Читать книгу: «Солнце из черного камня», страница 2

– Давай подумаем над этим всем позже, – сказал Егор и кивнул на подошедшую медсестру: – Это за тобой.

– Сначала в процедурный кабинет, пока там свободно, – произнесла девушка в медицинском костюме. – Пойдемте, Кораблев, я обработаю вам руку. Вы можете идти сами?

– Да. – Илья встал и обернулся к Егору. – Ты приедешь завтра?

– Завтра будет завтра, – в своей обычной манере ответил Егор.

Илья понимающе кивнул. Егор смотрел на удаляющуюся спину соседа, и ему почему-то стало неловко от собственной холодно брошенной фразы.

Глава 3. Порхан

На стене подрагивали размытые тени. Темнота и духота в палате давили на мозги. Илья был раздосадован тем, что по звонку деда его оставили в больнице на несколько дней для обследования. Как медработник, он определил свое состояние как удовлетворительное. Его беспокоил только ожог ладони. Но травма совсем пустяковая. Кисть руки обработали и перебинтовали. Что еще делать в больнице, он не представлял и просто лежал, вспоминая длинный странный день. Ночь – идеальное время, чтобы привести мысли в порядок.

Мать, прилетевшая в больницу сразу, как только ей сообщили о том, что он нашелся, была напугана и эмоционально возбуждена. Она нервно всхлипывала у него на плече и потом долго сиротливо сидела на краешке кровати в ногах в накинутом на плечи белом халате и смотрела на него припухшими от слез, полными страдания глазами.

Полной белой рукой с мелко подрагивающими пальцами она прикрывала рот, боясь разрыдаться вслух. Всегда сильная и даже властная женщина, которой Илья привык ее видеть, сейчас она представляла печальное зрелище. Помощь на самом деле скорее нужна была матери, чем Илье.

– Мам, ты успокоительного попроси на посту у медсестры.

– Дали уже, дали таблеточки, сынок. Три валерьяновых выпила.

Мать рассказала, как его искали. Никто уже не надеялся, что он найдется, но она верила, она знала, чувствовала, что жив. Илья слушал неторопливый рассказ, стараясь не выдать внутреннего волнения. Почему-то на глаза предательски наворачивались слезы. Не хватало по-детски разреветься, уткнувшись в материно плечо. Было странно слышать ее рассказ. Она полностью подтвердила слова Егора, значение которых он не сразу осознал. Прошло целых пять дней, а он ничего не помнил!

Это обстоятельство меняло все. Размеренная, понятная жизнь внезапно стала зыбкой, как болотная топь, готовая поглотить его с головой. Как же хорошо ему жилось до всего этого, а он даже не замечал. Не ценил тусовки в гаражах, где с друзьями ремонтировали старенькие «Жигули». Походы за город к реке, где вода обжигающе холодная, до мурашек бодрила тело. Как же это здорово! Влететь в реку с разбега, так, чтобы дыхание на мгновение остановилось. Плескаться, фыркая и отряхиваясь, валяться на траве, разглядывать тонкие стебли травы, пронзающие небесную синь. Все это осталось там, в какой-то другой жизни.

А здесь мать, уставшая и постаревшая от бессонных ночей. По ее полному румяному лицу медленно скатилась крупная слеза, которая, оторвавшись от подбородка, упала на пышную грудь, обтянутую трикотажной кофточкой в мелкий синий цветочек.

– Мам, может, домой тебе пойти, тут за мной присмотрят, – осторожно сказал Илья. – Все уже хорошо.

Мать молча покачала головой. Илья не мог больше смотреть на ее слезы и перевел взгляд на потолок, где вокруг белого плафона кружила стайка мух. Часы тянулись медленно. Принесли больничный пресный обед, который он съел быстро, не почувствовав ни насыщения, ни удовольствия от еды.

Потом медсестра привела в палату следователя по фамилии Юрченко. Имени и отчества Илья не запомнил, хотя тот назвал себя.

Юрченко посмотрел на мать и официальным тоном сухо осведомился:

– Как я понимаю, вы родственница потерпевшего?

– Да, это мой сын. Это я писала заявление о его пропаже.

