Читать книгу: «Сказки города Н. Часть вторая – Я тебя никому не отдам», страница 6

5. ВЕЧЕР В РЕСТОРАНЕ. ВСЕ ЕЩЕ 2 ЯНВАРЯ

Подарок Лиде Марк купил в небольшом магазинчике, дверь в дверь с рестораном. Теплая шаль красивого темно-розового цвета, с вышитыми гладью птицами и цветами, в духе старинных китайских халатов. У его матери был такой, на нем были пагоды, деревья, несколько тигров, до ужаса настоящих, и один огромный дракон, темно-зеленый, с желтоватым брюхом и длинной шеей. Халат был теплым, подбитым толстым слоем марли, мама закутывала его в этот халат, когда он болел, и он часами разглядывал его и придумывал разные истории про себя самого в роли воина, который охранял эти пагоды, прятался за деревьями и побеждал тигров и дракона. Шаль напомнила ему детство, он счел ее добрым знаком, предвестником будущей удачи, и успокоенный, спрятал подарок в багажник, закрыл машину и вошел в тяжелые стеклянные двери уютного «Bellissimo», самого дорогого и самого утонченного, по убранству и кухне, ресторана в городе. Публика, разумеется, была далеко не так прекрасна, как архитектура и повара, но в эпоху «тотально победившего мещанства» (как определял свое время Иван Ильич Бланшар) – так было повсюду. Бланшар уверял, что исключения бывали, но изредка и лишь в Средневековье с его культом личности и служения, камлание же золотому тельцу исключений не допускало. Впрочем, Марка это не заботило, он как раз желал золота и продал бы все и вся, лишь бы получить желаемое, вот только никто пока не желал брать то, что он был готов предложить. Но может быть, сегодня что-то изменится? Должно же ему когда-то повезти! Так почему бы этому не произойти прямо сейчас?

Он отдал пальто, отряхнул волосы от мокрых маленьких снежинок и начал медленно подниматься по лестнице, вдоль резных перил и кадок с растениями, что стояли по краям лестницы. Через каждые пять ступенек, следующая – шестая – была чуть шире своих сестер, как маленькая площадка, и на ней по бокам стояли кадки с фикусами или китайскими розами и тут же – пепельницы в виде шаров, водруженных на треноги. На последней площадке были выставлены тяжелые плетеные корзины, в которых росли карликовые апельсиновые деревья. Вход в зал был задрапирован широкими плетеными соломенными лентами, свисавшими сверху в беспорядке, впрочем, весьма художественном и тщательно продуманном. На них сияли звезды и снежинки из блестящей фольги, они не были слишком длинными, и посетители должны были лишь слегка наклонять голову, проходя под ними, и то это относилось в основном к мужчинам, и только если их рост превышал общепринятый средний. Марк наклонил голову, он был почти метр восемьдесят пять. Одна из лент скользнула ему по волосам, он отвел ее рукой. Вошел, остановился, огляделся. Их столик был в самом дальнем углу зала, сбоку эстрады, оттуда было удобно наблюдать за посетителями. Он любил сидеть там и любил проходить к столику – путь вел через весь зал, можно было проделывать его медленно, здороваясь со знакомыми, целуя руки женщинам, внимательно присматриваясь к сидевшим в зале. И разумеется, особым удовольствием было ловить на себе одобрительные или заинтересованные взгляды. Взглядов неодобрительных тоже хватало, но ими следовало пренебречь. По крайней мере, на публике.

Сказано же: «завидуйте молча». Вот и завидуйте.

Он усмехнулся, стряхнул невидимую пылинку с плеча и шагнул вперед – под свет больших хрустальных люстр, низко свисавших с черного, усеянного мириадами искринок, потолка.

Кира внимательно осматривала зал. Он что-то ужасно напоминал ей. Это огромное пространство, густо уставленное круглыми столами и длинными, прямоугольными. Эта колоннада по всему периметру, за которой прятались еще столики, теперь уже небольшие, на две-три персоны. Они стояли вдоль стен, и перемежались бархатными диванчиками, видимо местами для курения. Еще был балкон, опиравшийся на колонны, тоже по всему периметру, разделенный деревянными узорными решетками на ниши, где тоже были столики, но уже на четыре или шесть персон. Решетки были увиты лианоподобными растениями, живыми, сколько она могла разглядеть. И балкон этот подозрительно напоминал хоры в филармонии, куда она попала в далеком детстве, приехав в гости к отцовской родне. И сам зал жутко смахивал на тот, из прошлого, если бы кому-то пришло в голову сделать в нем ресторан. Они теперь смотрелись бы как близнецы-братья.

