Читать книгу: «Жизнь до галактики личинок. Рассказы, повести, миниатюры, статья о современной поэзии, ирония и гротеск», страница 2
НЕСООТВЕТСТВИЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ И ЖЕЛАНИЙ
Что остается важным, так этот свет как признак свободы. Меняя пульс на музыку, свет меняет цвета и дает прозрачность предметов. Остается выбрать нужное и ненужное, и держать возле себя только то, что дарит свет и счастье. Белые облики сотни раз правых теряют цвет, насыщаясь оттенками, ограничивающими твое зрение и интерес к ним. Отбеливаются облики некоторых волнующих тебя палачей. Куда -то улетают их топоры, обретая в пути ненужные сучья твоих бравых поисков счастья не в том месте и не в том времени. Кочегары совести дружно идут в баню и смывают, обдираясь до крови, грязь бытия. А ты делаешь мольберт, чтобы нарисовать далеко ушедшее новыми красками, ставишь картину перед собой, и плачешь слезами счастья познания. От настигшего ума, бывает, люди плачут, и мудрея от осознанных промахов, набираются сил их исправить, а исправляя, совершают новые ошибки, упуская возможность дать их исправить времени. Так, репетиция жизни в молодости становится залогом хорошего спектакля в зрелости.
Однажды выиграв у жизни, никогда не забывай о возможности времени, твоего главного оценщика, внести фатальные коррективы в уже ставшую книгой, жизнь.
Я рыдала от бурных аплодисментов, которые вывели меня из состояния счастья в детстве после своего фортепианного исполнения любимого произведения, и я же рыдала изнутри от вялых оценочных полу – хлопков, сказавших мне о том, что мое произведение не зажгло публику. Когда я была счастливее? Когда наглый кот разлегся на моей спине, согрев ее, и становилось немыслимым встать и раствориться в суете, потому что даже витая в фантазиях, человек интуитивно постигает свою опору, и ее надежность дает ему истинное счастье безопасности.
Сбросить кота и облачиться проблемами бывших людей – созерцателей твоего несчастья – недостойно человека. Истребители счастья претендуют на твою самоотдачу, а ты уже обрел ум, и не пустишься в их поиск нового образчика делания ими тебя такого, какой нарисовали они, не имею понятия о твоем праве делать свое счастье самому.
Ты уже не так мал, чтобы тебя смогли украсть цыгане, которыми тебя пугали в детстве, а тебе хотелось стать свободным и крепким в своем счастье. И ты уже узнал, что цыгане вовсе не крадут детей, у них своих потомков полно. Так и бояться уже нечего, кроме внезапной смерти любимого человека, но и это не лишения тебя атмосферы, – ты вдыхаешь воздух, а кто-то уже не может этого сделать, и этом нет ни вины твоей, ни нравоучения тебе. Здесь работал рок. Ты не споришь с независящими от тебя причинами, это не даст ничего, особенно хорошего. И так, огибая острые углы, выходишь в новое качество: ты видим, но не доступен. Архат. А на самом деле только нейтрализуешься, чтобы кто-нибудь не указал на твои видимые ошибки, просчеты, которые в будущем дадут трещины по всему твоему бытию.
Родители мечтали о том, чтобы я была счастлива. Оговорюсь, все родители стараются ради счастья своих детей, и то, что я пишу, вовсе не значит, что я от первого лица исповедуюсь без лирического героя. Мои герои – плоды фантазии, – все, кроме заморыша.
Папа хотел дать мне блестящее образование, чтобы я смогла проявить свои способности и реализовать их в полной мере, но из-за местопребывания нашей семьи (мы живем в рабочем районе города) и по случаю отсутствия свободных денег, отец согласился на предложение медиков стать для них подопытным кроликом. Интрига вела меня далее к образам времени, незнакомым мне, но весь рассказ перешел в повесть, а я задумывала роман, и нужно было что-то с этим делать.
Это было нужно, чтобы не оставить меня на поругание родственников, чтобы я не впитывала их дикие нравы. Образованному человеку, по воле рока проживающему в районе для рабочих, весьма трудно адаптироваться в чуждой ему атмосфере попоек и мордобоя. Транспорт ходил в те времена не то чтобы плохо, – просто люди не знали, как бывает хорошо, и были довольны тем, что транспорт есть. Так за полтора часа с предварительным получасовым, если не более, ожиданием, можно было добраться из нижней части города в верхнюю, сделать винтаж по горам и очутиться в раю. Случалось такое, что организовывались очереди на право влезть в автобус, и все ехали в нём, как личинки в коконах, – это была галактика личинок, – особенное место в цивилизации.