– Что ж, гражданка Кораблева, попрошу вас покинуть палату и дать возможность мне сделать свою работу.

– Иди домой, мам, – поддержал следователя Илья, – у меня все будет в порядке.

– Завтра приду, Илюша.

– Не надо ходить, позвони. Или я сам позвоню, – устало ответил Илья.

Медсестра увела мать, сунув ей в руку салфетку, которой она наконец вытерла заплаканные глаза.

– Нет уж, я приду, – на прощание сказала женщина, и кофточка в мелкий синий цветочек скрылась за дверью.

К допросу Илья был не готов. Матери он выдал версию произошедшего, о которой договорился с Егором, а вот что рассказывать официально, под подпись, понятия не имел.

Следователь задавал простые, казалось бы, вопросы, но Илья долго думал, прежде чем ответить на каждый. Он по природе был медлительным, а тут еще слабость и шум в голове. Юрченко сидел у кровати на стуле и, чуть наклонившись к Илье, напротив его лица держал миниатюрный черный диктофон.

Следователь требовал четких ответов, настаивал, чтобы Кораблев отчитался чуть ли не по секундам обо всех передвижениях в период отсутствия. Но Илья еще сам не разобрался, что же с ним такое произошло, и ему приходилось импровизировать на ходу.

– Зашел покурить в старый заброшенный корпус госпиталя НКВД. Тот, что в Зеленой роще. Услышал крики в подвале. Спустился вниз. За одной из дверей люди кричали – пожар! Пытался открыть дверь и обжег руку. Вышел на улицу, а оказалось, пожара нет и прошло пять дней.

– Значит, в старый корпус ты зашел после работы третьего августа? – записывая беседу на диктофон, уточнил следователь.

– Ну да, третьего августа, – подтвердил Илья.

– Сегодня восьмое августа, – сказал Юрченко.

– Ну да, говорят, восьмое, – эхом отозвался Илья.

– Ты утверждаешь, что спустился в подвал третьего августа, а вышел из него восьмого.

– Получается, что так и есть.

– Может, ты потерял сознание, или кто-то ударил тебя по голове, или произошло что-нибудь еще?

– Нет, я хорошо помню, что после того, как обжег руку, я сразу вышел на улицу. Можете у врача спросить. Рана от ожога свежая, а не пятидневной давности.

– Что же у нас получается? – Юрченко закатил глаза к потолку. – Ты спустился в подвал заброшенного корпуса третьего августа, оступился, упал и потерял сознание, а потом восьмого августа обжег руку и очнулся.

– Не терял я сознания, во всяком случае, не помню, чтобы я терял сознание.

Следователь хмыкнул.

– Поскольку никакого пожара в подвале в эти дни не было, чем же ты обжег руку? Вероятно, зажигалкой. Ты сказал, что курил.

– Не знаю я, что вам еще сказать. – Кораблев вздохнул и виновато улыбнулся.

Вопросы следователя запутывали его еще больше. Егор был прав, советуя не рассказывать правду. Следователю нужна была история, которую можно обосновать логически. Блуждать в мистических дебрях он явно не собирался. Юрченко разговаривал так, что Илья чувствовал себя виноватым и должен был постоянно оправдываться. На самом же деле оправдываться ему совершенно не за что. Если бы испуганная мать не подала заявление в полицию, то вообще не пришлось сейчас ничего и никому объяснять.

– Так что же мы в протокол запишем? – задумчиво произнес следователь и выключил диктофон.

«Сам думай, у тебя это хорошо получается», – зло подумал Илья и промолчал.

После ухода следователя он задремал, и теперь, ночью, спать совершенно не хотелось. В двухместной палате он был один. Вторая койка, аккуратно застеленная, стояла напротив монументом пустоте.

Густая ночная тишина заполнила палату, но ощущение, что за дверью есть другие палаты, в которых спит сейчас много посторонних незнакомых людей, не давало ощущения полной уединенности. Конечно, в такой поздний час вероятность того, что кто-то потревожит, невелика. Слух обострился. Из коридора донеслись шаги дежурной медсестры и позвякивание металлических предметов.

