Читать книгу: «Zero book. Двое из Animal ДжаZ – от первых детских воспоминаний до создания Zero», страница 3

Отношения с родителями, баскетбольный триумф и сепарация

Я очень жёстко сепарировался. И это как раз произошло в районе переезда в Магадан. До него, в поселковой жизни, родители занимают мощное место в моих воспоминаниях – практически в каждом присутствует либо папа, либо мама. Хотя в целом они всегда были очень заняты собой и своей работой и не очень заняты мной. И вот в какой-то момент я тоже забил на всё и стал уходить в этот свой придуманный мир в том числе.

Если взять уже магаданские времена, то есть где-то лет с 11–12, я помню только эпизоды, когда родители друг с другом ругались, после чего не разговаривали и общались через меня: «Пойди скажи маме», «Пойди скажи папе»… В какой-то момент я взбрыкнул: «Я больше ничего вам говорить не буду! Вы или разводитесь нафиг, или отстаньте от меня, я не хочу в этом участвовать, у меня своя жизнь», – и хлопнул дверью. Они такие офигевшие остались. Это мне было лет 13. Кстати, помирились родители тут же… Вот только так они в моей жизни присутствовали. Видимо, с какого-то момента у меня уже не было желания ни одобрение, ни что-то ещё получить с их стороны…

Набережная реки Магаданки и дом, в котором мы жили, 2022 год

Одно из ярчайших воспоминаний моего подросткового периода связано с баскетболом. Мне было лет 15, я после школы к девяти вечера ездил в ту самую «волейбольную секцию». В тот раз играли в баскетбол. Причём, поскольку шла подготовка к какому-то чемпионату, мы были спарринг-партнёрами для старшеклассников, которым предстояло отстаивать честь школы. Я был классе в седьмом-восьмом, а эти – уже выпускники. Они все уже в специальной форме, а мы – кто в чём. И вот в том матче я вдруг выдал шоу. Не знаю, что это такое было, я вообще не суперспортсмен, просто нормальный, координированный, с хорошим чувством расстояния… Но в тот вечер что-то случилось, и я начал просто раз за разом этих крутых ребят накручивать и попадать в кольцо. И я помню, что 28 очков тогда набрал. Это было что-то несусветное, потому что общий счёт был что-то типа 34:32 – и из них 28 мои. Офигели вообще все. Меня тут же, конечно, позвали в сборную. Я сказал: «Не-не-не, ребят, вы чё, я вообще не умею играть».

Я до сих пор не знаю, что это было. Но это был вечер такого триумфа… В моей жизни их можно по пальцам одной руки пересчитать. Ещё один похожий триумф был в Германии десять лет спустя, когда я там жил, тоже со спортом связанный – с футболом. Такая же примерно история: необоснованная ничем и ничем не закончившаяся.

Я помню, как пришёл домой после этого баскетбола и совершенно ничего не рассказал родителям. Мне было настолько круто самому с собой, что я просто в этом искрящемся состоянии сам и пребывал. Это было одним из важнейших событий в моей тогдашней жизни. Момент триумфа – это вообще крутая штука. А я им даже не рассказал… Настолько я уже внутренне сепарировался тогда, вот в чём прикол.

Юлия Ивановна, мама Саши: Саша самостоятельно всё делал, ни о чём не рассказывал. Мы не беспокоились, что он участвует не в том, в чём надо. Мы знали, что всё будет хорошо.

Потом уже после этого всего, когда мне было как раз лет 15, отец уехал в Алма-Ату. У меня появилась на него обида сильная из-за этого. То есть, видимо, всё-таки не такая уж сепарация была…

Всё, что адресовано отцу в текстах Zero People, – с обидой. Даже не с желанием доказать что-то, а, скорее, отомстить, просто уколоть, хотя его уже нет, некого колоть…

Драйв, который присутствует в песнях, – это попытка сделать что-то с миром раньше, чем он сделает что-то со мной. Я это проверну неожиданно и тем самым, возможно, уйду от насилия над собой. Но это если говорить в экзистенциальном ключе. Вот только на самом деле мир не хочет меня изнасиловать. Ему плевать на меня. А я вижу всё так, как будто ему дико не всё равно. Но это вот, наверное, как раз перекосы, вызванные отсутствием внимания в детстве.

