Читать книгу: «Пять её мужчин», страница 2
«Когда-то ты поймешь меня!» – часто говорила себе старшая Хауард, умудренная опытом, в котором черпала жизненные силы.
И сейчас она, почти поверив в свою идею, смотрела, не отрываясь на дочь, держа в объятиях сына.
***
Немая, липнущая к поверхностям, заглядывающая в глаза тишина накрыла гостиную и её обитателей. Неподвижно сидящие, погруженные каждый в свои мысли, они были вместе, но будто изолированы. Изолированы, подавлены, с вопросами в голове, на которые сложно найти ответ, каждый в своём мире, комфортном, но настолько малом, что другому туда нет входа.
Наконец, Адам, крепко спящий на руках отца, хныкая, вздрогнул и проснулся. Всхлип мальчика, как сигнал, как приказ действовать, снова жить и вернуться в реальность, заставил мистера Хауарда-старшего и остальных встрепенуться. Мужчина бросил взгляд на часы и негромко позвал:
– Мисс Мидл!
Словно неоткуда, будто жаждущая этого зова, экономка неожиданно очутилась на пороге гостиной в проеме ею же распахнутой двери. Встала, ожидая приказаний.
– Приготовьте, пожалуйста, постели мальчикам! А затем чай для дам!
Женщина понятливо кивнула, умея незаметно для глаза выполнить всё, в чем бы не заключалась просьба, наказ. Не привыкшая часто ответствовать на обращения к ней, она так же быстро ушла прочь, а через несколько минут явилась снова, но теперь уже произнеся:
– Сэр, в спальне всё готово!
Отец большого семейства кивнул головой, показывая, что благодарен ей за помощь. Затем, в свою очередь обратив взгляд ясных глаз на Калеба, продолжил:
– Сын, помоги мне с младшими!
Тон его не подразумевал отказа, а сам мужчина был уверен, нет, точно знал, что сын исполнит отцовскую волю. И Калеб, поднявшись со своего места, поймал одобрительную улыбку жены. Подошёл к матери, взял у неё из рук одного из братишек с большой аккуратностью, даже не потревожив сна ребенка. Мать не сразу высвободила маленькую расслабленную ладошку.
Как послушный одному капитану моряк, и сам скоро капитан, Калеб Хауард двинулся вслед за отцом. Два мальчика, удобно устроившись в объятиях старших мужчин семьи, даже не заметили, что их выносят. Может быть, им снилось, что они отважные мореплаватели, и корабли их покачиваются на невысоких волнах?
«Флотилия», следующая за флагманом-отцом, как на яркие звезды, то и дело натыкалась на женские взгляды, провожающие её. Умиленные, с нежностью женщины взирали на милую сцену. И взгляд Энн тоже следил неотрывно, запечатлевал в сердце девушки происходящее, а сама она улыбалась своим мыслям.
Экономка Мидл, помня о чае для хозяек и их гостьи, удалилась в кухню, чинно следуя за мужчинами и разминувшись с ними лишь около лестницы на второй этаж.
Глава 2. Колин
Как часто бывает, в ожидании чего-либо важного, время тянется для ожидающего мучительно медленно. Когда же страшишься чего бы то ни было, пусть того же самого, время, лучшая всему мера, вдруг резво набирает обороты, колдуя над часовой стрелкой на циферблате. Тогда в календаре быстрее прежнего перечеркиваются дни, и с тревогой понимаешь, что суток до волнительного мига не так и много.
Энни не знала, конечно, как скоро – да и скоро ли? – наступит тот самый момент. Она ждала, в нетерпении разглядывая тот самый календарь, каждый вечер долго рассматривая даты.
И неделя, и две, и даже три, до той поры, пока на смену ожиданию не явилось непонятное беспокойство, а затем осмысленный страх. Ей предстояло родить, и она вдруг поняла, что она слаба, её тело непригодно для высшего предназначения.
Да, она с трудом вмещает всю нежность, любовь к своему малышу, хочет видеть его, пересчитать пальчики на ногах и руках, заглянуть в глаза… Но ведь это…
Энн Хауард считала дни, но боялась каждого нового утра.
