Читать книгу: «Она полетела, она все-таки полетела…», страница 2
Глава 6 Волшебное зеркало
Сестра моя в детстве была очень стремительной. Уборку по дому мы делали пополам. Сегодня она убирает комнаты, а я кухню, завтра наоборот. Но, учитывая разницу в возрасте и то, что я не умела всё так быстро раскидывать по своим местам, можно понять, что я всегда оставалась в прогаре. Мне тогда казалось, что она хитрит. И я всегда вспоминала сказку про мужика и медведя (ту, где вершки и корешки). В отличие от своей сестры я была медлительной, делала всё тщательнее и увязала в мелочах.
Мы жили в деревянном доме – пятистенке. В другой половине дома жили наши дед с бабкой – Михаил Антонович и Фелицата Афанасьевна. К ним можно было пройти через чердак или подвал.
Вообще-то мне наш дом казался тогда огромным, полным неисследованных уголков и населенным разными духами. Я часто брала большое старое зеркало и ходила с ним по дому. Это было настолько увлекательно, что я иногда даже опаздывала в школу. Я видела в зеркале люстру у себя под ногами и осторожно обходила её, потом, подходя к двери, высоко задирала ногу, чтобы перелезть через дверной косяк. Я попадала в другой мир зазеркалья. И это было так необычно.
Я была девочкой задумчивой и мечтательной. Очень любила рисовать. По всему дому были разбросаны мои рисунки. Мой письменный стол стоял возле окна. Слева – лампа дневного света. У стола была откидная крышка. Так что можно было её закрывать, и никакого беспорядка в столе не было видно. Мне это очень нравилось. На верхней перекладине стола стоял радиоприемник с проигрывателем. Я умудрялась слушать радио и делать уроки одновременно. Особенно мне нравились инсценировки сказок и радиопостановки.
Мать привила нам с сестрой любовь к музыке и балету. У нас было море пластинок. Вальсы, полонезы, музыка к «Лебединому озеру», «Щелкунчику», «Золушке». Всё это осталось на чистом листе моей детской памяти прекрасным и удивительным. Я даже помню голоса, которыми говорили герои, их интонации; моменты, когда вступала флейта, как били часы на королевской башне.
Сейчас, записывая на диски свои детские рассказы и сказки, я пользуюсь тем детским арсеналом. И поэтому, зачастую, непроизвольно, начинаю говорить голосами забытых сказочных героев из моего детства. Я и сейчас слышу голос моей любимой актрисы:
– Я – мальчик-колокольчик из города Динь – Динь…
Я была совсем не похожа на свою сестру. У сестры была тонкая кость, она была выше меня. Она занималась балетом в студии при доме пионеров. У нее была настоящая белая пачка и пуанты с атласными лентами. У сестры были русые волосы и большая красивая коса. А мои волосы были темными, косички – тонкими. Мать мечтала, что моя сестра станет балериной. Она часто говорила своим подругам, которых приглашала к нам в дом:
– Нет, вы только посмотрите на её кость! Как она сидит, как изящно выгнута её нога.
Сестра окончила студию при доме пионеров. Нужно было ехать в Москву, чтобы учиться танцам дальше. Но я не помню, чтобы при мне это обсуждали. В общем, пуанты исчезли из нашего дома. А вот любовь к танцам осталась навсегда. Параллельно с танцами у сестры открылся режиссёрский талант. И мы поставили на домашней сцене «Спящую красавицу» с элементами танца. Это было здорово! Для декораций мы красили марлю и слюду в голубой цвет. В перерывах между действиями, когда меняли декорации, я выходила из-за занавеса и читала стихи:
Котик-мотик-обормотик,
Ты зачем написал в ботик?
Мама ботик одевала,
Шибко котика ругала.
Возможно, с тех пор мне кружат голову аплодисменты.
