их, конечно, бесстыдница. Меня даже совесть грызет. А дуре этой безмозглой все ни по чем.
– Тамар, Тамар, ну постой ты. Не забывай все же, что она моя дочь. Осуждаю я ее. Но люблю по-матерински.
– Ты ее когда последний раз видела? При рождении Ноди? Или десять лет тому назад?
– Ну не кипятись. И вообще, это Лешка ее такой сделал, отец их.
– Помню «твоего» Лешку. О нем вообще уже молчу, да и говорить нечего. Бессовестные люди, а мне приглядывать, отвечать. Что с детьми станется? Поэтом считаю сохранить их в целости и сохранности своим долгом, – Тамара, говоря эти слова, вся аж так и покраснела, не поймешь, из-за зимнего холода ли, а может, чего-то другого, но она в тот вечер оказалась очень словоохотлива. – А один раз так и вообще дело чуть дело до драки не дошло. Ну, до ссоры, по крайней мере, точно. Вышла я, значит, творога купить на базар. Смотрю, на площадке, а вот этой самой, внуки твои сидят. Играют одни. Испугалась я, подхожу, у них и спрашиваю: ну, мол, что одни то? Где мама? А они говорят: «Была тут, но уехала с дядьками какими-то». Не дяденьками, а дядьками. Вот так, Тань. Ну где же это виданно? Забрала я их, значит, к себе, вареньем накормила, книгу детскую даже где-то отыскала. И вот уже вечерний час, как врывается на квартиру ко мне мамаша. Пьяная, рябая, с синяком под глазом. И предъявы у нее такие, знаешь: как я посмела сыновей ее забрать! Воровка, говорит! Ну как это? Каково это, а? Начала и на них голос поднимать. Пока что только голос. Ну а я что? Я не из робкого десятка, смотрю на состояние ее и думаю, как же детей такой оставлять, отпускать. Прогнала я ее. Сказала, приходи, когда поумнеешь. Ушла. Но через пол часа вломилась, угрожает. Твердит, что по лестнице меня скинет, а там собаки дикие загрызут. И с кулаками на меня и бросилась. Хорошо, соседи тогда уже на лестничную клетку собрались и выпроводили негодницу! Но они этого-то и не помнят, спроси-не помнят. Все плохое о мамке своей забывают. И как объяснить таковое!..Ой, ну хорошо, что ты, Танька, приехала. Ждала я тебя недолго, а вот стоим прилично, уже заболтались. Чтож…Их пятый этаж пострадал прилично, нет жилья больше. Нас-то на втором-первом не коснулось, но жить в страхе теперь каждый день придется. Да что уж, нам то не привыкать.
– Приезжай к нам, Тамара. Там тихо, нравы другие. А что уж говорить, Маринка их все-таки любила, несмотря на это все. Не знаешь ты просто, Тамара. И отец любил. Больше всего на свете, кажется.
– Чего это ты, Тань, ай, ладно. Давайте, топайте уже. Слушай, а тебе точно не нужна никакая помощь? Просто мальчиков надо…ну, как добром воспитывать. Ведь каждый ребенок-это юный растущий цветок с белоснежными лепесточками. А в них это почему-то особенно есть. Уж людей-то я чувствую. Вот я и хочу сохранить эту …искренность. Справишься ли?
– То есть? Еще минуту назад ты радовалась, что я приехала.
– Это все да, рада, ужас, как рада. Просто ты такая…Ну как сказать, чтобы тебя не обидеть…Такая бесшабашная, – они обе не сдержали смех в этой довольно мрачной обстановке.
– Они меня воспитают, – пробормотала их бабушка.
Все потихоньку начали собираться, загружать вещи в багажник. Все вокруг снова помрачнело. Поднялся ветер, верхушки деревьев страшно заколыхались, казалось, вот-вот что-нибудь унесет. В комнатушке на пятом этаже из пустого окна выдувало некогда белые обгорелые шторы.
