Читать книгу: «Пусть сбудется моя мечта», страница 6
Тридцать восемь и одна поездка
Проснулась с ощущением, что неимоверно хочу пить. Внутри горит все, как будто я месяц пробыла в пустыне. Пошла на кухню, стала наливать воду, уронила чашку. Вода во все стороны, звон – на весь дом!
– Что случилось? – растрепанная мама прибежала на грохот. – Что ты тут буянишь в пять утра?
– Пролила случайно, все хорошо, – ответила я, затирая пол.
– А чего ты красная такая? – мама с подозрением посмотрела на меня. – Ну-ка, дай сюда лоб!
Несмотря на мое сопротивление, мама дотянулась до, и вправду, горячей головы, заахала и утащила дочь обратно в постель.
– Давай-давай, – засунула маме мне градусник под мышку.
– Нормально я себя чувствую, – отворачиваю голову, но градусник приходится поставить.
Через несколько минут выяснилось, что у меня тридцать восемь и семь. Мама надавала мне лекарств от температуры, напоила малиновым вареньем и, перед тем, как бежать на работу, вызвала участкового врача. Зато в школу не идти хотя бы сегодня! Пару дней можно и поболеть, наверное. Отворачиваюсь от светящего майским солнцем окна и проваливаюсь в какую-то бело-облачную бесконечность, вдруг возникшую подо мной…
Хорошо, что у нас участковая упрямая. Звонила в дверь до тех пор, пока я не проснулась. Кое-как открыла ей дверь и плюхнулась обратно в кровать.
– Что, майские контрольные покоя не дают, – весело сказала врач. – Решила устроить себе тайм-аут?
Она у нас такая: с юмором. Муж-футболист, а сама увлекается парусным спортом.
– Простыла, видимо, – шмыгаю абсолютно чистым носом.
– Насморка-кашля нет, горло нормальное, – врач быстро меня осмотрела. – Ну, перегуляла, наверное. По весне-то бывает.
Подмигнула и упорхнула, оставив пару рецептов и схему лечения.
Сажусь на кровать и привычно смотрю в окно: ветки яблони расставили листики во все стороны, в комнате стало немного темнее, зато за окном красиво. Скоро цветы распустятся, и можно будет любоваться белоснежными созвездиями.
…
На пятый день моей температуры мамы снова вызвала врача и отпросилась с работы.
Участковая поколдовала надо мной и велела сдать анализы.
– Может, она переутомилась? – задумчиво разглядывая меня, поинтересовалась врач. – Уж очень равнодушная она какая-то стала, раньше, хоть и болеет, а эмоций у нее – на футбольную команду хватит. А сейчас такое ощущение, что и выздоравливать не хочет.
– Не знаю, сама в растерянности, – пожимает мама плечами. Даже телевизор не смотрит и телефон почти в руки не берет. Да еще конец года, контрольные. А в начале июня ехать Оле – в Испанию, с танцевальной студией. Я вчера визу получила, а она даже не обрадовалась…
– Дождемся результатов анализов, – многозначительно поправила очки доктор. – Может быть, на фоне воспаления такая апатия.
Мама очень переживает. Старается мне не показывать, а я же вижу – мне ли своей мамы не знать.
– Мама, – окликаю хриплым голосом. – Мне надо тебе что-то сказать.
– Оля, я прекрасно знаю о твоих тройках и переживу их, даже не волнуйся. Не знаю, с чего ты решила, что для меня ведомость важнее собственного ребенка…
– Мама, да не в учебе дело…
– Дочка, неужели ты так из-за Саши переживаешь?.. – мама подсаживается ко мне на кровать и гладит по руке. – Это просто дружба, только самое начало юности. Хотя Саша мне очень нравится… Хороший парень, серьезный. Но так уж страдать нет никакого смысла. Да и оснований: он всё равно вернется рано или поздно.
Мама, похоже, погрузилась в размышления, и это может затянуться надолго. Собираю силу воли и брякаю:
– Я не еду в Испанию.
– Олюшка, душа моя, ты выздоровеешь до поездки, что уж ты так в себя не веришь! И в медицину, кстати, тоже.
– Мамочка, не в этом дело! – не выдерживаю я. – Саша сам по себе, учеба сама по себе, а в Испанию я не еду! Я отборочный тур не прошла, поэтому могу лежать, болеть и идти мне никуда не надо!