Ужас был в том, что в Л., где она и отец жили с тех пор, как уехали из Н., так собственно и сделали. Правда, к счастью, не из самого концертного зала, а всего лишь из центрального холла, где когда-то были большой гардероб и главный вход. А второй вход, боковой, невзрачный, где они потом, уже студентами, курили под лестницей, ожидая, пока меломаны разберут свои шубы и шапки, из запасного стал центральным. Билетные кассы переехали за угол, в район служебного подъезда, а в зачищенном от поклонников классики пространстве поселился помпезный ресторан под названием «Барская усадьба». Он, как гангрена, отсек от храма Искусств кусок его плоти и превратил обиталище муз в трактир. Усугубляло ситуацию то, что стены филармонических фойе по-прежнему выглядели так, словно на дворе были послевоенные пятидесятые, а единственным отремонтированным местом стал дамский туалет, где невероятно увеличилось число кабинок. Кире почему-то казалось, что сделано это было совсем не для удобства любителей музыки, а ради посетителей ресторана, и тогда получалось, что мужской сортир тоже отремонтировали. Почему ей так назойливо лезли в голову эти мысли – она не знала, но чувство гадливости ее не покидало, и в филармонию она ходить перестала. Ей было отвратительно даже думать о том, чтобы пойти. Здесь же, в Н., власть оказалась более великодушна и не стала уродовать искусство по мелочам. Она просто выселила то, что было здесь раньше – наверное, это был концертный зал. Странно, что она этого совсем не помнила, а с другой стороны, она же не была тут ни разу, пока жила в Н. с родителями. Да, похоже, это был именно концертный зал, вот и эстрада эта – она ведь не новая, она явно одного возраста с помещением. Кира наклонилась к спутнику.

– Не помнишь, что здесь было раньше?

– Здесь? – он пожал плечами. – Нечто вроде филармонии. Концерты местных исполнителей, по праздникам – заезжие звезды второй-третьей величины, ну и тому подобное. Но ее давно закрыли.

– Значит, в Н. больше нет филармонии?

– Увы. Но есть театр, даже два. И еще Концерт-Холл. Но он, такой, современный. А этот особнячок отдали под ресторан.

– Но это же культурный объект! Он же, наверное, где-то на балансе?

– Ну, официально этот культурный объект до сих пор существует. Но называется уже как-то по-другому, и находится в другом месте. Конечно, там здание попроще, и от центра дальше, но говорят, так стало удобнее. Там и зал, говорят, больше и акустика лучше. И комнаты для репетиций присутствуют, большие, а не клетушки, как тут были. И отопление, и водопровод в приличном состоянии. А тут все на ладан дышало – вот и отдали в частные руки. Они тут все в порядок и привели. Теперь в туалетах – как в музеях. Красота!

Кира брезгливо сморщилась. Она не хотела идти сюда, она вообще не хотела в ресторан, но Семен был ее давним поклонником, другом семьи, его очень любила ее мама, Нелли Григорьевна. Мама умерла год назад. Кира не смогла приехать на похороны, она была не в России в то время, а на другом конце земного шара, в Австралии, в командировке. Вернулась лишь недавно. Отец просил ее поехать, она и сама хотела, но думала после Нового Года. А он настоял. Ничего, мол, со мной не случится, съезди, она там одна. Она сначала даже не поняла, о ком он. Потом догадалась, что о маме. Даже умершая, она все еще была для него живой, он все еще казнил себя, что уехал тогда, в Л., к своей родне и к дочери, которая училась там в университете, на филологическом. Ему тогда и работу предложили по специальности, и с квартирой обещали помочь. Он был физик-оптик, отличный специалист, но осел в Н., влюбившись в Нелли, темноволосую мечтательницу, писавшую стихи и курившую мужские папиросы.