Хотелось курить. Надежда найти сигарету посреди ночи была призрачной, но Илья решил попытать удачи. Медленно поднял грузное тело с кровати и вышел в коридор. Свет горел только на посту медсестры, и остальной коридор по мере удаления от поста все более был погружен во тьму.

Кораблев почувствовал себя намного увереннее, голова больше не кружилась. Медсестры на месте не оказалось, что вовсе не расстроило его, так как можно было избежать ненужных вопросов. Илья прошел по коридору, не надеясь никого встретить, а чтобы просто размять ноги. Он увидел приоткрытую дверь, из которой на пол коридора легла ровная полоса света. За дверью послышался мужской голос.

Илья в нерешительности остановился перед освещенной полосой, разглядывая босые ноги, обутые в шлепанцы. Кораблев ничуть не беспокоился, будет ли удобно вот так, посреди ночи, зайти и попросить сигарету. Больница – общественное место, и никто не осудит его за вторжение. Но внутри возникло необъяснимое волнение. Он с опаской, стараясь не издавать шума и не привлекать внимания, подошел к приоткрытой двери и сквозь щель заглянул внутрь.

Перед глазами открылась часть палаты. По стенам стояли белые шкафы со стеклянными дверцами, громоздкая кровать с металлическими решетчатыми спинками. Посреди палаты в кресле, вполоборота к двери, сидел седой мужчина в длинном коричневом шелковом халате, широкие рукава которого свисали с подлокотников.

– Людмила, ангелочек, иди скорее, я заждался, – сказал он с небольшим кавказским акцентом.

Голос показался Илье знакомым, и он прильнул к приоткрытой двери, стараясь получше рассмотреть незнакомца.

У окна спиной к пациенту стояла невысокого роста медсестра. Илья скорее почувствовал, чем увидел, как спина ее вздрогнула и напряглась. Девушка набирала лекарство в шприц из стеклянного пузырька, проколов иглой резиновую серую крышку, обернутую по краям алюминиевой фольгой.

Из-под белой медицинской шапочки выбивались светло-русые локоны. Мешковатый халат до колен с закатанными по локоть рукавами не давал возможности разглядеть ее фигуру, но судя по тонкому запястью она должна быть хрупкая и стройная. Такая милая блондинка, которая у каждого мужчины вызывает желание ее защитить.

Не оборачиваясь, медсестра ласково проворковала:

– Иду, товарищ Магомедов, все почти готово.

Нелепый длинный халат на старике выглядел шутовским нарядом. Илья понимал, что подглядывать некрасиво и надо бы уйти, но происходящее на его глазах действо магическим образом заставляло оставаться на месте. Плавные, медленные движения девушки завораживали.

Людмила повернулась к Магомедову, торжественно держа шприц на изготовку. На бледном, с правильными чертами лице застыла натянуто-приветливая улыбка. Илья поразился, сколько разных эмоций скрывалось за показной приветливостью. Страх, желание угодить и что-то еще. Брезгливость? Внимание Ильи переключилось на шприц, который девушка воинственно несла перед собой. Шприц был не обычный одноразовый, каким пользовались повсеместно, а большой с толстыми стеклянными стенками и нанесенной на нем разметкой. Такие можно увидеть теперь только в кино.

– Сейчас мы поставим инъекцию порхана, и будете порхать как бабочка.

– Сюда, дорогая, иди ко мне.

Магомедов раздвинул в стороны голые, заросшие волосами ноги, до колен прикрытые полами халата, рукой делая призывные жесты медсестре.

Людмила подошла и послушно встала между ног Магомедова. Старик чуть сдвинул колени, обхватив ими Людмилу. Илья с изумлением увидел, как правая рука пациента, секунду назад призывавшая медсестру, бесцеремонно задрала ей халат и начала скользить по телу девушки.

– Мурдазин Алибекович, давайте ваше плечо. Сейчас не нужно шевелиться. – Медсестра воспринимала происходящее как должное.

Она достала руку Магомедова из-под своего халата и, оголив ему правое плечо, начала протирать место для инъекции проспиртованным тампоном.

Илья не видел другую руку пациента, но по тому, как вздрогнула Людмила, и по страстному пыхтению Магомедова он догадался, что тот залез ей под халат другой рукой.