И только теперь, когда эта боль прорывается во внешний мир, начинаю рыдать. Хочу успокоиться, но не могу. Мама обнимает меня, что-то говорит, а я реву и не могу даже рассказать. Мама плачет вместе со мной. Прижимаюсь к ней, целую и все равно реву.
Мама гладит меня по волосам, достает волшебным образом из кармана халата носовой платок и высмаркивает меня, как когда-то давно-давно в забытом ясельном детстве. Сажусь рядом с ней и рассказываю обо всем по порядку. Через каждую минуту мама эмоционально вскидывает руки, вздыхает, качает головой, но молчит – боится, что я опять замкнусь. И только когда из меня вылилось все – и слезы, и горечь – приносит мне чай с медом и говорит:
– Почему же ты все это не рассказала сразу? Разве я зверь какой?
– Ты была так счастлива, – кисло улыбаюсь. – Так гордилась мной. И я даже думать боялась, что с тобой будет, когда ты узнаешь правду.
– Правду… Ты же ничего страшного не сделала. Ни в чем не виновата. И в том, что шип оказался в туфлях, – тоже. А если бы и была виновата, и сделала что-то страшное, так что же – я же мама.
– Ну да, расстроишься, разозлишься, будешь ругаться…
– Эх, дети, дети, – поправляет мне мама челку. – Как же вы порой странно думаете о мамах. Мы ругаемся иногда. И сердимся. Бывает, часто ругаемся и сердимся – взрослая жизнь, милая моя, она очень непростая. Но ведь, согласись, когда случается что-то экстренное, когда ты заболеваешь или случается что-то, я же всегда прихожу к тебе на помощь. Даже если потом немного ругаюсь. Но люблю-то я от этого тебя не меньше.
– Виза пропадет, жалко, – вздыхаю с грустью. – Ты за нее деньги платила, а теперь они пропадут.
– Пропадет и пропадет, – берет мама меня за руки. – Не самая страшная потеря в жизни. Хотя… Знаешь, не пропадет.
Мама встает и уходит к себе в комнату. Странно, что она могла придумать?.. Слышу, как звонит кому-то и долго разговаривает. От нетерпения не могу лежать спокойно. Наконец мама возвращается ко мне, попутно говорит в трубку: «До свидания, моя хорошая» и загадочно показывает мне телефон, как будто в нем скрыта великая тайна масонов.
– Мама, да говори же! – подпрыгиваю, сидя на кровати.
– Шенген тебе оформили не зря. Поедешь в гости к моей институтской подруге – Свете, помнишь, я тебе про нее рассказывала?
Неопределенно мычу, потому что иначе придется признаться, что далеко не всегда слушаю маму внимательно.
– Дочка, ну, ты даешь! Света, живет в Эстонии, у нее дом свой – большой, двухэтажный.
– В Эстонии?.. – немного морщу нос.
– Не Испания, конечно, но вполне себе Евросоюз. И Таллин очень красивый, между прочим, любимый город моей юности. В Старом Городе домишки – сама история: семнадцатый, шестнадцатый, четырнадцатый века… Можно с утра до ночи бродить – не надоест. И, кстати, не на десять дней галопом по Европам, а на целый месяц. Если захочешь, конечно.
На месяц! Вот это да. Уехать и забыть про все передряги последних месяцев. Погрузиться в атмосферу загадочных старинных домиков, почувствовать себя вне времени и обычного пространства… Это сколько же одежды надо взять с собой на два месяца?..
– Мама, а там летом жарко? Или прохладно? – в раздумьях поворачиваюсь к шкафу. – Что брать: больше легких платьев или джинсы?
Мама довольно улыбается, и я понимаю, что моей душе стало легче.
Засыпаю первый раз за долгое время с хорошими мыслями. Мне снятся вокзалы, чемоданы и Мурка, ведущая Сашу ко мне…
Облака для мечтателей
Зелено-серое прошлое мягко уплывает вниз, открывая место призрачному свету. Мое место – у иллюминатора, и я с восторгом и волнением смотрю как всего в нескольких десятках сантиметров от меня мир становится игрушечным. Уроки, школа, студия и даже сквер, где мы гуляли с Муркой – все осталось позади, там, теперь уже далеко подо мной. Хорошо, что оценки вышли более-менее, хоть контрольные пропустила. Можно на целое лето про все забыть!