А Нелли не поехала. Сказала, что ей и здесь хорошо. Сказала, пусть к ней на лето приезжают. И еще сказала, что любовь это не про то, чтобы жить в одной квартире. Ему нужно ехать и работать, здесь для него применения нет, и не будет. Кире учиться надо. А ей самой в большом городе делать нечего. Ей там будет тяжело. Она хочет смотреть на море и писать стихи. И читать. И мечтать. И ей много не надо. Она там будет только мешать и печалиться. Поэтому их судьба – ехать, а ее – оставаться. Мол, раньше люди часто так жили – и ничего. И Кира с отцом уехали. Она приезжала к ним в гости, они гуляли, ходили в театры, потом она уезжала, и они приезжали к ней. И снова гуляли, ходили к морю и в театр, и говорили, говорили бесконечно. Удивительно, но им было хорошо и вместе, и порознь. Странная была у них семья, но главная странность была в том, что хоть они и были в последние годы в разлуке, они все еще чувствовали себя единой семьей, и ни один из них не мог бы объяснить, как им это удавалось.

Семен заговорил с подошедшим официантом – нужно было выбрать вино. Выбор был велик, а Семен придирчив. Предоставленная самой себе Кира скучливо рассматривала публику. Ей было смешно и немного неловко от этого. Дамы в шуршащих платьях в пол, расшитых пайетками, были похожи на змей в золотой и серебряной чешуе – тощих и агрессивных или толстых и благодушных. И все они носили «смоки айз» и кровавые помады, а к пальцам, унизанным кольцами, прилагались синие, черные или бордовые ногти, накладные, нарощенные – у кого как придется. Все дамы, почти поголовно, были в туфлях или босоножках – с бантами, пряжками, стразами, все на немыслимых каблуках, и все как одна, совершенно не умели на них ходить. Кира посмеивалась про себя: глупышки, вы же сами себя уродуете. Впрочем, попадались и хорошо одетые, ладно причесанные, умело накрашенные – но эти явно были ближе к разряду эскортниц, нежели дочерей и супруг. Что до мужчин, то они, увы, смотрелись как сущий кошмар. Дамы хотя бы изображали некоторую видимость светских манер, представители сильного пола вообще не заморачивались на этот счет. Она подумала, что через пару бокалов придется просить Семена увести ее отсюда. Обещанного джаз-бэнда¹¹ она дожидаться не планировала, с такими соседями это была бы пытка.

Тут ее внимание привлек высокий брюнет, с густыми волнистыми волосами, в отлично сшитом костюме, очень темного, глубоко-синего цвета, и в галстуке почти чисто-белом, с легчайшим отливом в голубой тон – таким бывает небо в жаркий полдень. Брюнет шел через зал уверенной походкой, оборачиваясь к сидящим за столиками и раскланивался с теми, кто приветствовал его. Что-то знакомое почудилось ей, где-то она его уже видела. Кира дернула Семена за рукав.

– Кто это?

Он нехотя оторвался от винной карты.

– Где?

– Вот. Темноволосый, в синем костюме, вон у того столика.

– А-а! Важная птица. Гольц, Марк Матвеевич. Правая рука одного из местных боссов. Ты должна его помнить. Он, кажется, был крестником у твоей мамы.

Это Кира помнила. И Марка она помнила. И его сестру, Катю. И тот скандал, который закатила ее маме их мамаша, полоумная Камилла Эдуардовна, когда обвинила Нелли Григорьевну в ненависти к ней и к ее мужу, Матвею Ефимовичу, и еще в черной зависти и неблагодарности и просто выгнала ее тогда из своего дома. Тогда тоже были новогодние праздники, кажется даже Рождество, и мама пошла к Гольцам, поздравить, подарить подарки крестникам. Вернулась она неожиданно быстро. Тушь растеклась под глазами, морковная помада, ее любимая, была размазана по лицу, словно она утирала рот, забыв, что накрасила губы, она странно вздрагивала плечами и как-то подозрительно хлюпала носом. Сказала, что замерзла, и что, кажется, простыла, как-то рывком поцеловала ее, Киру, и закрылась у себя в комнате. Кира поскреблась в дверь, но отец взял ее за плечи и увел на кухню.