***
24 декабря 1960.
Она не была готова!
Утро Сочельника началось внезапно, когда тишину спальни прорезал дикий вопль Энни. Её муж, уже привыкший просыпаться от любого шороха – Энни считала это замечательным навыком, когда родится малыш! – вскочил с постели и увидел, как исказилось от крика лицо жены, она схватила его за запястье, попытавшись приподняться.
– Мне ещё не пора, не пора… – причитала она. – Только неделя!
Она в страхе опустила ладонь на живот, проговорила умоляюще:
– Малыш, потерпи немного, не сегодня, прошу тебя…
Очередная схватка заставила её вскрикнуть.
Лицо Энни исказила судорога боли, и оно изменилось до неузнаваемости, резко утратив былую привлекательность. Девушка разом страшно побледнела, а потом к её щекам прилила кровь, и кожа местами покрылась красноватыми пятнами. В её теле вдруг пробудилась какая-то злая сила, с которой она держала руку супруга, причиняя ему боль.
– Больно… – вскрикнула она, и повлажневшие от непролитых слез глаза заметались по комнате, словно она стремилась запомнить каждую деталь обстановки перед тем, как сойти с ума.
Жена Калеба горела дьявольским огнем, а внутри неё, будто маленький враг, малыш устремился к жизни, к выходу с таким упорством, что удивительно было, как женщина ещё цела. Муж горел вместе с ней, как и клялся когда-то; и в болезни, и в здравии.
Потом молодой мужчина почувствовал, как жена отпускает его руку. Он испугался было, что она начала слабеть, но она лишь положила вторую руку на живот, и сотрясаясь от усилившихся схваток, попыталась выровнять дыхание. Надрывные вдохи её вскоре превратились в связную, но чуть слышную речь:
– Калеб, разбуди маму, приведи сюда, а после… – она скривилась от очередной судороги схваток, – после делай, что она скажет!
Он смотрел на неё ошарашенно секунду, как будто неожиданно разучившись понимать человеческую речь. Он только видел измученное лицо любимой; она смежила веки, прикрыла глаза, на кончиках ресниц несколько прозрачных капель никак не желали упасть… Потом, найдя в себе немного сил, она повторила:
– Калеб, ко мне маму… приведи… прошу тебя…
Ещё через долю секунды он, наконец-то, отреагировал на слова жены. Быстро он вскочил с помятой постели и устремился к двери. Распахнул её и выбежал в коридор, оставив дверь нараспашку, звук его шагов застыл где-то в коридоре по направлению к гостевой комнате…
***
Итак, она не успела!
Внутренности Энни словно раздирало изнутри, и что-то неподвластное её воле обрело власть над её телом. Каждый новый, всё более сильный спазм схваток, вырывал из её горла крик. Ей казалось, она скоро оглохнет от собственных душераздирающих воплей. Ей казалось, она ослепнет от боли, погружаясь всё глубже в её водоворот, жуткие глубины, из которых не знала, сможет ли найти путь на поверхность. Она задыхалась от всхлипов, плакала, и потоками слёзы скатывались по щекам, но не было желания их утереть. Мало-помалу перед собой Энни Хауард могла разглядеть уже только размытые очертания бельевого шкафа.
Калеб не возвращался словно вечность…
А, может быть, это было не так? Может, боль, пришедшая к ней так внезапно, длится несколько минут? Всего несколько ничтожных минут, а не несколько часов… несколько дней? Может, время, в верных союзницах которого была теперь адская, всё нарастающая боль, смеялось над ней, растянулось в пространстве, чтобы вдоволь покуражиться над её бедой, бедой каждой женщины на пороге родов?
После очередной, самой ощутимой и мучительной схватки, всё, как будто стало спадать. С последним её вскриком, который Энн уже смогла приглушить, она почувствовала влагу, стекающую по бедрам, а потом мокрое пятно пропитало насквозь простыни. Тогда же в комнату вбежала миссис Эдмонт, мать Энни, а следом за ней взволнованный, если не сказать, испуганный, Калеб.
Энни изогнула губы в жутковатой улыбке облегчения при виде матери. Она подбежала к постели, на которой неловко сидела, бессознательно разведя ноги, её дочь.