Я была совсем маленькой, когда увидела этот страшный сон. Сон потом в точности исполнился. Правильнее было бы сказать, мне был показан этот кошмарный сон. Я видела свою мать совершенно нагую. Она стояла в какой-то грязной луже. И вдруг она начала оседать (опускаться) в эту грязную лужу, словно таять. Это происходило на моих глазах. И я ничего не могла поделать. Я кричала и не слышала своего голоса. И вот передо мною одна только грязная лужа, мерзкая грязь. Парализующий страх охватил меня. Я снова закричала и проснулась. До самой смерти матери я никому не рассказывала этот свой сон. Никому, никогда. Я ждала, что «это» случится. Я предупреждала об «этом» отца, но он не хотел меня слушать и «это» случилось. Очень трудно спасать человека, если он сам не хочет спасения. Да, пожалуй, это просто невозможно. И хотя я со временем простила свою мать, но где-то там, в глубине души сидит моя детская обида на неё за то, что она выбрала «это»; за то, что она не целовала меня перед сном и не рассказывала мне сказок. Её светлый образ из раннего детства исчез, в памяти осталось лицо раздраженной, уставшей от жизни женщины, её окрики. Мне кажется, она никогда не разговаривала со мною спокойно.
Однажды мать с отцом ходили в гости и пришли очень поздно. Я не помню, где была в это время моя сестра. Я только помню, что мать уснула тогда на моей детской кроватке. Я сидела на полу возле неё и плакала:
– Мама, пусти меня! Я спать хочу! Мамочка, проснись, иди на свою кровать! Я хочу спать!
Когда у меня что-нибудь болело, или я всё плакала и никак не могла успокоиться, отец иногда давал мне потрогать осколок снаряда у себя в ноге. Этот осколок остался у него с войны. Вообще-то отец не любил рассказывать про войну. И то, что я помню – обрывочно, смутно…
Глава 7 Заповеди моего отца
Предки отца были староверами. Переехали в Кинешму после войны. Это была большая семья. У отца два брата и три сестры. О детстве отца я знаю очень-очень мало из его личных воспоминаний. А я уже говорила, что он был не многословен. Помню, что отец рассказывал о каком-то старом доме, где был земляной пол. Спали прямо на полу на тюфяках, набитых соломой. Эти тюфяки вносили в дом на ночь. Отец никогда не искал комфорта, вставал очень рано – «кто рано встаёт, тому Бог подаёт». Он приносил воду с колодца, разгребал снег во дворе, топил угольный котёл. Отец окончил судоремонтное училище в Сокольском, был не плохим плотником – «работа топорная, но сделана на совесть» или – «делай хорошо, плохо всегда будет». Это все афоризмы моего отца.
Как жаль, что моя мать не брала меня на руки, не целовала меня и никогда не шептала мне таких глупых, нежных и таких нужных мне слов: «Котеночек мой, зайчик, белочка моя…»
Моей матерью больше был отец. И хотя он делал это грубо, по-мужски. Но я ему очень благодарна за это. Он мне додавал то, что я не получала от своей матери.
Он был очень добрый и весёлый, мой отец. Он никогда не унывал.
Упала у нас, однажды, поленница дров, а отец весёлый такой бежит:
– Услышал Господь мои молитвы! Я всё думал, как бы мне столбы бетонные для забора из-за поленницы достать?
Помню летний день. Мы лежим с отцом на траве возле речки. Рядом стоит корзина с грибами. По небу плывут облака. В траве щебечут кузнечики. Гудят шмели. Я сажусь, вытягиваю босые ноги, растираю намятые пальцы. Блаженство.
Отец тоже поднимается:
– Ну, что пойдем к дому? Отдохнула? Смотри, смотри! Только тише.
Отец указывает мне в сторону омута в зарослях ольхи.
– Видишь?! Вот это бревнище!
Но я ничего не вижу.