– Она, кажется, плачет, – сказала Кира тогда. – Я только спросить хотела, может принести что-то… может, чай или…

– Не надо ничего, – ответил отец, – оставь ее. Раз она плачет – значит, ей это сейчас надо. А чай… успеет выпить еще. Ты просто завари свежий, и поставь здесь в чайничке, и укутай его получше. И конфет положи. И записку напиши.

– Какую записку?

Он улыбнулся лукаво.

– Напиши: «Милой мамуле».

– И все?

– И все.

Утром, когда Кира вышла на кухню, листок бумаги лежал у ее чашки, и на нем было штук десять отпечатков губ, накрашенных морковной помадой. И надпись шариковой ручкой: «Моей любимке».

«Вот и поговорили», – смеялся потом отец. И Кира с мамой тоже улыбались.

– Я его помню, – сказала Кира. – А что это он один? А где Катя?

Семен как-то странно хмыкнул. В этот момент Марк поравнялся с их столиком. Семен поднял руку в приветствии, Марк остановился, внимательно взглянул на Киру.

«Кажется, и он меня узнал», – мелькнуло у нее.

– Я вас где-то уже видел, – произнес он, протягивая ей руку.

Она подала свою, он вежливо коснулся ее пальцев.

– Я Кира. Кира Лебнитц. Если помните, конечно.

Он нахмурился, потом лицо просветлело.

– Вы – дочь тети Нели. Конечно, я вас помню. Какими судьбами? Вы позволите?

Он указал на стул. Семен согласно закивал головой.

– Конечно, конечно. Прошу. Я тогда отойду ненадолго. Кира, сейчас вино принесут, я отлучусь, если ты не против.

Она улыбнулась. Семен исчез за свисающими над входом лентами, Кира проводила его взглядом и повернулась к Марку.

– Как поживаете, Марк? Как Катя?

И вдруг, поддавшись злому порыву, выпалила:

– Как Нагмани? Нашли?

Он помрачнел.

– Нет.

– Как же так? Все детство искали! – уколола она его снова.

Он поджал губы, и что-то нехорошее мелькнуло в его взгляде, но он быстро взял себя в руки, заулыбался дружелюбно.

– Да разве мы искали? Так ползали везде, где могли протиснуться. Только одежду рвали об щепки да гвозди. Мы же не понимали толком, что ищем. Маленькие были. Я уже думал, что может и не было никакого Нагмани, может, родителей просто обманули.

– А его и не было, – отрезала Кира, – только не родителей обманули, а это они вас обманывали. Сказки вам рассказывали, чтобы вы под ногами не мешались.

Он покачал головой.

– А зачем им это? Мы, кажется, не досаждали им совсем.

– Катерина – да, а вот вы, Марк Матвеевич, бесили их до белых глаз. Капризны были, заносчивы, истерики закатывали, все время чего-то требовали. Вот вас и отправляли сокровища искать. Пока вы их искали, вы мать с отцом не доставали, а наползавшись, уставали и сил бузить уже не имели.

Марк изумленно смотрел на нее.

– Не понимаю, откуда вы… С чего вы взяли? И причем тут Нагмани?

– А притом, что сказка это. Нет никакого Нагмани, никакой жемчужины. И не было никогда.

– Откуда вы знаете?

– Так ваша мама сама об этом сказала. Моей маме. Они тогда и поругались в хлам. Моя мама сказала, что нехорошо детей обманывать и мужа. Потому что Матвей Ефимович тоже думал, что эта жемчужина существует, а ее не было. Ее ваша мама придумала, чтобы он на ней женился. И Камилла Эдуардовна маму мою потому и выгнала, чтобы потом сказать, если что, будто все эти рассказы, что Нагмани нету, моя мама придумала сама, чтобы отомстить ей за то, что она ее выгнала и больше не общается.

– А зачем ей было это рассказывать?

– Она выпила тогда много. Праздник же был, Новый год, кажется. Она, наверное, не хотела, случайно вышло. Бывает.