Самолет идет с наклоном вверх, и сердце сладко трепещет. Облака, как большие птицы, окружают нас со всех сторон, и я понимаю, что вот эта мягкая бело-голубая неоформленность, размазанная на десятки километров вокруг, и есть будущее. Будущее, еще не обретшее четких границ, формирующееся прямо сейчас. Я никогда не летала на самолете, даже в детстве, и мне безумно интересно все: пассажиры, стюардессы, мягкий бархат кресел в серый рубчик. Я лечу одна, без мамы – до Таллина с пересадкой в Санкт-Петербурге. Мама очень боялась меня отпускать, да и подруги сказали ей, что она сошла с ума. Но я уговорила ее: когда-то надо взрослеть. А в Таллине меня уже встретит тетя Света, у которой я буду жить.
«Пам-бам», – раздается мелодичный звон электронного колокольчика, и голос стюардессы сообщает, что самолет набрал высоту. Мужчина рядом со мной уже уснул, откинувшись назад. А его сосед, сидящий у самого прохода, наоборот, никак не может успокоиться, ерзает в кресле. Стюардессы выкатили между рядами столик на колесах и с обворожительными улыбками начали разносить еду и напитки.
Выковыриваю из дорожного завтрака круассан и запиваю его горячим чаем. Там, где девушки уже прошли, салон начинает дружно жевать, шелестя обертками и похрустывая корочками курицы и бутербродов. Отдаю опустевший стаканчик и отворачиваюсь к иллюминатору. За маленьким круглым окном воздушное тесто, взбитое и взвинченное до самой выси, становится все более летучим. С земли даже самые объемные облака кажутся более плоскими, чем когда ты поднимаешься до их уровня. Облака растут слоями, раскидывая, подобно деревьям, свои рукава во все стороны. А с этих рукавов, как с веток новогодней елки, от больших облаков-основ отплывают облака поменьше.
Люди смотрят в иллюминаторы и, мне кажется, вольно или невольно ищут на облаках богов. Но находят лишь смеющиеся головы драконов да вскидывающих серебристо-голубые копытца прозрачных коней, так любимых детишками. Лохматые парусники, горбы верблюдов, подмигивающая жар-птица скользят мимо самолета. Современные люди скептичны и материалистичны, они не догадываются, что это летят их несбывшиеся мечты. И что сейчас самое время загадать заветное желание – и оно сбудется. Впрочем, есть немало на свете мечтателей, улыбающихся небесным странникам, вот их-то мечты и сбываются. Да только мечтатели об этом никому не говорят.
Я загадала сразу три желания. Первое – чтобы Мурочка ко мне вернулась. Второе – чтобы Саша меня не забыл. А третье… Третье желание улетело на длинношеем лебеде: пусть мой танец однажды, хотя бы в далеком будущем, исполнится на большой сцене!
Пересадка в Санкт-Петербурге оказалась очень легкой: напрасно мама думает, что я такой уж несмышленыш. Я все услышала, и пришла в нужный зал ожидания. И между самолетами было целых три часа, в течение которых я только и делала, что звонила маме и говорила, что все хорошо. И даже успела купить маме и тете Свете подарки в Дюти Фри – магазины в аэропортах такие классные! Жаль, что у меня нет с собой миллиона купить все, что понравилось.
Рейс до Таллина я проспала. Так хотела увидеть всю дорогу в другую страну с высоты, и уснула еще на взлетной полосе! И проснулась, когда уже приземлялись. Ну, и соня же я!
Сонная, вялая взяла свой чемодан с ленты-транспортера уже на третьем круге. Повесила сумку и куртку на плечо и пошла искать тетю Свету. Очень забавно, кстати, искать человека, которого ты никогда не видел в жизни. Мама показала мне ее фотографии, самые свежие из которых были десятилетней давности. Ладно, найду как-нибудь…
– Олечка! – я обернулась и увидела ее точно такой, как на фотографии. Только кофта не в полоску, а с цветами. А лицо – ни капельки не изменилось, такая же молоденькая и все так же острижена под мальчишку.