– Дорогая, у тебя воды отошли! Осталось немного, – сказала миссис Эдмонт, – но самое важное…
– Мама! – жалобно всхлипнула Энн.
– Тсс… – ответствовала мать. – Ты должна собраться, ты справишься, как и все! К тому же выбора нет…
– Мамочка, мне страшно… – снова пожаловалась Энни, протягивая матери руки. Та приблизилась к дочери.
– Ну-ну, – теперь ласковее сказала та, кто когда-то произвела Энн на свет, а, следовательно, претерпела то же, – мы, женщины, рождены для этого! Нужно немного потерпеть, а тогда ты станешь самая счастливая… Я обещаю! – она коснулась мокрой от слёз щеки будущей матери.
Потом тоном, каким отдают приказания, она обратилась к Калебу:
– Калеб, Энни будет рожать здесь! Я помогу принять, но ты мне нужен… принеси полотенца, горячей воды и ножницы… Да побыстрее!
Энни увидела, как муж, только кивнув, быстро оставил их одних.
Миссис Эдмонт разложила несколько подушек у изголовья кровати, помогла Энни улечься на них полулёжа.
– Умница, хорошо! – нежно шептала мама Энн. – Всё хорошо, я с тобой!
Энн, согласно снова попыталась улыбнуться, но схватки вернулись резко, болезненнее и чаще, чем раньше. С трудом девушка держалась в сознании, слёзы застили глаза, крики перемежались глухим шипением. Она была на пределе, а скоро готовилась преодолеть последний рубеж. Загнанная в угол, не мыслящая уже себя без схваток, Энни просто принялась, превозмогая, ждать. Чего же? Мать настаивала, что ещё нельзя тужиться и рожать. Нетерпение овладело молодой женщиной, всё было впервые, но она уже знала, что никогда не захочет пережить, перестрадать подобное вновь! Пусть даже пройдёт тысяча лет…, и она снова вернётся в эту жизнь женщиной… никто её не заставит… не упросит… Держите карман шире! О, чёрт…
Теперь мать видела всё. Энни импульсивно согнула ноги в коленях, развела их, как только было возможно. Рождался её ребенок! Начало! Первый ребёнок, но, обязательно, последний!
– Ты готова! – сообщила ей мать, а через жалкую долю самой долгой минуты за жизнь, скомандовала: – Начинай тужиться, родная!
Поначалу получалось плохо и скудно. Уставшее от нескончаемой боли тело плохо подчинялось, и девушка чувствовала только болезненное распирание внизу живота. Он был непригоден для её тела, он был слишком велик! Мама, я не смогу!
Она, возможно, и сказала бы это вслух, если бы вовсе не забыла, как произнести слова? Что это? Буквы! А они что такое? Загадка, подумать над которой больше нет ни сил, ни желания, ни жизни…
Она кричала, хоть велено было тужиться. Она страшно скалилась и напрягалась, хоть велено было расслабиться и подчиниться неизбежному! Все женщины проходят через это, проходят через боль, и, если повезет, в конце окажется отдохновение и новый счастливый вздох, продолжение… Ни одна мать ещё не уберегла от этого ни одну дочь…
Энни казалось, что внутри неё, всё раздвигается, достигая немыслимых размеров. Но снаружи-то она осталась прежней, хрупкий кусок исстрадавшийся плоти, тела… Но в этом теле путь, путь домой, путь малыша, самого будущего… И, если это произошло теперь, значит, настало время…
Подумав так и, чуть остановившись на этой мысли, она продолжила тужиться, но уже иначе. Уверенно, и, хоть не легко, но правильно. Ведь в чём вся суть. Она должна помочь ребёнку, которого больше не в силах защищать внутри себя, появиться в мире. Ему уже тяжело, и всё, чего он хочет, это сделать первый вдох. Он ещё силён в ней, но слабеет, и совсем скоро силы оставят его крошечное тельце. Но до тех пор они вместе переживут серьезное испытание: появление на свет. Пусть для неё оно называется родами, ей нет дела до любых наименований… Именно сегодня ребёнок покидает её, чтобы навсегда к ней вернуться.