Марк молча поднялся из-за стола. Кира прищурилась. Переборщила, кажется. Нагородила чепухи. Сейчас посмеется над ней. Скажет, ты сама – дура пьяная, раз такую пургу несешь. И будет прав, если начистоту. Из ее версии белые нитки торчат, как из ежа иголки. Ну, понятное дело, она ж не готовилась, на ходу, что попало, придумала. Она попробовала его притормозить.

– Ты не сказал, как там Катя? Я бы хотела ее увидеть.

– Нет, – ответил Марк и стремительно пошел к выходу из зала.

Рядом возник Семен.

– Вы что, поссорились? Что случилось?

– Ничего. Я спросила, что с Катей, а он взял и ушел.

– Катя больна, – ответил ей чей-то голос. – Она не ходит, у нее отнялись ноги. Но если вы желаете увидеть ее, я мог бы вам помочь.

Голос был очень красив и принадлежал мужчине, причем явно в возрасте. Кира подняла голову. Так и есть. Около пятидесяти, скорее даже за пятьдесят. Хорошо сложен, подтянут, очень импозантен. Темные волосы как пеплом подернуты, очень впечатляюще, стрижка – волосок к волоску, глаза серые, рот крупный, волевой. Орлиный нос, высокий лоб. Подбородок четко очерчен, руки ухоженные, сильные, сухощавые. Красивый дядька и одет великолепно. Ботинки – мечта поэта, замша такая мягкая, смотрится словно бархат. Черт, почему для женщин из такой кожи не шьют обувку?! Так и хочется спросить, где брали.

– Это местное производство, – пояснил мужчина, проследив, видимо, направление ее взгляда. – Можно?

Семен аж подскочил со стула.

– Господи Боже, Иван Ильич! Да конечно, конечно, я счастлив, садитесь, конечно, обяжете… Официант! Да где же он? Вино же, принесли вино-то?

– Принесли, принесли, – эхом откликнулся ему Иван Ильич и взял бутылку за горлышко. Потом повернулся к Кире.

– Ну что, за знакомство? Вас ведь Кирой зовут? А меня – Иван Ильич. Давайте, я налью вам.

Кира подставила бокал. Семен обмяк на стуле. Вид у него, подумала она, словно сам Зевс сошел к нему с Олимпа поработать виночерпием.

Собственно, так оно и было. Просто Кира была не в курсе местных раскладов, зато весь зал уже оценил происходящее и точно так же обмяк вслед за Семеном.

– Ваше здоровье, милая Кира. С Новым Годом вас. Вы уверены, что действительно хотите видеть Катю?

Кира усмехнулась.

– Если бы не хотела – не спрашивала бы.

– Тогда встретимся завтра. Сегодня уже поздно. Катя – почти инвалид, засыпает очень рано. Завтра я отвезу вас к ней. Я пока не знаю, во сколько. Давайте созвонимся, хорошо?

– Конечно, – с готовностью ответила Кира, – у меня на завтра нет планов. Во всяком случае, тех, которые нельзя было бы отменить. Я должна ждать вашего звонка – правильно?

Он засмеялся.

– Правильно. Вы умница. Я позвоню в первой половине дня, после двенадцати, и решим. Напишите мне свой номер.

Кире под руку лег маленький изящный квадратик, металлический, похожий на портсигар. К нему, с одной стороны, на цепочке крепилась маленькая тоненькая шариковая ручка, похожая на стило – древнюю палочку для письма. Она открыла защелку, откинула крышечку. Внутри лежала стопка белых листочков, гладких, глянцевых, склеенных по верхнему краю, на манер отрывного календаря.

Она изумленно посмотрела на Бланшара. Тот улыбнулся, и кивнул.

– Пишите, Кира. Пишите ваш номер телефона.

Семен молча и сосредоточенно сопел, наблюдая за этой картиной. Зал вокруг тоже странно притих. Кира написала десять цифр и протянула блокнотик новому знакомому. Тот покачал головой.

– Нет, мне только листок. Оторвите, пожалуйста.

Она оторвала листочек, протянула ему. И вновь подняла со стола изящную игрушку, чтобы вернуть ее владельцу.

Новый знакомый ласково, но твердо отстранил ее руку.

– Я хочу, чтобы вы оставили это себе. Как новогодний презент. И позвольте мне выпить за вас. И примите еще вот это.