Войти в автобус вне этой цепочки несчастных, было невозможно, во-избежании драки. А если учесть, что ехать надо было не только туда, но и обратно, причем толкаясь локтями, чтобы вообще войти и как-то всё же эти полтора часа стоять в смраде и давильне автобуса, вдыхая воздух советского общественного давления, попросту общедава, удава. Случались ли упадки сил в таких спартанских условиях? Бывало, даже и сексуальные маньяки водились в такой среде, – тискали молчащих, запуганных, и активно двигали локтями, удирая от орущих в давильне девушек: «Прекрати меня тискать, урод! Помогите!!!» Орать надо было как можно громче, чтобы гад понял, что нарвался не на бесплатное удовольствие, а на милицейский свисток. Тогда еще была милиция, а не полиция. Орать было необходимо, потому что маньяки выслеживали понравившихся им девушек и женщин, и если не заорать, а стерпеть их трения о бок и пульпирование эрогенных зон в толкучке всенародной автобусной, то станешь жертвой. Эту жертву, как впрочем, и любую другую жертву, будут пользовать всегда, и поджидать регулярно, а потом и убить мог тот негодяй, зная о физической слабости женщины, боясь огласки и наказания.
Поэтому, чтобы и за моим воспитанием следить, и помочь моему становлению, сделать из меня личность, отец оказался на хирургическом столе, а затем получил инвалидность и небольшое соцобеспечение, которого поначалу хватало, но затраты нашей семьи всегда были ограничены. По этому поводу разгорались частенько скандалы, всем хотелось хорошо питаться и пользоваться жизненными радостями. Родственники моей матери, выросшие преимущественно в рабочей среде, не могли простить моему отцу его высшего образования, им всегда казалось, что папа им должен за их некомпетентность и серьезные пробелы в знаниях. Родственные праздники заканчивались подсчетами финансов и прикреплением долгов за моей матерью, так как папа любил плотно подкрепиться, он тратил много энергии на общение с чуждой ему средой алчных родственников, так и мечтающих скорее взять, и чем больше, тем лучше. По причине скудости их интересов, уровень потребностей личинок даже не колебался в пределах мелкого накопительства и непременного желания друг друга превзойти. Преимущество состояло в материальных предметах бытия, как то люстра, платьице, болгарские духи, каблуки, французские духи – что за пределом всяких мечтаний, спортивный велосипед, коньяк или спиртное, служащее гарантией уравниловки – баланса между умом и телом. Они чувствовали умственное превосходство моего отца и никак не могли скомпенсировать в себе этот недостаток. Тогда родственники начали брать у папы книги, чтобы восполнить своё скудоумие, надо же было как-то прорываться сквозь кокон. Книги возвращать было жалко, открывшие для себя Америку вчитывались в отдельные абзацы, ожиревшие на материальных базарных интересах, вдруг открывшие для себя мир духовных ценностей, жадно вцеплялись в книги «Божественная комедия» Данте, «Война и мир» Толстого, «На тревожных перекрестках» Ваупшасова, «Белый раб» Хилдрет, «Исповедь сына века» Мюссе…
И ведь это была не просто книга «Война и мир» – это же была тайна, эпопея, икона, уроки нравственности, торт со взбитыми сливками, ведро яблок, вожделенная колбаса и вечный спектакль жизни… без антрактов. Птеродактиль жадности раздавил почти всех личинок, и выжившие, создали новую цивилизацию. Жадным до мысли было невозможно отдать книгу назад, как вдруг икону вернуть в храм или крестильный крест, кстати, для них это были равные предметы клирикального быта. Интеллектуально продвинутые демонстрировали свои приобретения в виде не принадлежащей им книжки своим знакомым, удваивая свой авторитет. Не имея желания расставаться с книгой, врали что угодно по поводу ее местонахождения, угощали всякими мнаками, а потом сообщали, что стоимость книги выплачена продуктами. Это приводило в восторг дикарское сообщество рабочей среды, вдруг пораженное молнией счастья мысли. Всё это значило, что и они так могут, что теперь и они знают, как называется торт по-английски, – это «кейк» (cake), а не «саке» (с доминантой на льющуюся мочу). Моменты настоящего прозрения среди дыма и пьянок нравились этим недалеким людям, но книги-то возвращать было жалко, и сетования папы на утрату его духовной ценности и мамы – на их высокую стоимость, и вообще на