– Я вижу головку, Энни! Ещё немного тужься!
Может быть, открылось второе дыхание. Или силы совсем уходят, напоследок позволив сделать ещё усилие. Но она боялась понадобится ещё и ещё, а возможности уже не останется… Надо пытаться.
Серьёзная и вмиг сосредоточившаяся, она тужилась, и снова. Два- три упорных выдоха, и она почувствовала одиночество, которого не испытывала целых девять месяцев. Мгновенно ушли и последние признаки боли. Хотя она ещё воспринимала себя беременной, видела пока не опавший живот, и даже будто бы чувствовала движение в себе, она слышала надрывный крик новорожденного. И успокаивалась, вспомнив, что крик родившегося ребенка, добрый вестник.
– Калеб, входи! – распорядилась старшая женщина.
Молодой отец и впрямь обнаружился на пороге с тазиком теплой воды, кипой полотенец и ножницами наперевес. Он поставил таз на тумбу рядом с постелью, на которой, распластанная, лежала женщина, минуту назад родившая его первенца.
Она была чрезмерно бледна, и это обеспокоило его и напугало. Но после он, только услышав её спокойное дыхание, осознал, что всё в порядке. Так должно быть, ведь после кораблекрушения любому человеку на изломанном борту нужен отдых. Энн сейчас и пребывала в царстве отдыха, покоя и радости…
Верно, у неё в голове время от времени проскальзывает мысль: я стала мамой!
Её муж – она всегда очень любила это слово! – услышал оклик:
– Ножницы оставь рядом, и чуть отойди!
Она подошла с ребёнком на руках к ёмкости с водой, но сначала взяла ножницы, и легко, словно часто делала это, перерезала пуповину.
– Ну, вот и всё, мой мальчик! Теперь ты с мамой больше не одно!
Миссис Эдмонт, мать, принявшая роды у дочери, бабушка, самой первой увидевшая новорожденного внука, улыбаясь, отложила ножницы, и легонько, не спеша, опустила малыша в воду, удостоверившись, что она не слишком уже горячая. Принялась обмывать с тела ребёнка кровь. От непривычной процедуры он снова вскрикнул, впрочем, не очень уверенно, и быстро затих.
Потом поднеся ребёнка к отцу, он помогла обтереть его полотенцем и закутать его в небольшую простыню, которою принёс Калеб:
– Держи своего сына, Калеб!
***
Это и правда был маленький сын.
Сложно было поверить, что их с Энни любовь воплотилась в милого малыша! Но это был так. Сейчас в его руках лежал сверток единственно возможного в мире величайшего чуда!
Женщина могла воспроизвести на свет будущего мужчину? Это возможно? Калеб, но ведь ты и сам появился на свет из хрупкой женщины, которая позже научила тебя одному жизненно важному слову! Ты мужчина, и ты продолжатель! Ты теперь отец, а рядом на груде подушек, приходила в себя та, что сделала чудо рождения возможным. Да, Энн, это твой, и ваш, женский, уникальный дар, принимать муки, но давать счастье.
Он смотрел на сморщенное и красноватое ещё личико и думал, что никого в жизни он не любит так сильно, как этого одного и эту одну.
Своего крошку – сына и свою умницу – жену.
Вдруг его восхищение и единение с маленьким человеком, который стал самым ценным подарком, прервал слабый ещё голос Энни:
– Покажи мне, покажи… Сына?
На последнем слове её лицо вдруг приняло озабоченное выражение, и Калеб поспешил подтвердить:
– У нас мальчик, любимая! Ты родила сына…
***
Наверное, справедливо, когда конец обращается началом…
И после чудовищной боли, страшной концовки одной истории без промедления приходит новая, счастливая и радужная. История с великолепным продолжением…
Энни Хауард держала на руках сына. Это был крепкий, здоровый малыш, и она долго любовалась его личиком. В зрелости он будет красив, обещала она себе.
Родители назвали сына Колин.
Колин Калеб Хауард явился в мир, чтобы расти и жить.