– Мурдазин Алибекович, на минуточку. Не двигайтесь, пожалуйста.

Игла вонзилась в мышцу, и Людмила, выдавив из шприца содержимое, прижала к месту укола тампон, ловко вытащив при этом шприц.

– Людмила, ты красавица, сладкий персик. Так хорошо все делаешь. Наклонись ко мне, милая.

Магомедов обхватил медсестру обеими руками и притянул к себе. Спиртовой тампон упал на пол рядом с креслом.

– Осторожнее, у меня шприц, – попыталась отстраниться Людмила.

– На ушко скажу тебе, – произнес Магомедов, и Людмила нехотя наклонила голову, придвинув к нему свое ухо.

Старик что-то начал рассказывать ей вполголоса. Илья не мог разобрать слов, но видел, как на лице Людмилы появилось отстраненное выражение. В больших серых глазах девушки застыло безразличие. Наконец Магомедов издал скрипучим старческим голосом отрывистые звуки, означающие смех.

Людмила выпрямилась и хихикнула в ответ, высвободившись из объятий пациента. Она вернулась к окну, положила на белую тряпичную салфетку, расстеленную на подоконнике, шприц и снова вернулась к Магомедову.

– Вот. Ты уже начала понимать мои шутки. Это хорошо.

Магомедов, теперь уже не стесняясь, обеими руками стал лапать медсестру, страстно приговаривая:

– Хорошо. Это хорошо.

Она принимала его ласки покорно, отвернув голову в сторону. Лицо ее с плотно сомкнутыми губами словно окаменело.

– Милая, меня пригласили на юбилей. Мне нужна сопровождающая. Как ты? Согласна пойти со мной?

– Это так неожиданно. Спасибо за ваше предложение, но у меня нет одежды, чтобы ходить на такие мероприятия.

– Цветочек мой, разве это проблема? Я куплю тебе и платье, и туфли. И все это останется тебе. Мне не жалко для такой красавицы. Самое лучшее платье куплю тебе.

– Нас могут увидеть. Мне пора, – отстранилась медсестра.

Она внезапно подняла глаза и взглянула на приоткрытую дверь, за которой стоял Илья. Тот едва успел отодвинуться в сторону.

Он выдохнул, оглянулся по сторонам и, не обнаружив никого в коридоре, снова прильнул к щели.

– Людочка, не торопись. Ну кто нас, ей-богу, может увидеть ночью? Да пусть себе увидят. Мне тут никто слова не скажет.

Людмила руками раздвинула колени Магомедова, обхватившие ее, и, вырвавшись, поспешно отошла к окну. Быстрыми движениями собрала салфетку, на которой лежали использованный пузырек и шприц.

– Извините, извините, Мурдазин Алибекович. Мне действительно надо идти.

Людмила со свернутой салфеткой в руках подошла к креслу Магомедова и остановилась. Магомедов вынул из кармана халата и положил в ее карман денежную купюру.

Людмила снова посмотрела на дверь, за которой прятался Илья. На этот раз он не успел отойти. Взгляды их встретились. Илья застыл и не мог пошевелиться. Большие серые глаза девушки смотрели прямо на него. Казалось, это не он застал ее за неблаговидным занятием, а она разоблачила любопытного подглядывающего. Илья ожидал окрика, а может, и скандала, но Людмила ничем не выдала его присутствия, не попросила закрыть дверь, не подошла и не закрыла ее сама. Она просто стояла и смотрела не него, а он смотрел на нее.

– Людочка, подумай над моим предложением, – сказал Магомедов. – Я завтра после обеда зайду.

– Хорошо, Мурдазин Алибекович.

Людмила, не спуская глаз с Ильи, пошла к двери. Каждый шаг отдавался в его голове. Илья неимоверным усилием воли отшатнулся и провалился в темноту.

Он очнулся на полу в коридоре от запаха нашатырного спирта, ударной волной разбудившего мозг. Над ним склонилась медсестра, но это была не Людмила.

– Жив, лунатик? – улыбнулась девушка. – И слава богу! Вставай, я провожу тебя в палату.