– Да, Танька, – вздохнула Тамара Петровна, – неспокойно. Один вот раз такой же стоял ветродуй. Дерево, видно тополь, зашаталось-зашаталось, да и упало прям под подъезд, вход загородило. Мужика какого-то, говорят, прибило. Семена из пятой квартиры, пьющий был. А, ладно, что вас пугать по напрасному. Валяйте отсюда! – женщина заулыбалась, провожая их в дорогу. – И все же мистика тут в последнее время происходит.
А мальчики стояли, ничего не понимая. Их глаза округлились и бессмысленный взгляд вернулся. Они даже не догадывались, что сейчас, совсем вскоре им придется уехать далеко-далеко отсюда и почти забыть уже прожитую жизнь в пятиэтажке на перекрестке трех улиц, трех районов.
– Так, живей, живей, – покрикивала бабушка мальчишек. – Ноди, давай, топай сюда. Да ну в конце концов, не тормозите. Фомк, ну чего ты встал, как солдат на посту! Смотрит…Ох, свалилось все на мою голову. Ноди, ну не медли, вот брат твой уже в машине.
Правдик действительно уже довольным сидел на заднем сидении, рассматривая любимый брелок. А вот Ноди никак не хотел заходить и, как оказалось, не из-за одной лишь привязанности к родному месту. Он что-то искал, активно озираясь по сторонам. Глаза его ожили, мальчишка явно чему-то обеспокоился, вот и не шел, несмотря на все уговоры бабушки. Но вот и она заметила, что он что-то потерял.
– Где заяц? – наконец пропищал тоненький голосок Ноди. Татьяна тотчас негодующе рванулась к нему.
– Что-что, миленький мой? Какой заяц?
– Ну маленький, беленький, – словно проблеял он, – зааайчик.
– Господи, у них, что ль, питомец был?! – воскликнула бабушка, оглядываясь на Тамару.
– А, да нет, Танька. Это я им подарочки дала. Ему вот малюсенький такой брелочек, зайца. Уж больно приглянулся.
Татьяна с облегчением вздохнула:
– Обронил, что-ль? – Ноди промолчал, так же оглядывая все вокруг, продолжая топтать несчастный снег ногами. – Пошли, – крикнула ему бабушка, – кругом сугробы, где тут теперь твоего зайца отыщешь?
– А мы весной приедем, бабушка, мы весной его тут найдем, когда все растает.
– Приедем, приедем, – легко бросила она, – а сейчас пошли, тебе говорю. Время вспять уже не вернешь. Запомни это раз и навсегда. Если бы мне это в свое время сказали, все бы пошло по-другому. Э-эхх. Поехали! – бабушка Таня утянула его за руку, он нехотя побрел, но заплакал и, уезжая, еще долго плакал.
Мальчишки разместились на задних сидениях, в окошки почти ничего нельзя было разглядеть. Темнота, глухота.
– Врубай свой музон, Фомка! Грустить не время, – взвизгнула Татьяна. Тот недовольно что-то пробурчал, а потом вслух:
– Н-да, Тань, не надо было тебе так наряжаться в дорогу.
– Ну и бог с ней, с дорогой! Гони, дорогой, – она пару раз выглянула в окно, помахав Тамаре рукой, и та была рада-радешенька. Уж не тому ли, что наконец, освободили ее от этой семейки? Нет, скорее, просто встрече со своей старой доброй знакомой, ничуть не изменившейся с молодости. Но все же тревожность ощущалась во взгляде женщины. И махала, провожая машину, она тоже нервно. Наконец их внедорожник скрылся за поворотом, а через минуту Тамара заслышала отдаленную музыку. «Танька, – подумала она и тихо прошептала, – Эх, справилась бы с внуками, страшно за судьбу их. Молюсь, что бы смогла она их воспитать и себя заодно не помешает. Молюсь!»