***
Энн никогда уже не забыла, как приложила сына к груди впервые. Налитая, наполненная молоком, она ныла, болела, беспокоила юную мать, требовала облегчения. И, наконец, когда Энни прислонила к ней сына, а Колин потерся губами о мягкую плоть матери, чувствуя тепло и запах молока, она помогла ребенку отыскать сосок. А потом с удовольствием закрыла глаза, когда он охватил его, с силой начал вытягивать пищу.
Тогда молодая женщина осознала, что так и заложено природой. Женщина вскармливает своё дитя, того, ради которого жестоко страдала накануне, даёт ему силы для жизни, развития. Маленькие губки теребят её грудь, с неосознанной жадностью глотая струйки белёсой жирноватой жидкости. И это можно назвать залогом процветания обоих, непреложным законом жизни, важной частью материнства.
Как она была счастлива! Как была спокойна, глядя на него, поглаживая по головке:
– Мы очень нужны друг другу, сыночек мой!
***
А дальше?
Снова приятная новизна, бессонные ночи, кормление посреди темноты, его лицо, надувающиеся и опадающие щёчки, когда он сосал материнское молоко. Его лицо и её грудь, взволнованно вздымающаяся от того, что её мальчик так близко, выхваченные из мрака жёлтым подрагивающим светом лампы. Терпкий запах испачканных пелёнок, руки мужа, когда он принимал сына, его ласковые прикосновения ко лбу мальчика, и более чувственные – к губам самой Энни, которая получила больше, чем ожидала: новую себя, более значимую, чем когда-либо.
***
Месяц, два и три, и больше. И сынишка уже не лежит в колыбели, он весел, любопытен, непоседлив. Он нуждается в ней постоянно, кажется, даже сильнее, чем в первые недели после рождения. Он общий любимец, родители растворились в нём, но будто бы с новым трепетом любили друг друга.
Их ночи! И после дневной усталости, когда заканчивались силы, влюбленные супруги черпали их один в другом, нежась в общей постели. Они были близки, телесно, духовно, жизни сплелись в одну. Калеб говорил жене те самые лучшие три слова, на ухо нашёптывал комплименты, уверял в исключительности.
Время абсолютного счастья, такого, что ты не в силах был бы отпустить.
***
И год, и два, и три. И обоим становилось страшно, не оборвётся ли нить, связующая их с самим Раем на земле. А потом они снова тонули в том, что предлагала жизнь: Колин каждое утро врывался в спальню родителей, которые едва успевали разорвать очередной поцелуй. Мальчик, с помощью отца вскарабкивался на кровать, валился между мамой и папой, а Энни запускала пальцы в густые волосы ребёнка, ловя на себе благодарный взгляд мужа…
Он был благодарен ей уже многие годы: за любовь, то, что подарила, отдала себя, за сына, и за то, что у него каждое утро есть привилегия её поцеловать.
Вместе они хотели свернуть горы…
***
Ещё немного времени…
Как хорошо, когда не знаешь, отмечен ли день в календаре, когда, подойдя к обрыву, ты решишь скользнуть в пропасть, чтобы сбежать от жестокости жизни, её несправедливости! Как хорошо, что ты не считаешь дни до последнего решительного часа, который ознаменуется чьим-то последним вздохом… Как хорошо, что в страшную секунду ты не одинок, хотя бы…
Колину Хауарду сравнялось пять лет пару месяцев назад.
Это был ребёнок, всё меньше напоминавший прежнего малыша. Мальчик значительно вырос, даже для своего возраста, научился излагать мысли, так ясно, что взрослые дивились, как слаженно он говорит, и как легко может оказаться правым безо всяких поблажек. Каждый день он познавал новое, уже стремился учиться, но в продолжающейся своей поре неомраченного детства был игрив, склонен к доброжелательным проказам, но иногда шалил с таким удовольствием, будто на секунду его отец в теле сына вернулся в эти годы, и только и ждал возможности побезобразничать вдоволь.