Тетя Света подбежала ко мне, отобрала чемодан, сумку, обняла – и все это в одно мгновение.
– Устала? Есть хочешь? А пить? Может быть, в туалет?.. – от такой заботы я растерялась и только мотала головой.
Наконец мы погрузились в машину и поехали к тете Свете домой. Я вертела головой, пытаясь смотреть во все стороны сразу. Тетя Света смеялась и заверяла, что насмотреться времени будет достаточно. Широкие, просторные улицы и – чистые-чистые дороги и тротуары. Это было так непривычно для меня, что я постоянно старалась выглядеть хотя бы фантик, брошенный мимо урны. Иногда мне это удавалось, но общее ощущение чистоты и простора, какого-то нетипичного спокойствия и размеренности смущали и тревожили душу. Странное чувство!..
– Я живу на Штромке, – сказала, припарковываясь тетя Света. – Пыхья-Таллин,улица Пуханге, четырнадцать. Это тебе для информации, чтобы ориентироваться лучше.
– Штр… Штромка, – с запинанием повторила я. – Пыхья… Пуханге… До чего же непривычные у вас слова! Язык сломаешь.
– Это только с первого раза, – засмеялась жительница Эстонии. – Наловчишься, сама также ловко произносить будешь.
Дом весьма в обычном старом советском стиле, те же лестницы и этажи… Кухня чуть побольше, а в целом – почти такая же планировка. Стулья, стол, телевизор… Сижу на кухне, пью чай и пытаюсь осознать, что я – за границей. Может быть, вопрос в том, что тетя Света говорит по-русски также, как мы с мамой, поэтому ощущение заграничности ломается об призму родного языка. Ладно, завтра пойду гулять и слушать эстонскую речь.
Солнце за окном, выходящим в почти такой же, как у нас, только очень чистый двор, уже село, а все также светло. Таллин находится на той же широте, что и Санкт-Петербург, поэтому я прихвачу и белые ночи во всей их красоте!
Засыпаю на большом уютном диване под голос тети Светы, которая разговаривает с мамой о том, какая я милая и как у нас все хорошо.
Все хорошо…
Скрипка и немножко чуда
Suur-Kloostri, 7. Стою возле маленького домика фисташкового цвета, с которого сегодня начну отсчет в Старом Городе. Углом вписавшись в городское пространство, дом разбивает улочку на две части, которые словно поссорившиеся друзья, разбежались в разные стороны. Верчу головой и решительно направляюсь в правую сторону. Хорошо, что тетя Света уже без тревоги отпускает меня, убедившись, что за три недели я разобралась с дорогой и не потеряюсь. Каждый день я нахожу в Старом Таллине какие-то чудесные местечки, кружу вокруг изогнутых кварталов и никак не могу насладиться этими улочками – реставрированными, ухоженными, но все равно очень древними. Когда я думаю, что дому, стены которого я так спокойно касаюсь рукой, пятьсот-шестьсот лет, дух захватывает!
Оборачиваюсь на оставшуюся за спиной крепостную стену, пропустившую меня сквозь свою толщу – метра полтора точно! – так равнодушно и спокойно, что стало даже чуть-чуть страшно. На уровне примерно второго этажа – почерневший сквозной деревянный балкон с крохотными окнами-бойницами на внешнюю сторону. Неужели по нему когда-то суетливо бегали лучники, отстреливаясь от врагов?.. Замираю от прикосновения к истории и… Мама с двумя детишкам – старший шагает рядом, младший сосет леденец, сидя в коляске, – буднично проходят мимо. Смеюсь над своими мыслями – фантазерка! Ступаю на мостовую с выпуклыми рельефами булыжника, тонкими подошвами босоножек ощущаю каждую округлость… Нет, сегодня хочу в Вышгород!
В небе кружат тяжелые, толстобокие чайки, их резкие окрики зависают в нагревшемся к полудню городском воздухе. Бегу к лестнице, зигзагом поднимающейся по стене в Тоомпеа. Toompea по-эстонски означает Вышгород. По-русски понятнее, а по-эстонски – красиво. Поэтому я про себя говорю: Тоомпеа, максимально растягивая длинное «о». Лестница выводит на одну из верхних площадок: небольшой каменный пятачок на краю обрыва, огороженный высоким, чуть выше пояса, бортиком.