Если человек растёт, находясь во внутреннем одиночестве, приходя во взрослую жизнь, он просто не может социализироваться по-настоящему. Он не понимает: люди друг с другом знакомятся – это как они делают-то вообще? Он об этом только в книжках читал…

Мне в школе сильно нравилась одна девочка – совершенно жуткая пэтэушница. Она знала, что я в неё влюблён, это было очевидно. Я ей давал списывать в первую очередь, но на этом всё и заканчивалось. Не было ничего больше вообще – ни разговоров, ни записочек, ни улыбок…

И вот ты приходишь во взрослый мир совершенно неприспособленным и так офигеваешь от этих жёстких достаточно отношений между людьми, от абьюза, вообще не понимаешь, как это, откуда берётся. Если бы я попал в армию (от чего, слава богу, был избавлен из-за уха), я бы там сдох. Потому что я этих жёстких мужских коллективов вообще не понимаю и никогда не понимал. Там самцы, там подспудное доминирование – каждый должен доказать, что он сильнее. А я вообще никогда не хотел этого никому доказывать.

Больницы

Важный момент моего детства – больницы. За первые 15 лет жизни я полтора года провёл в них из-за уха. У меня была какая-то редкая болезнь из восьми слов…

Мама моя до сих пор себя винит за то, что я заболел. Она говорит: «Вот ты в три года ходил по огороду, промочил ноги и не сказал, а я не проконтролировала. И всё, через день у тебя начался отит – воспаление среднего уха. Тебя отвезли в больницу».

Юлия Ивановна, мама Саши: Получилось так. Ухом он заболел в два с половиной года. Может быть, даже и я была виновата. Я же всегда что-нибудь найду. У нас работала диспетчер, которая предложила мне в начале сентября взять грядку и убрать картошку. Сашка – легко одетый мальчик – ходил по участку, а я копала. Мне-то жарко, а ему, может, было холодно… На следующее утро на подушке гной. Он даже не кричал, ухо не болело.

Пошли к врачу, прописывали всякие лекарства – ничего не помогало. В итоге его положили в областную больницу и сказали, что нужна операция. Там был очень хороший молодой врач, Валерий его звали, который взялся за это. Когда Саше делали первую операцию, обнаружили какую-то выемку, объяснили, что это наследственное, то есть не от болезни. Валера сразу сказал: «Ухо у него будет течь всю жизнь». Винишь себя, потому что не знаешь точно. А вдруг бы не было этого, если бы я его тогда не продержала на холоде?

Дело в том, что прошло время, и когда мне было уже 34, в 2006 году, я наконец попал к крутому профессору, который сказал: «У тебя аномальное строение внутреннего уха. Правое ухо – как у всех людей, в левом этом твоём героическом от природы есть полости, которые неправильно проветриваются, надо это дело исправлять». И он начал: отрезал часть кости там, часть кости сям – просто выровнял неправильную полость. За две с половиной операции (одна была без наркоза) он реально её исправил. И не то чтобы у меня всё прекратилось – за 30 лет там уже другая среда выстроилась, она уже не может не болеть, но, по крайней мере, теперь всё безопасно. Потому что в 1978 году это привело к прободению височной кости, и если бы мне не сделали операцию сразу, всё могло в мозг пойти…

Но это неважно, важно то, что никакой маминой вины тут нет. Я бы в любом случае заболел – в три года, в пять, в десять или в один. Я был обречён, живя в северном климате с очень переменчивой погодой, с ветром. Магаданский климат – это же не –35. Это как Питер: постоянно льёт и мерзость под ногами, только на десять градусов ниже. То есть в Питере летом +25, а там +15 максимум. Ну, +20 одну неделю может быть. Всё остальное время – +10, +12, вот эта противная слизь… При этом зимой не –35, а –20, но с ветром. В такой обстановке ты рано или поздно точно подхватишь что-нибудь.

Я подхватил. И, начиная с трёх лет, периодически стал ложиться в больницу. То есть в ухе накапливаются воспаления – приходится класть чистить. В 1978-м, когда мне было 6 лет, сделали первую радикальную операцию: всё вскрыли, почистили, закрыли. Потом вторую – в 1981-м, третью – в 1987-м.