* * *
В переулке между Арефьевской и Стацкой стояла кромешная тьма. Пожалуй, и похлеще, чем в самом мрачном подъезде дома Мордовых. Но здесь под резной и полуразрушенной аркой обычно собирались компании и вели, так сказать, не лучший образ жизни и далеко не светские беседы. Да и порядком на таких улочках обычно не пахнет. Но сегодня в этот удивительно поздний час (а было, между тем, 3.59) тут некого было не видать. На редкость тихо. Ну, мороз все ж таки. Даже знакомы здесь всем Андреевские, группка пацанов «с района», даже они куда-то попрятались. На дороге, ведущей в арку, в разнооброд валялись разбитые бутылки, десяток растоптанных сигар, шелуха от семечек и даже пару втоптанных в снег шприцев. Эта арка некогда даже была частью культурного наследия этого города. Но серость, брызги на стенах, оставшиеся бог знает от чего и, наконец, всюду расклеенные и тут же заляпанные и ободранные рекламки, порой с надписью «Работ…», а дальше не прочитать делали это место крайне непривлекательным для любого добропорядочного человека. Такие места были во многих районах города, за исключением, может быть, центра. Некоторых такая атмосфера привлекала и притягивала, как мошек на огонь, но обычный человек ни рискнул бы тут ходить в такое время, разве что живущие в одном из этих домов, окружавших арку. Хотя и они почти уже опустели, съехали. Ну да всё к лучшему.
С боку где-то у кучи бутылок лежало два помятых, затертых листка- билеты на концерт «Руки вверх!», все в обледеневшей грязи. С противоположной стороны в арку зашли двое мужчин, оба высокие, в плащах, будто сейчас осень. Слева шёл более щупленький с противно рыжим цветом волос и какой-то повязкой на голове, а справа здоровяк. Вот он-то казался раза в два больше первого, да еще в добавок с синяком на половину «личика». Отсутствие света не составляло проблемы для тех, кто привык к ночной жизни. Они остановились и здоровяк, слегка нагнувшись и приглушив голос, мрачно произнес:
– Пестряк мертв?
Рыжий чуть отодвинулся в сторону, отведя взгляд. Надо сказать, он и в сущности своей вид имел отталкивающий. Бледный на лицо, бровей почти не видать, из-за цвета ли или из-за чего другого, не известно. Ярко выдающийся вперед и угловатый подбородок и какой –то заостренный нос с пластырем. Он снова взглянул на здоровяка и уже больше не смотрел по сторонам. Тот, не дождавшись ответа, переспросил:
– Пестяк? Должно быть, – с видом искреннего недоумения ответил рыжий.
Здоровяк, изменившись в лице, медленными шагами начал приближаться ко второму. Его синяк заблестел под упавшем светом луны. Он подходил, пока чуть не наступил на ноги, а потом остановился и навис над рыжим.
– То есть как это, должно быть?! Как, должно быть?? Ты что тут гонишь? Мы же специально искали тот прибор! Сашок, ты нас всех подставить хочешь? Тебя вообще это не парит, я не пойму?
– Да, правда, всё сделано. Взрыв был, на ушах стоят все. Хочешь, сам смотри.
– Ну, братух, ну ты уж не передергивай все. Поеду я смотреть, ага. Вот так вот, да? Лох я, по-твоему, что ли? Ха-ха.
– Ну и не голоси. А благодарочка -то кому, а? Мне! А? А?
– Да тебе, тебе. Ха-ха. Молчи громче – получишь. Да ты дрожишь весь, я вижу.
– Это потому что я глазам своим до сих пор. Понимаешь? Смотрю и не верю. Боюсь я, понимаешь?
– С трудом.
– Да скоро го-о-ой. Черт знает, что будет. Если уже сейчас такие…возможности.
С минуту все помолчали, как бы обдумывая дальнейший план. Здоровяк снова начал:
– Значит так, слушай, забираешь бабки и след нас простыл. Валим в Москву, спокойнее будет. Отсидимся маленько и долой. Главное, Пестряка нет. Всё, дороги свободны, – снова нагнулся он чуть не в половину своего роста.
– Да, всё конечно клево. Только видели меня, говорят.
– Кто? – рявкнул здоровяк.
– Кровдовцы, ясно кто!
– Хреново. Ну как могли видеть-то? В этом и суть, понимаешь? Да и как же они…Нас обнаружили, что ли? Хреново.