Сегодня солнце, и туристов на площадке так много, что трудно пройти к краю, чтобы посмотреть на парк, расположенный у подножья Тоомпеа, и Балтийский вокзал. Поворачиваюсь и узкими переулочками ухожу на вторую площадку, уже ставшую моей любимой. Мне нравится садиться на бортик – широкий, массивный – и смотреть на распахнувшуюся передо мной карту Старого Города; все оттенки красного – от матово-кирпичного до винно-бордового – соединяются в треугольных и разноугольных крышах домов и башен. Крыши разрезаются белыми, желтыми, розовыми стенами домов, превращая картинку в волшебную мозаику, на которую можно смотреть часами. Стайки туристов ручейками перетекают от одной стороны площадки к другой; смех, разговоры на десятках языков, щелканье камер телефонов и фотоаппаратов смешиваются в своеобразный мотив.
– Те-е-еньк! – раздается из уголка площадки голос скрипки. Высокий парень, чуть постарше меня, достал из футляра инструмент и настраивает: будет играть. Здесь каждый день много уличных музыкантов: скрипачи, гитаристы ставят перед собой футляр, куда прохожие кидают монетки, и развлекают гостей города. Скрипач, похоже, решил воссоздать атмосферу прошедших столетий: средневеково-протяжный мотив долетел до края площадки и растаял в парке. Такая неуловимо-тягучая, завораживающая мелодия… Жалко, я сегодня в джинсах! Надо было надеть длинное синее платье: сейчас чувствовала бы себя почти как дама тех времен. Сижу на бортике, откинувшись спиной на стену дома, и любуюсь флюгером-петухом, лениво поворачивающим бока над крышей треугольной башни.
Туристы сменяют друг друга: кудрявые брюнетки, длинноволосые блондики, китайцы, корейцы, русские… А музыка все звучит, и люди улыбаются друг другу и скрипачу.
И мне так захотелось поблагодарить музыканта за настроение, что я полезла в кошелек. Как назло, среди пяти-двадцатицентной мелочи не блестело ни одного евро. Я достала пять евро: маленькая красноватая бумажка в переводе на рубли отзывалась весьма приличной суммой – триста пятьдесят рублей! Но так глупо было вдруг передумать, достать пустую руку и пройти мимо… Кидаю пять евро в футляр – среди белого и золотистого блеска монет там уже розовеют точно такие же бумажки – значит, я не одна такая! – и ухожу в толстобокую арку, пропитанную прохладной тенью.
Дорога ныряет в проулок вслед за мной и тут же разрезается острым углом очередного домишки. Кривоватая брусчатая мостовая дает легкий крен. И я, почти не отдавая себе отчета, сворачиваю налево и тут же оказываюсь лицом к лицу с рыцарями. Они стоят, воинственно опустив забрала, подняв мечи; позади пеших воинов скачут другие, вздыбив коней, вскинув копья. И никак не могут выпрыгнуть из окна сувенирной лавки, отсекающей рыцарей оконным стеклом от мира. Когда-то эти рыцари были большими, разгуливали по городу, звенели металлической отвагой кованых панцирей и шлемов. А к двадцать первому веку стали совсем не нужны, съежились и превратились в маленькие сувениры. Но, защелкнув латы, как мужественные воины, молча приняли жребий, кинутый им судьбой, и смирились, наблюдая за городом через окно. «Двадцать девять евро», – гласил ценник, предлагавший увезти домой грустного воина небольшого роста, стоявшего первым.
Я так замечталась, что в испуге отпрянула, увидев, как один из рыцарей вдруг полетел по воздуху. И не сразу поняла, что маленькую фигурку держит на ладони тот самый скрипач, что играл на площадке Вышгорода.
– Возьми, это тебе, – непривычно растягивает он звуки.
Краснею, стесняюсь, а парень стоит и протягивает мне человечка.
– Где твоя скрипка? – прячу за вопросом смущение.
– Вот же она, всегда со мной, – ведет он плечом.
И действительно, через плечо перекинут ремень футляра.
Всадник решительно смотрит на меня сквозь забрало и не желает сдаваться. Беру его фигурку, чуть теплую от солнца и руки скрипача, бормочу «спасибо».