их стоимость возмущала оглуплённые рабскими трудами на благо процветания социалистического отечества головы. За братскими праздничными столами считали не как иначе, именно по головам. Стада невинных угнетенных не подразумевали иного отсчета. Где-то они сильно просчитались, видимо в самом начале своей жизнедеятельности, оттого сеновалы, пищащие мышами, наполнялись воздухом любви и опытом размножения. За покупку книги мать до сих пор грозит «размозжить» мне голову. Не говоря уже об изданиях теперь уже книг моего собственного сочинения. Она считает меня дебилкой от рождения, как до того считала моего отца, когда он вместо колбасы приносил домой книги, сам читал, мне читал, обсуждал прочитанные книги со своими друзьями. Друзьями папы были: Юрий Владимирович Малышевский, директор музыкальной школы №1, в которой я училась, – Малышевский был одноклассником папы. Далее по степени приближенности в пространстве – Михаил Михайлович Хробостов – скрипач и учитель музыки, полуслепой калека, подрабатывающий собиранием удлинителей и всякой электротехники вслепую. Аристархов – практикующий гинеколог, завотделением репрудоктологии, одноклассник и друг детства моего отца, – а детство у них было военное. Потом – исполнитель русских романсов и скрипач Владимир Арбеков, Паульман и Паркман, Мирра Борисовна, Поведская – вечное их трудоголическое внедрение с педагогическим пинцетом в мое становление, это были учительницы музыки и слушательницы папиных умных речей, а также изысканные еврейские пианистки и певицы. Самой моей любимой «тётенькой папы» была Делла Андреевна Ниеми и тайна ее происхождения: отец Деллы Андреевны, Андерс Ниеми, был финном, мать – чистокровная американка. Блистательная Делла Ниеми жила в соседнем квартале, она во время Великой Отечественной войны маленькой девочкой попала в плен и осталась навсегда жить в России. А когда подросла, уезжать из СССР стало не просто невозможным, но и неактуальным, когда круг друзей и знакомых был прочным и вполне устраивал Делу Андреевну.
Интеллигенция резко отличалась от лиц трудового народа своим образом жизни и поведением, но я не понимала, почему надо соблюдать правила приличия. Островное существование более всего приемлемо в отношении классовых конгломератов носителей высоких идей. Так с государственным общесоюзным клеймом дегенератов в восприятии лиц трудового подполья жили образованные люди, не имеющие финансовой возможности уехать жить в верхнюю часть города. Потом мама решила, что я стала слишком умная, и пора меня настраивать на рабочий лад, готовить к одеванию на меня рабочей робы. А то «отец тунеядец»: «Какой он переводчик! Так только! Какой ты музыкант! Так только, для отвода глаз!», – эти чудовищные заблуждения моей доброй, но весьма ограниченной мамы приводили в бешенство моего отца. Эти ее слова глубоко ранили и меня и папу, и создавали открытый фронт вражды между моими родителями и мной.
«Жрать-то все хотят одинаково: и переводчик, и музыкант, и воспитатели в детском саду, и слесарь и плотник», – мама не понимала, что меня она этими слова отталкивает и от себя тоже. Иная параллель существования двигала меня в творческие мастерские.
В пятилетнем возрасте я впервые познакомилась с настоящим художником, который писал этюды на улице. Поскольку я гуляла одна и заходила очень далеко от своего дома, то художник, находясь в творческом подъеме, взял меня с собой на загородный этюд, а родители тогда сбились с ног в поисках меня, и тогда-то папа и решил идти работать в милицию, чтобы суметь меня разыскать, если понадобится. Тогда, в СССР, была милиция, а не полиция, и отличие оказалось колоссальным: милиционеры боролись за уменьшение преступности, им за это платили деньги и они пользовались разными преимуществами в эпоху тотального дефицита. Полиция же наблюдает официальную среду преступников как сформированный источник своего дохода, борется с преступностью, создавая аналогичную среду вокруг бандита из непричастных к жизни преступников людей, прихорашивая и оправдывая жизнь преступника окружающей средой. На самом деле полиции надо бороться с разложителями общественной морали, отдыхающими на курортах за народный счет и строящими дачи из народных слез. А в современности полиция – орган, нанятый властью, поэтому и борьбы нет, – полный баланс и утилизация народа.