Как все любили его! Но любовью он, окруженный ею с самого своего рождения, избалован не был. Она только давала мальчику возможность познать жизнь с младых ногтей, как что-то, что подчиняется человеку, но и зависит от его решений и поступков. Что жизнь может быть радостна и благодатна, а может обернуться скитаниями в темноте, полными позора и страха, рассказал ему отец, едва ли не тогда, когда у мальчика обнаружился не по годам подвижный, всё впитывающий ум. Пищу для него обильно давал Калеб, сам любивший пофилософствовать, но так и не доискавшийся многих ответов…
Всё было хорошо… Всё было ослепительно хорошо…
***
1 марта 1966.
Он был непривычно капризен, и никак не хотел засыпать. Просил читать сказки, казалось, до бесконечности. Угнездившись в ворохе одеял между родителями, он хныкал, плаксиво начинал говорить что-то, но не договаривал до конца, устав.
По очереди Калеб и Энн читали сынишке сказки, а девушка временами трогала губами его лобик, опасаясь температуры. Жара не было, а Колин, наконец, стал клевать носом и клонить головку набок.
– Отнесу его в кроватку! – сказал Калеб. —Тебе не показалось странным его поведение, Энни?
– Наверное, просто очень утомился, не мог заснуть и потому плакал?! – от всей души Энн надеялась, что это так, но она не думала, что он заболел.
Калеб отнёс сына в детскую, но почему —то, уложив сына в кроватку, накрыв одеялом, долго не мог отвести от ребёнка взгляд, молчаливо гладя Колина по волосам. Потом, погасив ночник, вышел.
Тревога не оставляла его весь путь до их с женой спальни. Как игрушечный солдатик с плохим заводом он двигался всё медленнее и медленнее, а, оказавшись около двери, не сразу вошёл внутрь. Что-то говорило ему вернуться, остаться не здесь, шептало тихо и вкрадчиво, о непонятном и загадочном, едва ли преодолимом. И, распахнув дверь спальни, где ждала его любимая, мужчина думал о том, не предупреждают ли его о чём-либо важном… Но!
Едва муж оказался около постели, Энн Хауард, взяв его лицо в свои ладони, поцеловала, словно награждая за неизвестный Калебу подвиг, и потянула вниз… к себе…
***
Тревога подбросила и Энни с постели ранним утром, когда Колин, по своему обыкновению не вбежал в комнату супругов. Во всём доме царила невероятная, оттого что давно забытая тишина. Не было слышно знакомой возни ребёнка, мелких шагов по коридору, сопящего дыхания или милого угуканья – уже выйдя из возраста, когда дети изъясняются нечленораздельно, неведомыми звуками – Колин всё ещё обожал приветствовать родителей какой-нибудь тарабарщиной.
– Я пойду проверю, как он там! – Энн встала с постели и, набросив на плечи халат, улыбнулась. – Поздороваюсь!..
У двери она добавила:
– Мы ждём тебя, родной!
Она в нетерпении увидеть сына юркнула за дверь: Калеб услышал её удаляющиеся шаги. Следом неподалёку открылась дверь, а потом раздался, показалось на весь дом, её леденящий душу крик:
– Калеб, сюда, Калеб, скорее…
Он в мгновение ока преодолел разделяющее их пространство коридора и спален. И, как и она, замер около сына. Сначала почудилось, что всё так, как он и оставил, но…
Колин был неестественно, жутко бледен, до синевы, которая, впрочем, была слегка прозрачна. Глаза его были закрыты, но не зажмурены, а вся поза расслаблена. Губки, крохотный бантик, тоже покрылись синеватой пленкой. Не нужно было прикасаться к малышу, чтобы понять неизбывное, но отец Колина всё же попытался прощупать пульс на шейке ребёнка. Но она была холодна…
– Нет, нет, нет-нет! – вдруг закричала мать Колина, очнувшись и в ужасе найдя в глазах мужа подтверждение своего главного страха. – Нет, Калеб…
Колин Хауард умер, оставляя родителей вечно казниться, задаваясь вопросом: «Кто же из них был слеп?»
Глава 3.
«Твой и мой ребёнок! Дочь!»