– Да не туда глядишь. Смотри ближе у осоки. Вот это щука! Эх, сейчас бы стругу. Ну вот, ушла. Ну и здорова! Не иначе, в половодье на икромёт зашла.
Мы немного постояли у воды, любуясь жёлтыми кувшинками, и повернули к дому.
– Однажды, мы с моим отцом шли заливным лугом. И я там щуку поймал, прямо руками. Не меньше этой. Ну, у меня тогда и радости было. И бабка с тех пор на меня меньше сердиться стала.
– А за что она на тебя сердилась?
– А я горку у неё уронил с посудой. Она на меня за это крепко сердилась. Я в детстве здорово озорничал. И злой был. Помню, Нюра с Дуняшкой меня раздразнили. Так я схватил топор и – за ними. Хорошо ещё, что они в подворотню сунулись.
– А то?
– А кто его знает. Глупый был. Тятька мне тогда крапивой настегал. Я тот урок надолго запомнил.
– А тятька – это дедушка?
– Да.
– А почему он ослеп?
– Лес мы тогда рубили. Ну, ему щепа и попала в глаз. Да тогда мы по врачам не ходили. Глаз промыли. Поболел глаз, да вроде и зажил. А какое-то время спустя бельмо вышло на глазу-то. А потом и второй глаз ослеп. А дед у нас – что надо был. Ему в первую мировую пятку снарядом срезало. В госпитале он лежал, Ленина там видел.
– Здорово. А почему ты его тятя зовёшь?
– Да так. Уж так у нас заведено было. А бабку все мамка звали. И слушались все. Отец только бровью поведёт – все за дела. Родители – это святое. Я отца только один раз обидел и то себя простить не могу.
После войны я в Германии служил, генерала возил. Вроде деньщика у него был. И обед ему варил. Собака там у меня была – умница. А домой вернулся – герой героем. Кто я! Ну, дома стол собрали. Отец и выпил лишнего. Ночью мы – спать, а он – баламутиться. И ворожит, и ворожит. Уж мы его и так, и эдак. Не спит, да и только. И тогда я его пьяного в подвал и посадил. Крепко он на меня тогда обиделся. Молодой я тогда был, глупый. А родители – это святое.
Именно отец преподал мне мои первые уроки мудрости, которые я помню до сих пор:
– Не бери чужого, отдай своё.
– Дают – бери, а бьют – беги.
– Каждый гадкий найдёт себе противную.
– Береги платье с нови.
– Помолчи, за умного сойдёшь.
– Бей своих, чужие бояться будут.
– Сын – в отца, отец – во пса, весь род – собачий.
– Кому поп, кому попадья, а кому попова дочка.
– Не нам попов судить, на то черти есть.
Отец научил меня готовить, вышивать, молчать, пока не спросят, слушать, когда говорят другие. Я помню коврик с рыбаком и рыбкой в моей спальной. Его вышивал отец вместе с моей матерью. Лоскутное одеяло, которое сшил мне отец. Украинский костюм, который отец вышивал для меня крестом, когда я ходила в детский сад. Костюм лисички на Новогодний утренник в школе. Его тоже сшил мне отец.
Я помню, в детстве каждый день
Был полон новизны.
Цветы, улыбки, игры, смех
И сказочные сны.
И страхи детские мои,
И детские мечты.
И был мне другом старый лес,
Мы были с ним на «ты».
Учил с консервами бульон
Отец меня варить.
Когда-то с ним мечтали клад
В овраге мы отрыть.
Учил меня он вышивать
И говорить не вдруг.
Он был мне добрый врач и мать,
И мудрый верный друг.
Учил меня искать грибы,
Открыл секрет ухи.
И думал прежде, чем сказать,
Учил со мной стихи.
И математику решал,
И на руках носил,
И ноги салом растирал,
И мало говорил.
Как мало пожил ты, отец.
Хотел до ста дожить.
Ты много делал добрых дел.
И не любил учить.