В общем, моя жизнь была так или иначе связана с больницами. А что такое больницы? Я вот сейчас вспоминаю свои ощущения. Тебя мама забирает из посёлка, потому что у нас там не было таких специалистов, везёт на уазике в Магадан в областную больницу и оставляет там. А потом приезжает раз в неделю – в субботу, например. И всё – остальное время ты один…

Я помню себя тогда. Мама меня только привезла – стресс дикий: чужое место, чужие люди, белые халаты, ещё запах этот больничный, который я до сих пор не выношу просто. Сейчас его, слава богу, почти нет, потому что не так уже обрабатывают помещения. Тогда хлоркой всё мыли…

И вот это ощущение дикого одиночества. Помню, как смотрел в окно ночью, стоя на кровати. В детской палате, где я лежал, оно как раз было видовое. А за ним – город Магадан прямо с сопки, где больница находится. Я видел эти холодные огни, и у меня было ощущение какой-то безбрежной пустоты, брошенности… А мне всего-то лет пять или шесть.

И это даже почувствовал другой парень в палате – Олег его звали, я даже имя помню! На следующий день он вдруг говорит: «Иди сюда!» Ему было лет девять, он был старше меня. «Смотри, чё покажу!» И достаёт свою тетрадку в клеточку, где у него шахматные партии записаны: «Сейчас всё расскажу». А я в шахматы играть немножко умел, отец меня, кажется, научил. Говорит: «Смотри, вот это – Алехин». – «Кто это такой?» – «Это великий чемпион. Давно жил. Вот у него партия была, видишь – это конь, а вот – король. И за два хода надо всего лишь с помощью двух коней сделать королю мат. А там ещё пешка. Вот как?» – и смотрит на меня. Говорю: «Но тут же шахмат нету…» – «Да тут надо подумать просто без шахмат, давай!»

Он вдруг увидел, что просто хреново пацану… И мы потом проводили время с этим Олегом. Пока его не выписали, он меня прям опекал, как мог, как сейчас помню. А лежал я всегда дольше всех – по полтора месяца, все уже по два-три раза сменялись в палате.

Там все дети одни лежали. Были и трёх-, и четырёхлетние… Совсем мелких не было, но младше меня точно были, они орали по ночам. Это был Советский Союз, где детям вообще было непросто.

Юлия Ивановна, мама Саши: Ну сколько было мне тогда? 30 с небольшим. Даже мыслей таких не было, что ему там одиноко… В том-то всё и дело, что он это одиночество чувствовал, а мы-то как росли? Мой папа говорил: «Надо!» – и ты хоть тресни. Всё лето будешь бегать с лопатой вот в таких сапогах и поливать капусту через бороздки. С пятого класса я ходила в школу за шесть километров от города. Туда шесть – оттуда шесть. А с седьмого класса – вообще во вторую смену. 11 часов вечера, луна, кукурузные поля вокруг – идёшь себе по дороге. Конечно, страшно, а что сделаешь?

Так что мы росли, а родители работали. Мама была учительницей, да ещё и заведующей школы, трудилась в две смены. Папа – агроном главный. Они занимались с утра до ночи работой, и мы так же – по их образцу. Воспринимали это как должное и никак иначе.

А потом, когда дети были маленькие, мне же не дадут больничный или отпуск. Я должна ходить работать! Совсем всё по-другому было. Сейчас можно как-то пристроиться, если заплатишь, а тогда это было табу.

У меня был лечащий врач Валерий Георгиевич, как сейчас помню. Красавчик такой молодой, лет 35, явно любимец всех на свете. Меня в этой больнице уже все знали, естественно: раза два в год я там лежал. Встречали по-доброму: «О, опять ты! Привет!» Но всё равно ощущения одиночества это не умаляло ни разу. По ночам особенно.

С тех пор я, кстати, дико ненавижу закаты, вечернее время, когда солнце садится. Я люблю на них смотреть (особенно чтоб балкон был с видом на закат), но не люблю это ощущение, что день закончился, и всё, больше уже его не будет. Дальше наступает ночь и безбрежное одиночество.