– Знаю, знаю, брат, что хреново. В Москву не поедем. Слушай, так ты же знаешь Яшку Пашина? Потолкуешь с ним, понял, о чем я?
– Да все порешаем, братух.
Недолго они еще беседовали. Да и непонятно было, о чем. Загремела гроза. Вскоре они разошлись, здоровяк обратно влево, а Сашка вправо, прямиком из арки.
II
Снова раздалось звучное «Прррибыли!» Фомы Антоновича. Бабушка с мальчиками действительно куда-то доехали. По времени уже должно было светать, но тьма, кажется, овладела всем и всеми. Они вышли из машины и направились к какому-то домику. Слышно было, как Татьяна крикнула: «Пол часа там побыли – уже одурела», и тишина, только дверь захлопнулась.
А теперь необходимо небольшое отступление от общего повествования. Несколько, так сказать, слов о главном. Приехали сюда они не случайно. В этом городке, пожалуй, уже с самого рождения Нодьки и живет их бабаушка. Да-да, ведь это именно городок, правда, мало кому известный – Бореевск. Где-то половину территории занимают деревенские дома, а половину обыкновенные унылые пятиэтажки. Впрочем, было тут на редкость приветливо. Когда повсюду беспорядок, тут гармония. Кажется, время идет замедленно в этом городке. Он был маленький, но не так, чтобы «обойти за один день», и совсем не осовремененный, оттого, может, и мирным тогда казался. Там, где единение с природой, всегда спокойствие. Как глоток свежего воздуха после мрачной тесноты и разгулявшегося криминала – вот, что чувствовали люди, приезжающие сюда их других провинций. В таком не застроенном сельском районе и жила наша Баба Таня, будем называть ее так, по родному. Так ближе к душе.
Втроем с внуками зашли в ее аккуратный, скромненький, двухэтажный домишко. Гуляйкин по-началу оставался ждать Татьяну (потому что для него она действительно была Татьяна) во дворе, но вскоре, догадавшись, что это довольно бедовое и бесполезное занятие, мигом смылся. Все же шестой час утра уже.
Вообще, Гуляйкин – человек довольно простой, по крайней мере, простодушный, это уж точно. Можно даже сказать, незамысловатый. Только лицом не выдался. Знали Фому все местные дети, да любили, ай как! А потому все, что частенько заезжал он в соседние города еще на старой дряхленькой тачке, да и привозил оттуда гостинцев – пряников, игрушки, диковенные для того времени всеобщего дефицита, и все детям раздавал. А потом смотрел на их смеющиеся радостные лица. Сам повеселится, мячик с псом Лекой погоняет и весь раздосадованный идет домой, а почему уж, не понять. И зачем ездит он в эти города тоже не ясно, не для одной же радости детей?
…А хотя дома-то у Гуляйкина и нет, хотя и бедным его не назовешь, только каморка-вахта, запертая на семь замков, половину из которых ему уже выбили. Видите ли, работа у Фомы Антоновича не завидная – сторож кладбища. Единственного в Бореевске Тостанского кладбища близ такой же единственной церкви. На кладбище повадились «отдыхать» шумные компашки подрастающего поколения, обычно в темное время суток. Гуляйкин гонял их, хотя нередко жалость не позволяла. Этой жалости даже не мешало незнание этих людей, что уж говорить о тех, с кем он был знаком. Однажды даже, когда служитель той самой церкви пришел к Фоме с нареканием, что толку от него как от сторожа никакого, Гуляйкин выразился так: «Ну не могу я на детей даже голос поднимать. Они начинают же только свой путь. А меня как за изверга примут, а ранние воспоминания самые яркие». Да все на своем стоял: «Нет, уж лучше я по-доброму. А не хотите меня, так гоните взашей. Найдите лучше». Но лучше никто не находился, а все знающие Фому Антоновича любили его искренне и в обиду не давали. Так что выгнать его была непосильная задача, да никто всерьез и не намеревался. Один раз выделили ему от церкви помощника- и двух дней не продержался, а Фому Антоновича признал за настоящего героя с поразительным терпением. Гуляйкин мог и погордиться собой за какое-нибудь сделанное доброе дело, а потом опять уезжал в город, то в другой. Надоела в конец тачка прежняя, вот на днях и внедорожник «приобрел», как сам тогда сказал. Одним словом, веселый и разухабистый, аж жуть, но добрый. Вот, бывает, спросишь у местного, кто тута самый добродушный? Гуляйкин!– ответит – Точно, Гуляйкин!