Когда в доме ещё не было центрального отопления, дом обогревался от двух печей. Как я любила сидеть у подтопка на опрокинутом табурете и смотреть на огонь. Иногда отец садился возле меня, и мы просто тихо сидели и молчали.
На 8 марта все женщины в нашей семье получали подарки. Мне отец обычно дарил куклу, пока я ещё лежала в постели. Я уверена, что подарки выбирала мать, но вручал их отец. Он делал это как-то неуклюже. Но сквозь напускную грубоватость проглядывала удивительная нежность.
До школы я часто болела. Помню шершавые руки отца, когда он растирал мне салом грудь и ноги. Потом надевал шерстяные носки, завязывал меня пуховым платком. Отец поил меня горячим молоком с маслом и содой. Молоко было очень невкусным, но я его пила. Я помнила, что должна быть послушной девочкой.
Однажды мы ездили в деревню Прудово Сокольского района на родину отца. Мне было тогда лет пять. Я мало что запомнила из этой поездки. Автобус, в котором нас так трясло, что, приехав, мы тут же побежали с сестрой на двор. Удобств там не было. Я это точно запомнила.
Помню сладкие дыни, которыми угощала нас бабка Анна. Они росли у неё прямо на грядках. Помню баню, в которой мы мылись. Она топилась по-чёрному. Но больше всего меня поразил цветущий лён. Огромное, голубое, бескрайнее поле. Больше я никогда нигде не видела такой красоты.
И ещё мы шли откуда-то ночью лесом. Я ехала на шее у отца. Было очень темно и немного страшновато. Рядом с отцом – справа шёл мужчина. Он много курил. Мне это не нравилось. Я запомнила рассказ этого мужчины в тот вечер:
– Шёл я здесь как-то, припозднился. Этой дорогой в Прудово. Лето было, август. Но темнота… Глаз выколи. Ни одной звезды на небе не видать. Иду и дорогу ногами проверяю, чтобы не сбиться. Тут слышу, что-то мягко под ногой. Не иначе, в сторону ушёл. И решил я тут закурить, да посветить под ноги. Только спичку зажёг, а передо мною – рога. Корова на дороге стоит. Кабы я не остановился закурить, то точно на её рога налетел бы. Вот бы страху натерпелся. В темноте, да на рога. Так мы вдвоем с коровой в деревню и пришли.
Наша память – удивительный дар. Но ещё удивительнее – способность забывать. Если бы мы помнили все наши обиды и невзгоды, все радости и мечты. Если бы мы чувствовали всё так же остро, как 10, 20, 30 лет назад… Наше сердце просто не выдержало бы такой нагрузки. Чувства притупляются. Обиды забываются. Эмоции сглаживаются. И только детская память сохраняет события давно минувших дней до мельчайших подробностей, до оттенков интонаций, до тончайших запахов:
Мы во времени живем, занимаем, тратим.
Мы по времени снуем, мы за время платим.
Уплывая и паря, обретая вечность,
Мы во времени растим нашу человечность.
Унесет за горизонт будничное время.
Это время – быстрый конь, суетное бремя.
Только есть другой воды время неземное.
Как вам это объяснить? Что это такое?
Это вечность, это мир в маленькой ладошке.
Это целый океан даже в чайной ложке.
В нем такая глубина, высота такая…
Это можно объяснить, только познавая.
Это время не зажать в формулы земные.
Вся вселенная внутри, если мы живые.
Перед нами в краткий миг жизнь предстанет наша.
И обиженный малыш, и на стуле каша.
Ложь, наветы, клевета, вся неправда ночи.
Что мы сделали во зло, вдруг увидят очи.
Но, когда пройдет беда, минует лихое,
Удивимся, в миг года убрались с лихвою.
У печи старушка – мать учит нас терпенью,
Дед кадушку мастерит доброму соленью.
Мы на горке черный хлеб с луком уплетаем,
Теплых крохотных щенков в конуре считаем.