Илья поднялся и огляделся вокруг. В обе стороны от него тянулся знакомый больничный коридор с плотно закрытыми дверями.

– Магомедов Мурдазин Алибекович, – пробормотал он.

– О ком ты говоришь? – не поняла медсестра.

– Пациент из той палаты. – Илья кивнул в сторону двери.

– Такого пациента нет в нашем отделении.

– Я его только что видел.

– Давай договоримся так. Сейчас ты отдохнешь, а искать знакомого будешь завтра. Нужно соблюдать больничный режим.

– Хорошо, действительно, уже поздно, – вздохнул Илья и послушно пошел за девушкой, не желая доставлять ей неприятности.

Он еще долго лежал на спине с закрытыми глазами. Пациент, у которого была индивидуальная палата с личной медсестрой, не выходил у него из головы. Старик сказал, что даже если их застанут, то никто не посмеет ничего сказать против. И Людмила не возразила.

Что же такого было в ее взгляде? Ответ пришел внезапно и поразил своей очевидностью. Безысходность! В глазах Людмилы стояла безысходность. Не только в глазах. Каждое ее движение, каждое слово, податливость ухаживаниям мерзкого старика, не сходящая с ее лица улыбка. Во всем, буквально во всем сквозила безысходность. И осознание трагизма в этом коротком разговоре, нечаянным свидетелем которого он стал, вызвало комок негодования.

Глава 4. Трудное решение

Большие серые глаза девушки смотрели прямо на него. Казалось, это не он застал ее за неблаговидным занятием, а она разоблачила любопытного подглядывающего. Федор Ксенофонтович ожидал окрика, а может, и скандала, но Людмила ничем не выдала его присутствия, не попросила закрыть дверь, не подошла и не закрыла ее сама. Она просто стояла и смотрела на него, а он на нее.

Невысокий, худощавый, с жидкими светлыми волосами, которые по мере приближения ко лбу незаметно переходили в лысину, он стоял в коридоре возле приоткрытой двери одноместной палаты повышенной комфортности. В ночное дежурство доктор по обыкновению обходил свое отделение. Шаг у Федора Ксенофонтовича был легкий, неслышный и не нарушал тишину пустых в этот час больничных коридоров. Увидев свет из приоткрытой двери, доктор подошел и заглянул внутрь. Возможно, пациенту стало плохо и могла понадобиться помощь. Но неожиданно он оказался свидетелем неоднозначной ситуации.

Мурдазин Алибекович, особый пациент вверенного ему отделения, сидел в кресле и явно допускал фривольные действия в отношении медсестры. Судя по ситуации, невольным свидетелем которой стал Федор Ксенофонтович, товарищ Магомедов чувствовал себя прекрасно и в помощи не нуждался. Доктору стоило продолжить ночной обход и забыть все, что он увидел и услышал, но как коммунист он не мог не отреагировать.

Медсестра Людмила, несмотря на то что попалась с поличным, смотрела на Федора Ксенофонтовича, не отводя взгляда. Между доктором и Людмилой словно натянулась невидимая нервная струна, готовая лопнуть от любого неосторожного движения. И они оба, словно чувствуя это, не предпринимали никаких действий. Больше всего возмущало доктора Сахарова, что во взгляде Людмилы не было ни тени страха, ни стыда, ни вообще какой-либо эмоции. В ее глазах сквозило холодное безразличие.

Внутри доктора все клокотало от возмущения и страха. Сахаров никак не мог унять дрожь в руках и спрятал их в карманы халата. Он увидел такое, о чем не мог даже подумать. Столярова бросила тень на коллектив, на него. Да как она посмела! Брать деньги с Мурдазина Алибековича! Да она меня в каталажку, в Сибирь хочет упечь! Войти и обнаружить себя перед пациентом Федор Ксенофонтович не мог и потому прикрыл тихо дверь и направился к себе.

Он шел угрюмо, сдвинув брови, полностью погрузившись в свои мысли, когда неизвестно откуда на него выскочил пациент. Нескладный, худой, долговязый настолько, что больничная серая пижама была ему коротка, отчего тонкие худосочные ноги штакетинами торчали из штанин. Волосы, давно не стриженные, уже не напоминали даже подобие прически. Сальными прядями забранные за уши, они торчали оттуда чахлыми кустами в разные стороны. На открытых участках кожи пациента виднелись розовые шелушащиеся пятна различной величины. Вид бедолаги был удручающе безобразным, и осознание несправедливости мира отражалось в его блеклых мутных глазах.