Ну а проводил он больше времени все же в районе, где жила Баба Таня. Вот с теми-то детьми из соседних домов они ладили. Пес живет там – Лекий. Странная кличка, но уже стала родной. Дети, как вы знаете, любят все сокращать. Вот звали Фому сначала Дядька Фомка, потом просто Фомка. А взрослые прозвали Фомой Антохычем, сократили – Фомой Тохычем. А теперь и слышно только, твердят: Тохыч, Тохыч. «Давненько Тохыча не видали». Так и прижилось.
Да слухи уже летали, что Тохыч Бабу Таню любит. А кто ведь знает? Детям хотелось верить в любовь, в сказки…Но увы, возможно, не совсем так-то было. Да, он часто наведывался сюда, выжидал чего-то у ее дома, благоговел от ее улыбки. Но вряд ли это похоже на что-то серьезное. Но свою симпатию к Бабе Тане Гуляйкин и не скрывал. Как-то раз даже в лицо ей сказал, что она теперь единственная его отрада, на что Татьяна снисходительно махнула ручкой, а про себя посмеялась. Она уже долго была одна и если уж смотреть с такой точки зрения, то Тохыч был тоже единственной ее отрадой, но Баба Таня не придавала этой мысли должного значения. Вот и разговоры их с Фомой обычно заканчивались сразу, как начинал он высказывать ей какие-то приятные комплименты или намеки о любви. Не принимала она их, отвершала сразу же, а про себя все смеялась. Но не от души, а от глубочайшей обиды…К ней многие благосклонно относились, но все же всегда она одна, одна, и точка. Не переступить, ей кажется, через этот порог никогда. Но тут, ка известно, нагрянули внуки!
***
Так вот…Втроем они зашли в переднюю комнату.
– Распологайтесь, размещайтесь, – уже мягким голосом пролепетала бабушка, не то, что прежде. – А все с вами, как со взрослыми. Не понимаете еще, хе-хе, -снова расхохоталась она. – Проходите, будьте как дома. Потому что отныне и вовеки веков это и будет …ваш…эх…дом. Тоска, тоска, да и только. Дальше тоски ничего не видать. Приехала туда вся напомаженная. Ради того, чтобы перед Тамаркой пощеголять, шоль? Э-хе-хех. У людей горе, а я как цаца, – она все произносила, будто бы убитая горем. Все вслух, говоря как бы мальчикам, а по сути самой себе.
Братья тем временем как и прежде непонимающе и одиноко стояли в дверях, пока их бабушка заседала на столике с голубенькой в кружочек скатертью и мотала ногой взад-вперед. Вот веселье.
– Ноди, Правдик, – воскликнула она, – а вам нравится Фомка Гуляйкин? Говорят, дети любят его. А за что? Э-эх, сердце глубокое, а на слова скуп, все по существу говорит, не балоболит. Грубый он какой-то, а детки для него святое. Еще чаще теперь ко мне «загуливать» будет. Во как обрадованно посмотрел, когда вас забирали. Э-эх. А я не пойму ничего.
– Бабуль Танюль… а кто это? – прозвенел настойчивый, но с некоторой робостью девичий голосок из-за стенки соседней комнаты. Выглянула маленькая красавица.
– Ах, что же это я! – спохватилась бабушка, нерасторопно слазя со стола. –Что же это я, в самом деле,как говорил мой дед…
Ее губы задрожали и Баба Таня куда-то заспешила, удалившись в другую комнату, как-то странно замолчав и, точно, что-то подавив в себе.
– Познакомьтесь, – крикнула она из своей спальни.
Ноди потупился. Девочка веселыми глазками разглядывала их обоих.