Это время нам дано, как прикосновенье,
Как объемное кино или озаренье.
Только, если захотеть, очень постараться,
Можно время разглядеть, по нему подняться.
Глава 8 Смерть бабушки
Вижу себя совсем ещё маленькой. Сижу на кухне. Мать приносит мне целое блюдечко земляники. Она его собрала для меня! Нет, подумать только! Это она, моя мать, лазала по горам, чтобы набрать мне земляники.
Старшей сестры нет дома. Она в пионерском лагере «Лапшиха». Я правлю балом. В доме тишина. Я могу делать, что угодно. Но мне это быстро надоедает. Приходит Олька. Мы играем со щенками. Потом бабушка Фелицата приносит мне новое ситцевое платье. Платье такое же, какое купила мне накануне мать. Мать топит печь, ставит напротив печи оцинкованную ванну и моет нас с Олькой обоих в этой ванне. Мы сидим в ванне и смотрим на огонь. Потом нам надевают одинаковые синие платья. Ольке платье чуть-чуть велико.
Приходит с работы отец. Мне нравится, что от него пахнет машинным маслом, бензином и ещё чем-то. Отец садится за стол и достает газету. Мать отбирает газету. Отец вытаскивает из-под стола новую и подмигивает мне. Меня учат жевать мясо. Нужно «провернуть» мясо во рту 40 раз, чтобы было правильное пищеварение. Я старательно жую, согласно инструкции.
По воскресеньям мы обычно собирались у бабушки. Мы знали, что у неё для нас всегда что-нибудь найдётся. А приходило нас к ней обычно 6–7 внуков. У бабушки был специальный мешочек в шкафу, где для нас лежали конфеты и печенье. У бабушки нам разрешалось делать всё, что мы захотим. Мы переворачивали дом вверх ногами. Стаскивали на пол подушки, одеяла, строили дома. Заканчивалось тем, что являлась наша мать и выгоняла нас всех на улицу. Бабушка нас очень любила. Я никогда не слышала, чтобы она закричала или просто повысила голос. Она всегда что-то делала. Даже будучи смертельно больной, она копала грядки. Она перекопала большой луг перед домом, засеяла его травой. И на следующий год на нем уж очень пышно цвели одуванчики. У нее тоже был рак желудка.
Однажды бабушки не оказалось дома. Но, поскольку мы всё-таки пришли, то дед вынес нам мешочек с гостинцами. И сказал, чтобы мы сами взяли по конфетке, ведь он не видит, сколько нас пришло. Мы запустили руки в мешочек. Кто-то подходил несколько раз, а кому-то не досталось вовсе. Дошло до слёз. Хорошо ещё, что пришла тётя Руфа (мать Ольки и Толика) и быстро с нами разобралась. Я помню ещё одну историю, которая произошла с нашим дедом.
Его оставили водиться с Толиком, которому было тогда года два. Толик нашёл чернила и разлил их по столу. Он шлепал ладошкой по чернильной луже и хохотал. Дед подошел поближе, чтобы понять, над чем так веселится ребенок. Толик намочил руку в чернилах и похлопал ею деда по щеке, ещё намочил и ещё похлопал. Дед решил, что эта лужа самого естественного происхождения и тоже посмеялся:
– Ай, яй, Толик! Написал и хулиганишь над дедом! Ай – хулиган!
Я не знаю, что им тогда сказала бабушка, когда их такими увидела. Но то, что их долго отмывали – это факт.
В бабушкином доме было много икон. Но о Боге со мной тогда никто не разговаривал. А жаль. Бабка с дедом делали свечи (катали). Потом они передали это дело моим родителям. Иногда и я помогала им. После этого в дом стали приходить незнакомые женщины – покупательницы. Позднее я уже всех их знала по именам – Нюрка, Васиха … Я понимала, что это незаконное производство и старалась держать язык за зубами. С тех пор в доме появился достаток. Родители сменили мебель, купили ковры, пылесос, холодильник и даже «Жигули». Но мать стала попивать. И всё потом стало плохо, очень плохо.