Доктор узнал его и назвал по имени.

– Артем Петрович, вы опять не приняли снотворного?

– Вот они, таблеточки. – Сморщив угодливую гримасу, пациент вытащил из кармана больничной куртки и предъявил Федору Ксенофонтовичу несколько таблеток, скучившихся в середине узкой длинной ладони.

– Плохо, товарищ, таблетки надобно употребить вовнутрь, а не носить в карманах. Как мне вас лечить прикажете?

– Мне нельзя спать, – заговорщически сказал Артем Петрович и приблизился к лицу доктора настолько близко, что тот непроизвольно подался назад.

– Это что же вы, товарищ Павлов, такое говорите? Как это нельзя спать?

– Тихо! – Павлов приложил палец к губам, опасливо оглянулся вокруг, а затем продолжил: – Только вам, доктор, по секрету скажу. Скоро мне дадут задание государственной важности. Они знают, что только я смогу его выполнить. Я преданный член Коммунистической партии. Они вспомнят обо мне. Я точно говорю вам. Скоро, скоро!

Произнося слово «они», пациент отстранялся, многозначительно закатывал глаза вверх и потом вновь приближал лицо к доктору. Федор Ксенофонтович слышал его горячечное, прерывистое дыхание, которое вызывало в нем отвращение и опаску. Он молча взял Павлова под локоть и повел в санузел. Пациент безропотно проследовал с ним к умывальнику, продолжая повторять, как его ценят «они» и что «они» непременно дадут ему важное задание. По настоянию доктора Павлов закинул горсть таблеток в рот и запил водой из-под крана.

– Вот и молодцом, а теперь надо лечь в кровать, таблетки скоро подействуют.

Федор Ксенофонтович знал, что Павлов Артем Петрович уволен из органов НКВД. Доктор догадывался, чем он там занимался и что могло повредить его психику, но старался об этом не думать. Ведь кто-то должен выполнять грязную работу, защищая советскую власть от врагов. Бывшее начальство вклад Павлова в дело строительства коммунизма, несомненно, ценило и даже после его ухода с должности предоставило возможность лечиться в ведомственном госпитале.

На посту Сахаров увидел медсестру Анечку. Анечке было около пятидесяти, но все продолжали звать ее ласково Анечкой за отзывчивый, добрый характер. Анечка приехала в город из маленькой молочно-замшелой уральской деревеньки, где летом роса на высоких травах, а зимой в горах сосновые шишки вперемешку с еловой хвоей на застывшей хрустальной корочке снега. Она еще по-деревенски была небрезглива и работяща, но уже по-городскому привередлива в еде и одежде. Главным же качеством, которое ценил в ней доктор Сахаров, была безоговорочная преданность ему лично.

Доктор наказал Анечке привести после дежурства Столярову в его кабинет. Предупредил, чтобы сделала она это по-тихому, и был уверен, что Анечка выполнит все в точности как он сказал.

За окном первые лучи солнца играли бликами на листьях деревьев, когда Сахаров вернулся в неуютный кабинет. Высокие потолки делали помещение зрительно гораздо меньше, чем оно было на самом деле. Доктор налил воды из графина в граненый стакан и с размаху влил в себя все содержимое. Включил радиоприемник, из которого зазвучала знакомая песня:

Что мечталось и хотелось – все сбывается,

Прямо к солнцу наша смелость пробивается!

Всех разбудим-будим-будим!

Все добудем-будем-будем!

Словно колос наша радость наливается!

За время ночного дежурства Федору Ксенофонтовичу удалось вздремнуть часа три с перерывами. Впереди была дневная смена, и песенка с незамысловатыми словами помогала взбодриться.

После того как Федор Ксенофонтович обнаружил, чем занимается по ночам медсестра, он не переставал придумывать варианты решения ситуации, которые позволили бы избежать скандала и замять инцидент.