– Как твое имя?
Кто бы мне сказал, что с такого простого вопроса начнется, наверное, самый романтический день в моей жизни! Мы бродили по улицам, и пряничные домики выглядели так вкусно, что хотелось отломить кусочек и съесть. Заходили во дворики, находили самые тихие и пахнущие стариной места, где так хорошо отдохнуть несколько минут. Рассматривали башни и церкви, считали крюки, торчащие из стен домов, ели ароматные орешки, жаренные по старинным рецептам.
Алари – вот какое чудесное имя у моего музыканта. А-ла-ри… Как будто птица поет где-то над кронами вековых эстонских дубов… По-русски говорит очень чисто и, если бы не акцент, трудно было бы догадаться, что он эстонец.
– Мама русская, – объясняет Алари. – Но сейчас я живу с отцом, маму вижу редко.
– Вы поссорились?.. – боюсь обидеть бестактным вопросом.
– Нет, что ты, – смеется эстонец. – Надо работать. Здесь Таллин, здесь больше работы. А мама в Палдиски живет, это маленький город подальше.
Алари смотрит куда-то вдаль и спрашивает:
– Ты уже загадала желание с нулевого километра?
– Откуда? – такого я еще не слышала.
– Как же! Разве ты не знаешь, – забавно тянет он гласные и согласные звуки. – Ратушная площадь, там есть круглый камень… Загадать надо обязательно.
– Да ладно! – не верю я. – Это же обычная легенда, наверняка тысячи людей загадывают, и ни у кого не сбывается.
– Потому что надо знать тайна, – делает Алари «страшные» глаза. – Я расскажу тебе, русская девочка.
Нет, он определенно надо мной смеется. Но мне, и правда, так хочется загадать желание! Бежим к Ратушной площади, и Алари дает мне возможность поискать круглый камень самой. Площадь очень большая, я стараюсь высмотреть среди обычных булыжных кирпичиков круг, но нахожу только канализационный люк, по периметру которого по-русски написано название изготовившего завода. Разочарованно верчу головой: может быть, Алари все-таки шутит?
– Пойдем, – уводит меня эстонец в другую сторону и останавливается в совершенно неприметном, на первый взгляд месте.
Опускаю глаза: серый гранитный круг, символичное изображение сторон света украшено розой ветров. Встаю в середину, стараясь ощутить себя в центре Старого Города.
– Смотри, – показывает Алари рукой в разные стороны. – Вот шпиль Ратуши, а там – шпиль Пъхавайму, это церковь. Это Домский собор – видишь шпиль? А там и там – кончики шпилей Нигулисте и Олевисте.
Поворачиваюсь вслед за указаниями Алари, нахожу все пять шпилей, виднеющихся иногда совсем немного из-за других крыш.
– Теперь повернись еще два раза, – командует эстонец. – И остановиться надо, когда снова смотришь на шпиль Ратуши.
Поворачиваюсь вокруг себя и думаю, что, наверное, со стороны все это выглядит очень смешно. Но ведь на то и туристы, чтобы верить в сказки и приметы! Замираю, когда к концу третьего круга перед моими глазами начинает сверкать ратушный шпиль. В голове спутываются мысли и желания… Чего же я все-таки больше всего хочу? Вспоминается, как мы гуляли с Рябининым и Муркой. Саша так давно не пишет, и даже в сети не был уже несколько недель. Наверное, сдал все свои тесты и экзамены, поступил в эту супер-научную Новосибирскую школу и давно про меня забыл. А я так хочу, чтобы мы снова все вместе втроем пошли в сквер!.. Получается, хочу невозможного…
Алари, видимо, заметил мою грусть, потому что начинает меня тормошить, смешить и тащит за руку в «самую старую аптеку Эстонии и всей Европы». Иду по залу: резные деревянные шкафы, непривычные стеклянные бутылочки какой-то допотопной формы, с привязанными на веревочку этикетками, современная касса и девушка за ней, в белом привычном халате – все смешалось в этом здании! Проходим в другой зал – аптечный музей. В банках какие-то почерневшие корешки, мертвые ежики и обсыпанные чем-то белым дохлые высохшие жабы – фу! Вылетаю на улицу стремглав, не могу отдышаться!