Он подозвал кивком головы официанта, стоявшего невдалеке, и показал тому винную карту, ткнув одну из строчек. Тот порозовел, вытянулся весь, как в строю на параде, только что каблуками не щелкнул. После чего метнулся в сторону и исчез за драпрями, что скрывали от взоров публики служебный ход.

– Вино сейчас принесут. Ваше здоровье, Кира! И ваше, Семен Андреевич.

Семен налился краской и словно вырос вдруг.

– Иван Ильич!! У меня нет слов!

– И не надо. Оставляю вас друг другу. До завтра, дорогая Кира. Я завтра вас найду, так или иначе. Желаю хорошего вчера.

Растерянная Кира сидела и смотрела – сначала на него, потом ему вслед. Потом она долго смотрела на блокнот. Принесли вино. Дорогущее. Итальянское. Бутылка чуть не в паутине. Открывать пришел метрдотель, официант не рискнул сам, а может, ему не доверили. Семен сопел, зал молчал. Молчал уважительно. Кира, наконец, отмерла.

– Сеня, он же золотой, – потрясенно пробормотала она.

– Кто? – ворохнулся Семен.

– Блокнот этот, дурья ты башка! Блокнот – золотой. Ну, или позолоченный. Футляр, я хочу сказать. И ручка эта – тоже. Но тогда металл, как минимум, серебро. Сеня, кто это был?

Семен нервно оглянулся.

– Кир, я тебе потом расскажу.

– Сейчас.

– Хорошо, сейчас. Но не здесь. Пойдем отсюда.

– А вино? Мы вино с собой возьмем? Он же его подарил.

Семен беспомощно посмотрел на метрдотеля, который все еще дежурил у их столика. Тот наклонил голову.

– Нет проблем. Сейчас велю закупорить и приготовить к транспортировке. Вы на машине или пешком?

– Мы пешком, – ответила ему Кира.

Метрдотель нахмурился.

– Его пешком нести нельзя? – сдвинула брови Кира.

Метрдотель вздохнул.

– Можно, но не нужно. Я вызову вам такси.

Она хотела что-то сказать, но он поднял руку в белой тугой перчатке.

– Это за счет заведения. И счет за вечер – тоже. Может быть, еще что-то… – он помедлил, – завернуть прикажете?

Кира вздернула нос.

– Мы не нищие. Спасибо за заботу.

А потом уставила локти на стол, сплела пальцы, оперлась на них подбородком и смешливо заметила:

– А теперь отправляйте нас быстрее, пока я не передумала.

Марк не вернулся в ресторан. Его ждали – он знал это, и он ждал этого праздничного обеда. Он любил бывать в «Bellissimo», но сейчас он желал только одного – оказаться как можно дальше отсюда. Он не сел за руль, хотя и был трезв. Он пошел пешком. Ему звонили – он не отвечал на звонки. Потом выключил звук в телефоне. Потом, наконец, позвонил сам одной из приглашенных, Эле, своей недавней пассии, с которой познакомился пару месяцев назад и еще не успел рассориться всерьез, и попросил не беспокоить его звонками и извиниться перед компанией.

– Ты заболел? – ошеломленно выпалила Эля. Она, собственно, хотела спросить – «Ты сошел с ума?», но воспользовалась иносказательной формой, а он, в свою очередь, тут же использовал ее оговорку, как подсказку.

– Да, – невозмутимо ответил он, – я заболел. Поджелудочную прихватило. И дышать что-то тяжело. Даже за руль садиться не рискнул. Сейчас дойду до дома и лягу.

– Может, врача? – ничего не поняв из его объяснений, спросила Эля.

– Может и врача, – согласился Марк, – сначала таблеточки только съем. А не поможет – тогда врача. Все, отключаюсь.

– Я тебе завтра позвоню, – выкрикнула Эля в трубку.

– Позвони, – ответил он и нажал на кнопку завершения вызова.

Еще через несколько минут он стоял у подъезда своего дома. Медленно открыл тугую дверь, медленно поднялся по лестнице. Прошел мимо двери Катиной квартиры, дошел до своей. Постоял, подумал, и пошел вниз. Холодная ярость бурлила в нем. Ему нужно было на кого-то выплеснуть ее. Или поговорить с тем, кто мог бы ее утишить – хоть ненадолго.