Доктор Сахаров ждал Столярову, поглядывая на дверь, и мысленно готовился к разговору. Сначала он хотел поговорить по-отечески. Пристыдить: «Да как тебе не стыдно, как ты могла». Но вспомнил, что не увидел в глазах Людмилы и намека на раскаяние. Напротив, бесстыжий взгляд в упор, говорящий: «Ну и что вы мне теперь сделаете, доктор?»

Надо бы вызвать ее на партком, жестоко растоптать, унизить, выкинуть с позором из госпиталя, чтобы другим неповадно было. Нет, не годится, ведь и он тогда будет виноват. Скажут, утратил бдительность, не выявил вовремя, не предупредил все это безобразие. Партия такого не простит, и товарищ Магомедов будет очень недоволен, если его имя всплывет в связи со скандалом. Решение далось трудно. Уволить без скандала по собственному желанию.

Дверь кабинета отворилась, и, опасливо оглядываясь, внутрь бочком протиснулась Людмила.

– Вызывали? – спросила она, вытаращив глаза на доктора.

Тот, чуть прищурившись, разглядывал вошедшую и не торопился отвечать. Выдерживая паузу, он наслаждался неуверенностью Людмилы, напряженностью в ее молодом гибком теле. Смотрел, как подергиваются ее пересохшие губы. Вот они, те эмоции, которых он ждал. Людмила остановилась посреди кабинета где-то между дверью и столом, за которым сидел Федор Ксенофонтович, и замерла, будто ожидая приговора и понимая, что прощения не будет.

Несмотря на нескрываемое волнение девушки, доктор обнаружил, что чувство вины у медсестры так и не проснулось. Случись все сделать заново, она снова поступила бы так же. Казалось, в данный момент ей хотелось только одного – чтобы все скорее закончилось.

Сахаров за несколько секунд понял, что у нее в голове, и вдруг успокоился. Внутренняя цельность и вместе с тем детская непосредственность привлекала доктора в подчиненной. Его словно магнитом тянуло к Людмиле.

Эй! Эй-эй-эй!

Эй, грянем

Сильнее!

Подтянем

Дружнее!

Всех разбудим-будим-будим!

Все добудем-будем-будем!

Словно колос наша радость на…

Федор Ксенофонтович выключил радиоприемник, и развеселая песня оборвалась на полуслове.

– Ну что, голубушка, – произнес он тихим, но твердым голосом. – То, свидетелем чего я стал сегодня, ни в какие ворота не лезет, так сказать.

Доктор впился в медсестру колючим взглядом, от которого она вся как-то сжалась, словно уменьшилась в размерах, и посмотрела поверх его головы. Федор Ксенофонтович понял, что Людмила смотрит на портрет вождя, висевший у него за спиной. Товарищ Сталин немым свидетелем присутствовал в кабинете и будто слышал и видел ее позор.

Федор Ксенофонтович почувствовал поддержку вождя, встал и, опершись двумя руками на край громоздкого двухтумбового стола, бросил медсестре в лицо:

– Да как ты посмела! Ты же комсомолка, Столярова. В то время, когда вся Советская страна в едином порыве, не жалея сил, строит коммунизм. Когда коммунистическая партия ставит задачи обеспечить советский народ лучшим в мире лечением. Когда от каждого из нас зависит будущее страны, будущее наших детей. Ты! Ты своим аморальным поведением дискредитировала весь наш коллектив. Нам надо раз и навсегда покончить с такими неслыханными, недопустимыми действиями. Да ты хоть понимаешь, что ты натворила?

– Вы неправильно поняли. Вы же сами учили нас угадывать желание пациента… – сказала Людмила, казалось, первое, что пришло в голову. Она будто боялась промолчать, чтобы еще больше не разозлить начальство.

Напускная бравада слетела с нее, и доктор увидел перед собой растерянную запутавшуюся молодую девушку.

Федор Ксенофонтович будто очнулся. И правда, чего это он так разошелся, чай, не на партсобрании. Тут и его вина есть, недоглядел.

– Верно! Мы целиком поддерживаем хорошее отношение к пациентам. Это основная наша задача. В госпитале особые пациенты, и выполнять по мере возможностей их просьбы – это наш долг. Я о деньгах, которые лежат в кармане твоего халата. Выкладывай их на стол.