– Я Ноди, а это мой брат…Правдик, – тихо-тихо сказал мальчик, видимо, ужасно стесняясь.
– Ха-ха, Какие вы смешные. Это я по-доброму! Я – Диана!
Это была девочка двенадцати лет возрасту. Очень улыбчивая, задорная. Четвероюродная сестра мальчишек, как выяснилось. Добрая и не испорченная всем окружающим миром. Симпатичная на лицо: курносенький носик, карие кругленькие глазки, милые маленькие щечки, темные волосы до плеч. Телосложения худенького, но не чрезмерно. Она весело пожала Ноди руку, не переставая заглядывать в его грустные глаза.
– Эй, ты чего, Нодька? Что не весел, что-то голову повесил. Хи-хи. Откуда бабульку знаете?
– Это…ну, наша бабушка. Мы ее внуки.
На его робкий ответ девочка еще больше оживилась:
– Как? Родные? Здорово. А я четвероюродная. Ну то есть, у ее мамы была сестра, а у сестры дочь. А у дочери дочь. А у дочери дочери…тоже дочь…А, кажется, сын. Ну вот, а потом я. Вот такая-растакая!..Вобще, я эту бабушку не знала, но меня решили познакомить. Ха-ха, да. Ну на зимние каникулы вот и приехала. Только тут скука, а бабулька говорит: «Окружение должно быть подобающее. С хорошим окружением и жить хорошо и жизнь хороша. Ну, я понимаю, что означают эти слова. Только я уже три дня в Бореевске, а все мое окружение – это грядка картошки, да склянка молока. Все! Еще Тохыч заходил. Он прикольный. Ну что вы молчите, а? А то и с вами скучно.
– Нет, нет, не скучно! – озабоченно завопил Ноди. Даже в таком возрасте он, видимо, очень хотел всем понравиться, особенно ей. Диана в своем возрасте была для него кем-то недосягаемо взрослым, ответственным, понимающим. В какой-то степени он увидел настоящий женский идеал в этой взрослой девочке, однако ж, не понял этого и, кажется, забыл на внешнем уровне. Но глубоко внутри, в подсознании эта первая встреча отложилась на всегда. – Не скучно, – повторил он.
– Ладно, ты испугался, бедный, – хихикнула Диана. – Ну тогда давайте побазарим, – что сказала почти серьезно, – как говорит мой папа. Вообще, он крутой. Вас надо познакомить, обязательно! Я похожа на него, – твердо и уверенно произнесла девочка.
Ноди навострился:
– А у нас тоже крутой папа!
– А какой он, какой? – подзадоривала Диана.
– Веселый, – гордо выкрикнул Ноди, но увидев, что не впечатлил сестру, прибавил. – Он нам браслеты экзотические показывал, – по его мнению, это уж точно должно было произвести впечатление. Но реакция Дианы оказалась крайне неожиданной: она просмеялась, а потом выпалила:
– Ха, у меня этих браслетов!…Штук сто дома валяется.
Нодька оробел и перестал продолжать разговор, угрюмо потупив голову вниз.
– А сейчас где ваш папа? Ладно, я хочу с ним познакомиться. Это же мой, получается, дядя. Четвероюродный, ха-ха. Ну так, где?
– Не знаю…
– А я уж тем более не знаю. А почему Правдик молчит? Почему вас вообще привезли сюда? Я вот на зимние каникулы приехала! Правдик…Имя прикольное.
Брат, кажется, не обращал на них внимания, разговора Ноди с сестрой он все равно не понимал, а с тех пор, как вышел из машины все играл со своим ненаглядным брелком-перышком.
– А ну-ка. Дай сюда! – крикнула Диана, заметив его увлечение. И тотчас вырвала перо из рук. – Хи-хи-хи. Догони-ка!
Стоило только Ноди вымолвить свое: «А я не буду за тобой бегать», – как Правдик «пустился во все тяжкие», кинувшись за убегающей и хохочущей сестрой.