Он не стал рассказывать Катерине о встрече с Кирой – это было лишним, это было не важно. Он просто задал Кате главный для себя вопрос:

– Как ты думаешь, Нагмани существует?

Сестра воззрилась на него в изумлении.

– Марик, это же сказка!

Он помотал головой.

– Я не так выразился. Я хотел сказать, та розовая жемчужина, которую мы искали все детство – она существует? Как ты думаешь?

Катя внимательно смотрела на брата. Он расстроен. Наверное, он все-таки думал, что она есть, что она просто куда-то завалилась, далеко и глубоко, и поэтому они никак не могут ее найти – до сих пор. Впрочем, они много лет и не искали ее, и даже не вспоминали, разве что как часть семейной истории, как предание, идущее из уст в уста, от одного поколения к другому. Неужели он всерьез рассчитывал, что она найдется, что она существует? Хотя… мужчины – романтики, они не вырастают, так и остаются мальчишками в душе, кто – пятилетними, кто – чуть постарше. Надо ответить ему, но так чтобы не ранить, помягче как-нибудь, вон у него лицо какое!

Она откашлялась.

– Не знаю, Марик. Правда, не знаю. Но мне кажется, ее никогда не было.

Он вскинул голову. Резко так. Да, похоже, он и впрямь думал, что эта розовая кобра – реальность.

– Почему? Почему ты так думаешь?

– Ну, мы же искали ее столько лет, ты вспомни! Мы же всю квартиру исползали, всю мебель обтерли, столько одежек на старых гвоздях понаоставляли. Неужели ты думаешь, что мы не нашли бы ее, если бы она где-то была? Нет, братик, не было ее, я уверена. На все сто, честно!

– Тогда почему? Почему нас заставляли ее искать? Зачем? Зачем нам рассказывали про это мнимое сокровище?

Он уже кричал. Катя успокаивающе протянула руку, погладить его, дотронуться, но он сидел далеко, она не могла дотянуться, тогда просто похлопала по одеялу, привлекая его внимание.

– Марик, пожалуйста, успокойся. Не кричи так, прошу тебя. Я не знаю ответа на твой вопрос. Но мне кажется…

Он перебил:

– Да, да!! Что? Что тебе кажется?

– Мне кажется, нас просто занимали таким образом. Ты вспомни! Папа был все время занят, и мама тоже. Мама была занята домом и папиными делами. Она ведь очень любила его, помнишь?

Это он помнил. Помнил, как обижался и ревновал в детстве – ему казалось, что мама уделяет отцу слишком много времени, он хотел, чтобы она все время была с ним, с Марком, а она слишком часто повторяла: «Отцу нужно», «отец хочет», «я должна сделать для отца, а потом…». Так было все время. Сначала отец, потом – Марк. Марк считал это неправильным. Хотя сегодня, по зрелом размышлении, он вряд ли согласился бы с собой, тогдашним.

– Ну вот, – продолжала Катерина, – они нас так и занимали. Чтобы мы играли и не мешали им. Маме и папе. У нас ведь даже игрушек из-за этого почти не было. Они были не нужны – у нас вся квартира была одной большой игрушкой. Они разрешали нам ползать везде. У других в квартирах мимо мебели нужно было ходить как на плацу, с прижатыми к бокам руками, а мы и в шкафах прятались, и в комоды, в ящики заползали, и что только не вытворяли! И нам все сходило с рук.

– Я думал, это потому, что мы ищем эту жемчужину. Ну, что она такая дорогая, что вся эта мебель в сравнении с ней – хлам.

– Она и была хламом, Марик. Неужели ты думаешь, нам бы разрешили ползать там, если бы она чего-то стоила? Я имею в виду, если бы она годилась для продажи? Нет, конечно. Нам потому и разрешали там беситься, что она могла пойти разве что на дачу, а потом в печку. А сказку про Нагмани нам когда-то рассказала тетя Неля, и мы стали называть этим именем наш мифический клад. Вернее, тетя Неля рассказала эту легенду маме с папой, а они – уже нам.

– Почему ты думаешь, что это была она?