– Нет, Калеб…
Этот вскрик жены навсегда врезался в его память, и даже порядочное время спустя, в самую тяжёлую и одинокую минуту жизни Калеба Хауарда всё так же эхом отдавался в ушах. Приглушённый, с хрипотой, истеричный и с едва уловимой тенью лживой надежды, голос Энни потерялся под потолком, а сама она опустилась на колени перед колыбелью маленького сына. Тело мёртвого ребёнка заключено было внутри словно за тюремной решеткой. Еле подумав об этом, девушка коснулась рукой прутьев кроватки, и зашлась рыданиями, которые позже перешли в вой.
Калебу казалось, если она не замолчит, кто-нибудь из них наверняка сейчас же сойдёт с ума. Она сжалась, скукожилась на полу, плечи сотрясались, а муж попытался потянуть её за руку, помочь встать. Она поддалась не сразу, но, однако, словно впервые в жизни услышав, как её называют по имени, через силу встала. Её лицо оказалось против лица супруга, блестящее от пролитых слёз. Губы дрожали, покрытые их солью, скопившейся в мельчайших ранках, они горели будто огнем….
Калеб не позволил себе плакать.
Едва он увидел неожиданно и чудовищно страдающую жену, её глаза, в которых вместо прежних радости и веселья полыхала свежая, теперь уже грозящая никогда не оставить её в покое боль, он хотел бы закричать, проклясть и этот мир, и эту жизнь, что могла так внезапно зародиться и скоропостижно, несправедливо рано замереть. Он, отец, хотел бы кричать, но он, мужчина и муж, лишь порывисто прижал жену к себе и обнял, показалось, до хруста в рёбрах.
Как бы хотел он, чтобы ничего этого не случилось! Как бы хотел он вернуть вчерашний поздний вечер, когда что-то, более мудрое, говорило ему вернуться к сыну! Он не должен был отпускать…
Энни обхватила руками его плечи; он слышал, она уже не плакала, но тело её, вдруг показавшееся Калебу тщедушным, била крупная дрожь.
Потом Калеб Хауард часто припоминал, когда же жена в последний раз разрешила обнять себя?
А потом вспоминал: это был второй день жуткой весны.
***
Малыш погиб от остановки сердца поздно ночью. Это констатировал врач, который уже ничего не мог изменить. Опытный, пугающе много знающий о смерти, и о смерти детской, и о сердечных болезнях, он смотрел на поникшую Энни, казалось, безучастно внимающую специалисту, а потом переводил взгляд решительных, циничных глаз на отца ребёнка, надеясь хоть в них увидеть проблеск понимания неизбежности.
Никто не виноват, но врач этого не сказал. Сделав свою работу, сказав приличествующие случаю слова, он удалился, вовсе необязанный внимать чужому горю. Этот человек в белом, уже так много лет смотрящий в глаза покинутых, давным-давно научился не переживать, не скорбеть, касаться очередной смерти лишь в той мере, в какой необходимо. Бумаги, заключения, объявление и объяснение причин – бесчувственная волокита…
Входная дверь за ним захлопнулась.
Тут же открылась, однако, незримая, дверь в страшное царство опустошения, воспоминаний и привычки. Энни нескоро и несмело глянула в глаза мужа, но сразу потупила взгляд. Калеб сел перед ней, взял холодные руки в ладони, прижал к своим губам. Жена отреагировала просто и пугающе – отдернула руки, едва только горячие как в лихорадке губы любимого коснулись кожи. Калеб Хауард с тревогой посмотрел на посеревшее лицо Энн, но она сказала только, поднимаясь на ноги:
– Не сейчас…
Её глаза теперь неотрывно следили за личиком сына. Она хотела заметить движение жизни в детских чертах, но его не было. А смутная, зыбкая, сейчас поднявшаяся в сердце вера, снова ухнула на дно бездны.
Их сын проводил в доме, где появился на свет так недавно, свои последние часы. Жизнь мальчика, так и не обретшая смысла, навсегда покинула тело…
***
5 марта 1966.
Низкое, готовое, зацепившись за острый шпиль кладбищенской церкви, разорваться и пролить на страждущих потоки воды, небо висело над головами угрожающе мрачное.
Маленькая группа людей стояла чуть поодаль от этой церкви на пятачке ещё жухлой, жёсткой травы, по бокам от разверзнутой ямы, называемой могилой. Она была небольшой и глубокой, чёрной до рези в глазах, нечасто созерцающих места последнего приюта.