В СССР, если на улице открыт люк, – эта круглая железная штука, под которой в фильме «Двенадцать мгновений весны» пряталась радистка Кэт с двумя младенцами в охапку в фильме «Семнадцать мгновений весны», – и соответственно, туда может упасть человек и травмироваться, а меры по устранению травмоопасности никто не принимает, то под суд шел тот, кто за люки отвечал. В современной России по башке дадут только тогда виновнику, когда упадет в шахту люка человек и его родственники подадут в суд. Если никто не упал – значит все хорошо, и люк может оставаться открытым, даже если он находится неподалеку от детской площадки или рядом с дорогой, по которой ходят дети с их родителями. Никто не упал – значит, и не упадет. Полиция тут ни при чем. А кто причем – шевелить его замучаешься, он же и все твои копошения впишет себе в план работы и получит зарплату за твои слезки и рвения, а ты так и останешься безработным, хотя без тебя не крутился бы земной шар.
Но вернемся к художнику и моему путешествию с ним. Мы ехали то ли на трамвае, то ли на электричке, но приехали в сказочное место с ивами плакучими и речкой. Это был рай. Пух ивовый ложился на воду и так оставался на поверхности, создавая ощущение нежности. Картину свою художник назвал «Материнская нежность», – пух на воде и я на бережке с котенком, уснувшим на моих коленях.
Когда мы с художником приехали к тому месту, откуда он меня увозил, это довольно далеко от моего дома, за линией, где мы обычно с ребятней в костре пекли картошку, нас поймали и повели к моим родителям знакомые мне соседи. Был такой скандалище… даже описывать его страшно. Когда я увидела маму, то поняла, как она переживала за меня, и мы с папой вместе ее жалели, а она даже слова сказать не могла, только гладила меня по спине, сидящую у нее на коленях, и тихие слезы текли по ее щекам прямо ко мне на лицо и плечики.
РАЗРЫВ С ОБЩЕСТВОМ
Кататься на «Волге» и лопать черную икру столовыми ложками полюбят все, как только попробуют, и это долго не надоест, но мои родители никогда не стремились к богатству, а об икре понаслышке знали. Папа считал это срамом: жить, как партийные воротилы. В нашей семье всегда речь шла о хлебе насущном, а не о богатстве. А папа никак не мог завоевать благосклонность родственников моей мамы, благосостоянием своим отличавшихся от нас и совсем иным взглядом на жизнь. Чтобы жить, как они, надо было забыть о книгах, доме, и только с утра до вечера соблюдать свой надмирный статус, быть на работе и трепаться о постороннем, иногда лопать водку с сослуживцами после каторжных трудов, помогая этим стране и ее безопасности, и почаще подлизываться к начальству.
Вокруг меня создавалась иная среда, противостоящая окружающему сраму. Срамом считалось мировоззрение падших ангелов духа, срамно галдящих о пустоте, дуй в которую – и выползет ноль хула-хупный без единицы, – пустосвет Добчинского и Бобчинского. Папа не мог отпустить меня, девочку музыкальную, литературную и восприимчивую, в компании подрастающих алкоголиков, что так активно проявляли себя в местном парке, насилуя девчонок за танцплощадкой и грабя ларьки.
Причина ухода отца из клана работающих умных понятна. Когда он был на работе, половозрелые подростки интересовались мною, мешая на пути в музыкальную школу, задавая глупые вопросы, типа «Вашей маме зять нужен?». И невозможно было, зная, что в любой момент я окажусь на краю обламывающейся льдины, спокойно отдаваться работе и расти в профессиональном кругу. Прыткие интересы подростков из разных семей достигали обычно только уровня праздного интереса, не переходящего к практике, но опасений было множество, и когда я достигла высшей точки интереса окружающего пространства, а это было лет в 11—12, пакостные лапы пьяного хвастовства стали не только опасными для меня, но даже смертельно опасными. В СССР половые интересы касались исключительно семейно-бытовой плоскости, не задевая внимания общественных интересов и тем более эстрадной культуры, и если вдруг они выходили наружу, то эти попытки пресекались и отламывались, как щупальца крабов, во имя соблюдения мирного существования в стране Советов.
Поползновения сверстников-подростков в поле моего жизненного интереса для моих родителей были чем-то смертельно опасным. Я и сама уже начинала бояться напугать родителей какими-то неосторожными выражениями, чтобы не оказаться в комнатной западне. Личное пространство мое не было для моих родителей зоной неприкосновенности, от меня требовали рассказывать подробно все случаи моего взаимодействия с миром. Поползновения уличных орлов, состоящие в грубом физиологическом интересе, как то залезть напуганной девчонке за шиворот в поисках эрогенных зон, а то и грудью поинтересоваться на расстоянии – вопросом типа «а что это?» заставили родителей призадуматься над контролем надо мной. Да что было-то, смешно сказать, потому что ничего не было: просто Вася, одноклассник, у которого брат сидел в тюрьме, залез мне за шиворот внезапно, с возгласами: «А что у нас тут такое? Опять на муравейнике уснула на пляже!»