Людмила достала согнутую пополам рублевую купюру и положила на край стола, не поднимая взгляда на доктора.

– Я не просила. Магомедов сам положил деньги мне в карман.

– За что он тебе заплатил?

– Он меня… Он трогал меня…

Сахаров запнулся, услышав признание, и лишь хватал воздух, глядя на хрупкое тело Людмилы.

– Нужно было вернуть! Да если кто-нибудь… – наконец выдавил он из себя и перешел на грозный шепот: – Ты меня под статью хочешь подвести? Кто об этом знает?

– Простите, простите. Никто не знает.

– Признавайся, кто из пациентов тебе давал деньги? С кем ты еще это… делала?

– Клянусь, больше ни с кем. Товарищу Магомедову это бы не понравилось. – Людмила виновато закусила губу.

– Господи, да это же не простой человек, это же, это же… – Доктор Сахаров последние слова произнес с придыханием, закатив глаза к потолку. Он бухнулся обратно на стул.

– Я ни капельки не оправдываю себя. Я не знаю, как все получилось. Я понимаю, как это выглядит со стороны и как было глупо и неправильно позволять всему произойти. Это моя вина, и я ее не отрицаю… – Голос Людмилы срывался.

Сахаров наблюдал за ней, плотно сжав губы.

– Твоя вина? Конечно, твоя вина. Только ты не подумала, каким несмываемым позором покрыла весь коллектив, какое пятно теперь на всех нас! Вот что прикажешь делать?

Доктор Сахаров замолчал, и в кабинете повисла гнетущая тишина.

– Знаешь, как мы поступим, – спокойным голосом, будто и не кричал минуту назад, сказал он. – Я считаю, что тебе не место в госпитале, Столярова. Садись вот сюда, к столу, и пиши заявление на увольнение по собственному желанию.

– По собственному желанию?

– Что тебя не устраивает? Ты что, хотела, чтобы тебя уволили с волчьим билетом? Уволили по статье за нарушение дисциплины или за вымогательство денег у пациентов? Это не бюрократический произвол, это лучшее, что я могу для тебя сделать. Твое нахождение здесь рискованно. Собирай вещи и сейчас же уходи. А лучше из города уезжай, пока тут все не успокоится и не забудется. И никому ни слова. Поняла?

– Прямо сейчас? – Людмила не совсем понимала, чего от нее хочет доктор.

– Как только выйдешь отсюда! Ни с кем ничего не обсуждай, никому ничего не говори.

Много позже Федор Ксенофонтович вспомнит этот момент и не раз будет ругать себя за то, что остановился возле этой трижды неладной двери. Доктор и подумать не мог, что странным образом незначительные, казалось бы, события могут кардинально и безвозвратно изменить его судьбу и судьбы многих других людей. В тот момент, когда он наблюдал, как Столярова Людмила усердно выводит слова на листе бумаги, он не задумывался, сколько процессов может запустить простое действие или бездействие.

Стоило в ту ночь ему пройти мимо – и события пошли бы совсем иным чередом. Но нет. Провидение не просто так собирает в одном месте в одно время всех действующих лиц. Федор Ксенофонтович считал, что решение об увольнении медсестры закроет все возникшие вопросы, не понимая, что высшая сила привела в движение невидимые пласты, вовлекая новые судьбы в безудержный круговорот. Ни он сам и никто другой не знал, не предполагал, что воздух уже заряжен, искрит и небесный колокол неумолимо отбивает часы, ведущие к развязке.

– Дату какую ставить? Сегодня седьмое августа тысяча девятьсот тридцать пятого года.

– Ставь седьмое августа тысяча девятьсот тридцать пятого года.

* * *

– Илюша, ты смотришь на часы? Ты видел, сколько времени? Укладывайся спать. Тебе нельзя переутомляться, – раздался мамин голос.

Илья словно очнулся. Он обнаружил, что сидит у себя в комнате перед монитором компьютера. На рабочем столе не открыто ни одной программы, и по экрану плавают прозрачные цветные шары. Темнота за окном говорила, что сейчас ночь.