В недра жирной земли всего через несколько минут опуститься добротный гроб с телом мальчика, укутанного, как в одеяло, в кружевную материю. Затем врата могилы захлопнутся за ним, поглотят того, кому уже не вернуться, у кого не получится больше подать голоса, и быть услышанным не суждено…
Собрались только Хауарды. У будущего места вечного пристанища сына, племянника и внука. Было решено не брать с собою снова ставших в семье самыми младшими близнецов. Две женщины тесно жались друг к дружке, утирая платочками с покрасневших влажных лиц жгучие слёзы горя, третья – стояла чуть поодаль ото всех, взирала, редко моргая, на тело Колина, лежащее в «колыбели» гроба. Это была его мать.
Уже несколько дней кряду Энни была матерью, потерявшей ребёнка. Пять лет его жизни рядом с ней не изгладились, придавливая теперь счастливыми воспоминаниями к земле. Пять лет, изо дня в день, смех малыша вёл её, а она следовала за ним, теперь же – потерялась в безмолвии. Молодую женщину вдруг стала обременять постель, спальня, второй этаж супружеского гнезда, весь дом от подвала до чердака.
Ей стала чужда и собственная жизнь. Она поражалась, как можно жить, потеряв большую часть себя, но, однако, с первым лучом солнца она утомленно поднимала голову с подушки и опять принималась горевать…
Энни много плакала первые дни, и на кладбище во время церемонии почти не могла унять слёз. Она плакала не навзрыд, но яростно, жалела себя, не понимала, куда теперь девать целые дни одиночества. Хауард, никогда не умевшая делать что-либо вполсилы, забылась в горе, немало не заботясь об остальных…
Калеб стоял рядом с отцом и Эриком Говардом, мужем младшей сестры. Они поженились меньше года назад…. Он, напротив, не мог пролить ни слезы, но немое его страдание было столь же осязаемо, как и громкое – его жены. Последние несколько дней, виня себя, что не только не спас своего сына, но и упустил последний глоток воздуха, который сделал Колин, он стал попросту нелюдим. Большую часть времени он проводил взаперти в кабинете, ничего не делая, но пытаясь отыскать пути в прошлое. Он замкнулся было, но, упорный и слишком уж мужественный, не позволил себе зачерстветь. Свою беду Калеб, в отличие от жены, не являл всем и каждому, нуждаясь в утешении, но не прося его и, наверное, когда пройдёт чуть больше времени с момента потери, он сможет твёрдо встать на ноги снова. Да?
И на него обрушилась ещё одна чудовищная в своей реальности катастрофа. Он был изгнан! Его любимая, дорогая, милая жена, едва осознав жестокую правду о смерти сына, видно, нашла виновного в ней. Этим виновным, без всякого права на оправдание, помилование стал её муж, тот, кто был некогда чутким отцом, но и остался любящим мужем.
Последние крохи когда – то пылкой любви он собирал теперь в обрывках редких разговоров с женой, и с каждым её словом всё прохладнее становился её тон, слова не лились потоком, а словно были тщательно обдуманы, ни одного лишнего, ни одного ласкового.
Нежность утекала сквозь пальцы, и Калеб полагал, что совсем скоро от счастливых раньше супругов останутся ненавидящая былого любимого женщина и до сих пор преданный ей мужчина…
Они стояли на кладбище, слушая молитвы о спасении души и понимая, что их души не спасет более ничто. Потом гробик закрыли и аккуратно, неторопливо опустили в зияющую чёрным забвением могилу. Первый, второй, десятый и без счета комья земли засыпали посеребренную табличку с именем усопшего и датами недолгой, неожиданно и ужасно оборвавшейся жизни.
Начинался дождь, будто природа прощалась со своим невинным творением…
Будущее потускнело и исчезло…
***
Как странно и чудовищно непостижимо, что после гибели целого мира время не замедляет своего бега, а только уничтожает то, что ещё удалось уберечь. Методично, не скупясь никакими изощрениями, топчет, ломает, крушит…