Папа с мамой стояли на балконе, все видели, и после этой выходки Васи мне уже не разрешалось ходить одной по двору. Папа пошел в школу на разговор с классной руководительницей, и та рассказала ему о подвигах класса в сеймовском лагере труда, после которого на аборт пошла отличница из нашего класса. На Сейме были и страшеклассники, палатки якобы охранялись, но охренялись все, коснувшись неизведанного, манящего и будоражащего, в корне меняющего физиологию мозга.
Время распорядилось так, что мой отец принял помощь медиков, заботливо прооперировавших его кишечник, получил инвалидность, небольшое пособие, и свободное время для моего воспитания. Но до экзекуций с организмом была деятельность, ради которой стоило жить, интересная работа в дружном и уважаемом всеми коллективе советской милиции. Папа был первым оперируемым в России пациентом, выжившим при операции по перитониту. Он поднял пианино один, перевернув его, как он объяснял потом врачам скорой помощи, поставил пианино «на попа», из-за этого внутри его организма надорвалась прямая кишка, и ее содержимое вошло в кровь, как корабль в космос. Операцию проводил хирург Мамаев, успешно. Мамаев проводил операцию семь часов подряд и упал возле операционного стола от перенапряжения, довершив до конца самое главное в операции. Зашивали папин живот практиканты. После их шитья в течении нескольких лет хирурги вырезали узлы, даже без наркоза, потому что организм выдержать тридцать девять операций под наркозом не мог.
Поставить пианино в маленькую комнату требовали соседи, которым мешала моя игра на инструменте, новом коричневом пианино «Владимир», привезенном к нам в квартиру и поставленном грузчиками посредине большой комнаты. Я готовилась к концерту, играя прямо в центре зала. Звук мне нравился, открытый и мощный! Так недолго топорщились и витали мои отросшие крылья, так тщательно их обрезали палачи, каратели искусства…
Но не готовилась к концерту тогда одна очень хорошая девочка из нашей музыкальной школы. Ее изнасиловал подлый негодяй возле подъезда, когда она возвращалась с сольфеджио одна. Тогда у нее в ушах были серьги, и одна сережка пропала, это обнаружила ее мама, когда Маша пришла домой вся растерзанная и заплаканная. Эта серьга оказалась уликой. Папа тогда уже работал следователем, и ему досталось дело об изнасиловании Маши. Нужно было найти потерянную серьгу, и я ее нашла, когда мы с папой, якобы прогуливаясь, зашли в тот злополучный двор с гаражами. Я заметила ее не сразу: желтенькая такая, вмятая в землю под веточкой березки. Увидела и сказала папе, сразу подняв колючую серьгу.
– Надо же осторожнее, нас могут увидеть! Я же тебе говорил, сначала скажи мне, когда найдешь глазами, – страшным голосом прошептал папа. Но было поздно.
В окно смотрел гад, который был свидетелем, с первого этажа он видел, как Машу насиловал тот скот, и он же передал по цепочке, стуча по батарее у себя дома, предупреждая банду, что мы с папой были на этом месте.
Серьгу папа предоставил в милиции как улику, на ней были найдены отпечатки пальцев насильника. Я поднимала эту улику пакетом целлофановым, специально приготовленным заранее, – мы же знали, куда шли и что будет. Не могли предположить только, что цепочка гадов так крепка, и они выследили меня, когда я возвращалась из школы. Я сыграла дурочку, отпустили, был полдень, и нас могли видеть прхожие, а бандиты этого не хотели.
Ужас, охвативший меня тогда, в момент разговора с преступниками, стоящими на шухере во время изнасилования моей подруги из музыкальной школы, вышиб на время всю мою блаженную любовь к поэзии. За ними следили, поэтому мне удалось избежать длительного разговора, – подошел кто-то в кепке, затем прошла женщина, и увела взгляд преступника от меня, – тут-то я и улизнула домой.
– Надо уезжать в Москву к тете Поле, ты в опасности, – сказал папа, увидев меня дрожащую от ужаса.
Но пришла мама с работы, и всё упростила до маной каши, которую я расхлебывала лет двадцать после. Мы не уехали, а зря.