– Потому что она очень любила все эти восточные легенды. Она и сама писала сказки и стихи. Я не помню, на самом деле. Просто мне кажется, что так было. Но розовой жемчужины никогда не существовало в действительности. Хотя бы потому, что Нагмани, камень змей, или нагов, как их называют в Индии, это не жемчужина, а огромный алмаз. И кажется, совсем не розового цвета. Он, то ли желтый, то ли оранжевый. Или красный, как огонь. Не знаю. Я думаю, он, возможно, похож на желтый алмаз из романа «Лунный камень». Может быть, это он и есть. В смысле, что Коллинз как раз и описал в своем романе этот Нагмани. Только у него не сказочные змеи охраняют камень, а брахманы-жрецы, служители Шивы. Там же в романе как раз про четырехрукого бога. А у Шивы – восемь рук. Конечно, Коллинз не мог написать напрямую, он же придумывал свою собственную легенду, но основывался-то он на фактах. Потому что как раз в Сомнатхе, или Сомнауте, как он назван в романе, находится один из главных храмов, посвященных Шиве. Именно этот город был разграблен мусульманами в одиннадцатом веке, об этом тоже пишет Коллинз. И возможно, он называет алмаз Лунным камнем именно потому, что по легендам Нагмани имеет то ли желтый, то ли оранжевый цвет. А почему ты спрашиваешь?

– Мне просто стало интересно.

Он по-прежнему не хотел говорить про Киру. Теперь особенно. Потому что все, о чем только что сказала Катя, только подтверждало слова Киры. Их просто обманули. Не было никакого Нагмани, не было никакой жемчужины. Были две сумасшедших тетки – одна придумывала какие-то сказки, а вторая внушала их детям.

– Ты знаешь, – проговорила вдруг Катя, – мне кажется, они рассказывали нам про эти сокровища, чтобы мы меньше к ним приставали. Мы же очень буйные были и все время у них что-то клянчили. То мишек, то конфет, то гулять. А мама была вся в папе. А папа – весь в своих делах. Вот они и придумывали нам заделье. Но ведь нам это все нравилось, разве нет?

Это было уже слишком. Марк внутренне встал от злости на дыбы. Да что же это такое!! Сговорились они, что ли? Кира со своими утверждениями, что он был избалованный барчук, требовавший поминутной заботы, который лез везде, и которого надо было беспрерывно унимать и ублажать, и вот теперь, пожалуйста, Катя – с теми же разговорами! Нужды нет, что сестра не показала на него пальцем, он и так отлично помнит, что она как раз была тихой мышкой и следовала исключительно у него в кильватере. Сама Катя никогда, никуда и ни к кому не лезла, ее лучшими друзьями были книги, которые она с утра до ночи читала, и набор бус и заколок, которыми она беспрерывно себя украшала, разыгрывая целые спектакли из прочитанного ею.

Катя испуганно смотрела на него.

– Марик, что с тобой? Ты белый как бумага. Ты хорошо себя чувствуешь?

Вновь спасительная соломинка. Он вцепился в нее, как утопающий в брошенный ему круг.

– Я… да, я очень… мне нехорошо. Живот болит. Поджелудка, наверное. Пойду, лягу.

– Тебе провериться бы… – начала Катя.

Он прервал ее.

– Потом, не сегодня. Все ж в загуле. Пойду я, Катюш, таблетки есть. Пройдет.

Она кивнула.

– Ты только не запускай это все. Сам понимаешь – не молодеем. Надо уже беречься. Я вот, живой пример.

Она кивнула на свои ноги. Марк тоже посмотрел на них, и встал.

– Пойду, – сказал он с нажимом.

– Иди, – согласилась она. – С Новым Годом.

Он кивнул, чмокнул ее в макушку и вышел.

А она заплакала. И плакала еще долго.

А потом уснула.

И ей снилось, что она летает. Ходить не может по-прежнему, но теперь ей это не нужно. Она может летать, где хочет, как птица. И у нее красивое белое платье с кружевным поясом, а на шее у нее длинная золотая цепочка. А на ней кулон, и этот кулон – жемчужина. Розовая жемчужина в форме свернувшейся кобры, и от нее струится таинственный бледно-розовый свет, в котором как снежинки в метель, кружатся золотистые искорки и лунные пылинки.