Плохо стало после смерти бабушки. Она умерла зимой. Мы в тот день ездили в цирк в Иваново и уже не застали её в живых. Отец очень переживал из-за этого, обвинял себя. Теперь я понимаю, что бабушка тогда была для всех нас неким соединяющим стержнем. Именно она скрепляла и держала на себе всю большую семью. После её смерти что-то распалось. Мы уже не собирались так все вместе. Чувствовался какой-то разлад. Дед сразу сдал и пережил её не на много:
Я открою книжицу, малую свою.
С нею, как с подругою, я заговорю.
И родятся добрые, светлые слова.
Это лик Спасителя смотрит на меня.
Взор незатуманенный в детство обращу.
О добре, утраченном, тихо загрущу.
Попрошу у прадеда вывести коня.
Знаю, лик Спасителя смотрит на меня.
Оживает в сердце сказка – старина.
С бабушкиной прялкой сяду у окна.
Вот у самовара вся моя родня
Тихо и спокойно смотрит на меня.
Темные иконы в уголке стоят,
Теплится лампада, две свечи горят.
И через столетья, как водой кропят,
Души наших предков с нами говорят.
Будто защищая, словно отводя,
Но не осуждая, разве что любя.
И сказала бабка: «Милое дитя,
Видишь, лик Спасителя посмотрел на тя.»
После смерти бабушка явилась моей матери ночью сидящей на кухне, катающей свечи. Она сердито посмотрела на мою мать, но ничего ей не сказала. Мать присмирела на какое-то время. Но потом снова начала приводить в дом подруг.
А по весне на мое окно прилетела белая голубка. Она постучала в окно клювом и долго-долго смотрела мне в глаза своими нежными маленькими глазками. Мне сказали, что она принесла весточку от моей бабушки.
Глава 9 Не Ленка, а сто рублей убытку
Отец рассказывал мне, что когда я была маленькой, то по ошибке съела дождевого червя. Ну, может не полностью, а только кусочек. Но мне от этого не легче. Ничего себе родители! И так спокойно об этом говорить! А дело было так:
Отец копал грядку под лук, а я ходила рядом и собирала в консервную банку червяков. Потом я относила червей курицам и возвращалась к грядке. Мать вынесла мне бутерброд с маслом, чтобы «я не умерла с голода». Так вот, представьте, что в одной руке я держу бутерброд, а другой рукой подбираю червей и кладу их в банку. Ну, в общем, в какой-то момент я перепутала бутерброд с червяком и … Отец говорил, что услышал странный хруст. И… Вытащил изо рта у меня то, что успел. Еще он говорил, что после этого я стала очень хорошо кушать и сделалась этакой пышкой. Только мне все эти рассказы очень неприятно вспоминать. Да и большое подозрение у меня насчет правдивости всей этой истории. Но червей я все-таки воспела в своей ранней (детской) поэзии:
Червяки кривляются —
Спортом занимаются.
Я знаю, что многие в детстве грызут ногти, угольки, кирпичи, мел едят. У кого чего не хватает. Чего же у меня тогда не хватало?
По червям в школе у меня была пятерка. Задали нам на дом как-то практическую работу – «Исследование поведения дождевых червей и их реакция на воздействие различных раздражителей». Эту практическую работу мы выполняли с подружкой в нашем огороде. Я даже помню, как звали мою подружку. Имя учительницы долго не могла запомнить, а вот Сару Беккеровну Миттахуддинову запомнила сразу. Для опытов мы выбрали самого жирного и длинного дождевого червя. Мы изучали, как он реагирует на солнечный свет, на укол иголкой, прикосновение кусочком лука, измеряли наименьшую длину сжатия. Но вот наибольшую длину растяжения измерить забыли. Когда мы вспомнили об этом, то оказалось, что червяк уже не «дееспособен», иначе говоря, не подает признаков жизни. Тогда мы решили растягивать червяка вручную и… немного не рассчитали усилия (разорвали). Теперь-то я понимаю, что мы использовали технологию, больше подходящую для изучения сопромата.