– Атдай! Атдай! – подвизгивая, просил он. Но сам был весел, как никогда за сегодняшний вечер. Ноди же так разочарованно посмотрел на всю происходящую картину и его боевой настрой поболтать с Дианой об отце окончательно пропал. И тоскливое желание убежать, скрыться ото всех под толстым одеялом одолело его. Но вместо этого мальчик плотно закрыл уши своими руками и бросился во всю эту суматоху. И всей гурьбой с дивана, где навалились они друг на друга, ребята покатились на пол. Ноди достал уже немного потрепанное перо и гордо поднял его вверх. Правдик весело захлопал в ладоши. Диана тоже оказалась довольна: «Нет, ребята, с вами прикольно, – и как-то скромно улыбнулась Ноди, а потом добавила, – Нодька – уважуха!» Ноди раскраснелся: «С-спасибо», – и вручил перо Правдику. Тот возрадовался до невозможности и даже не обратил внимание на потрепанность. А Ноди почти сразу поменялся в лице и удрученно проныл: «А где Баба Таня?» Потому что вспомнилось ему, как еще несколько часов назад стояли они так возле своего разрушенного дома и Правдик, чуть не плача, вскрикивал: «Где мама? Где папа?» Холодок пробежал у него по спине.
– Вы ее называете Бабой Таней? Так странно и смешно. Хи-хи. А вот и она.
У дверей показалась бабушка. Но ужу совсем другая – настоящая бабушка. В розоватом фартучке, в древних заношенных тапочках, с двумя ровненькими хвостами на голове она предстала сейчас перед ними, преобразившись, кажется, до невероятности. Она смыла весь свой нелепый и отвратительно броский макияж и, надо признаться, такой образ шел ей к лицу значительно больше. Теперь в один миг она как-то кардинально поменялась, впрочем, так было и всегда.
* * *
Бывает, в молодости придет на публику красива, экстравагантна, блестяща, но в пределах приличия. А после, дома застанешь одну – так совсем другой человек. Тихая, бледная, больно смотреть становится. Татьяне Васильевне было пятьдесят с лишним лет от роду. Но в своем возрасте жизнь ее процветала в разы лучше, чем раньше. Теперь она открытая (конечно, в своем роде), нахальная, веселая. Но когда-то, лет тридцать тому назад, когда еще смело можно говорить о ней, как о Танечке, была она неказистой робкой девушкой, которая живет в глухой деревеньке со своим дряхлым дедом, чей кругозор не более его двухметровой комнатки. В ее детстве царили нищета и, нередко, пьянство, что и видела поминутно маленькая Танечка. В отличии от свои ровесников, она никак не могла потом сказать, что детские годы – было веселое время. Девочка, однако, не унывала, для нее, как и для всей деревни, это была обычная жизнь и другой она не знала и даже представить себе не могла. Кроме того, у нее были свои таланты, между прочим, и дефицитные тогда в послевоенное время. Что удивительно, ее семья никогда не нуждалась в пище. Еда у них водилась, продукты, сырье – все по-маленьку. И вот в возрасте 16 лет она уже обшивала всю деревню. Шитье было и ее талантом, и страстью. Много и вкусно готовила, таким образом помогая людям и зарабатывая себе на проживание и пропитание. Через два года ее старик совсем занемог, редко вставал с кровати, почти не ел, да и разумом подвинулся, разами случалось даже внучку не узнавал, вот до чего дошел. А, впрочем, ничего не поделаешь. Таня очень переживала, все по домам ходила, к себе приглашала, может, помогут чем. Те приходили – посидят, повздыхают, здравия пожелают и уходят. Редкие добряки гостинцев приносили и происходило это совершенно от души, просто не знали, чем помочь, все и так понимали, что старик близок к смерти. Ее мать умерла, когда девочке было тринадцать. Отец же после ее смерти Таню и знать не хотел. И вот приходилось ей жить так. Но все же дед еще держался. Все знали, что скоро Танечка останется совсем одна. И она это понимала, в глубине души конечно боялась, только об этом и думала. Но виду не показывала, была серьезна и холодна, особенно в те дни, говорила сухо.
Бесплатный фрагмент закончился.