Отец подшучивал надо мною не только из-за дождевых червей. Он иногда называл меня «не Ленка, а сто рублей убытку». Это, наверное, потому что я очень часто била посуду. Водопровода у нас не было, поэтому посуду мы мыли в большом эмалированном тазу. Стаканы я переворачивала вверх дном и оставляла на столе стекать. Стаканы стекали и начинали «ползти» по мокрой клеенке к краю стола. Но я была начеку. Некоторые стаканы не просто крались, но еще и шипели на меня и булькали. Я была очень бдительна, грозила стаканам и отодвигала их назад. Но они были упрямы, этакие – «суицидисты». Иногда я успевала убрать стаканы в шкаф, но иногда меня отвлекала кошка или приходил кто-нибудь. И стаканы, уловив момент, прыгали со стола. Да еще, выливая из ведра воду на кучу с мусором, отец обнаруживал в нём периодически чайные ложки. Он приходил домой и говорил трагическим голосом:
– Нет, нет – это не Ленка, а сто рублей убытку.
И еще он иногда добавлял:
– И вообще, ты у нас какая-то нечистокровная.
И почему он так говорил? Непонятно. Мой отец всегда был себе на уме.
Однажды мне приснился сон, что я ела конский щавель и у меня в животе после этого завелись черви, которые грызли меня изнутри. Сон был очень яркий и поселил во мне смутное чувство тревоги. Я вспомнила рассказ бабушки о том, какие она испытывала боли перед смертью. В особенности её слова «как черви изнутри гложут». Я решила, что у меня тоже рак и стала к себе прислушиваться. Рак не заставил себя долго ждать и у меня начались сильные боли внизу живота. Я долго терпела боль, скрывала от родителей. Но дело дошло до рвоты и пришлось вызвать «скорую». В больницу со мной опять поехал отец. Диагноз был обычный – гнойный аппендицит. Меня оперировали под местным наркозом. До конца операции отец сидел в приёмной. Я думаю, что он за меня молился.
Операцию мне делал молодой хирург. Он попросил меня что-нибудь рассказать о себе, о жизни. А поскольку я очень доверяла мужчинам, то начала с ним запросто болтать. Я рассказывала разные смешные истории, которые со мной происходили. В общем, мы чудесно пообщались. Только в конце было немного больно, и я покусала губы. Когда операция была закончена, я хотела встать и идти. Но мне сказали, что за мной приедет «Чайка».
Операция закончилась ночью. Наверное, отец тогда шёл пешком через весь город ночью домой. Он всегда был со мной в трудные минуты. Как жаль, что я не смогла сделать то же для него.
Но я уверена, он всегда рядом, мой отец. И я зачастую думаю примерно так:
– А чтобы сейчас по этому поводу сказал отец? Чему он меня учил?
А учил он меня больше делами. Нет, даже не делами, а поступками. Учил быть неприхотливой в еде, в одежде, быть терпеливой и сдержанной, обходиться без посторонней помощи. Даже в сказки он привносил своё:
– У одного отца было три сына. Два умных, а третий – футболист.
– Жили-были старик со старухой. И никого-то у них не было кроме разбитого корыта.
Было в нём что-то спокойное и правильное. И я ему верила. Отец не гнушался никакой работой. Он никогда не делил дела на мужские и женские. Мыл полы, полоскал бельё, готовил обед, нянчил детей. Отец работал слесарем, плотничал, «шоферил». Он очень многое брал на себя, причём оставался при этом где-то в тени и никогда не требовал никакой благодарности.