Удовлетворённость «одноухостью»

После того как мне сделали самую первую радикальную операцию (то есть вычистили вообще всё, включая перепонку барабанную – иначе не долезть было внутрь), я не слышу левым ухом. Точнее, слышу процентов на пять. Там нерв не умер, через кость что-то проходит, поэтому я всё-таки слушаю музыку в двух наушниках. Процентов даже, может, семь есть. Но, заткнув здоровое ухо, я спокойно сплю при любом храпе, любом шуме – это очень помогает в гастрольной деятельности. До того, как я понял, что на земле есть беруши, я просто переворачивался здоровым ухом к подушке – и всё, хоть трава не расти. Это очень крутой выход при моём невротическом складе характера. И в общаге так мне было легче жить гораздо, чем многим людям. Так что я своей «одноухостью» весьма доволен. Единственное – за правое ухо приходится переживать в два раза сильнее. Как мне сказал мой профессор: «Поскольку у тебя здесь хоть и здоровый нерв, но перепонку никогда невозможно будет восстановить, ты береги правое ухо, дружище».

При этом у меня в 2009-м случилась звуковая травма, и с тех пор очень сильно свистит в правом ухе. Сперва была только высокая частота, потом добавился низкий свист, а в последние годы – ещё и средний. У меня там трезвучие всё время, особенно в тишине. Но я с этим тоже привык уже жить, мне не мешает, хотя в первый год мучился дико. Сурдолог, к которому я с этой темой обратился в 2009-м, сказал мне: «Молодой человек, это плохой признак. Это значит, вы глохнете потихоньку». – «Насколько всё плохо?» – «Ну, пять лет». – «А как это лечить?» – «К сожалению, это у вас явно связано с нервом, а такое пока не научились лечить». Я так обалдел тогда, срочно все песни написал, которые мог. Прошло уже 13 лет – и никаких изменений. Естественно, с тех пор я пою только в берушах в этом ухе, как-то пытаюсь его беречь. Может, поэтому у меня всё так вялотекуще, но ухудшений я не замечаю.

Эта история с ухом, конечно, ещё и на психологии отражается. Я помню один странный такой момент в студенчестве, который явно показывает, как я отношусь к этим вещам. На первом или втором курсе какая-то девушка сказала мне что-то, перегнувшись через парту, а я не услышал. И я дико на неё разозлился. Думаю: «Ну повтори ещё раз! Что, трудно тебе?!» – у меня была прямо ярость. А никто ж не знает, что я не слышу одним ухом…

И сейчас есть такое, что, если кто-то меня переспрашивает, я злюсь, потому что думаю: «Ты-то как раз обязан слышать всё!» То есть я имею право переспрашивать, а ты – нет. При этом я вообще подозреваю, что моё здоровое ухо работает процентов на 140. Потому что я уж больно хорошо всё слышу по жизни. Так что это всё несправедливо, но как есть. Ненавижу, когда меня переспрашивают. «С какого места тебе рассказать ещё раз?!» – это моя типичная реакция.

Обида на отца

Общая канва взаимоотношений с отцом была такой, что он вроде бы и присутствовал в моей жизни, особенно поселковой ещё, и одновременно его не было. Например, он периодически садился вечером и читал мне сказки перед сном. Соответственно, какое-то участие в моём воспитании точно принимал.

Я помню момент, как мы с ним идём, он забирает меня из детского садика – получается, мне лет пять, – я вижу его походку, понимаю, что у меня другая, а мне надо, чтобы было, как у него. С тех пор я старался ходить так же, и в итоге моя походка стала похожа на его один в один просто. Я это понял, когда однажды посмотрел какую-то видеозапись. Там была сцена, в которой я долго шёл прямо на камеру. Увидев её на экране, я поймал себя на мысли, что это мой отец идёт, хотя на самом деле это я… Мне действительно удалось скопировать его походку.

Единственное фото с отцом из детства. Дома в Сеймчане, 1973 год

Но я помню и неприятные моменты, когда он начинал пьяный рассказывать мне какую-то философию жизни. Одно из самых мерзких воспоминаний: мне лет 14, я готовлюсь спать, он садится рядом пьяный абсолютно… Отец любил выпить, но не был алкоголиком ни в коем случае – никакой жести, никаких запоев. Однажды они с мамой где-то повеселились, пришли из каких-то гостей, он сел ко мне на кровать и начал по памяти читать «Чёрного человека» Есенина. И вот этот выхлоп, то, с какой интонацией отец всё произносил… Я понимал, что мне это сейчас не нужно вообще. А он сидит: «Самый великий стих в истории поэзии! “Друг мой, друг мой, я очень и очень болен…“». У меня до сих пор ощущение какого-то отвращения от этих воспоминаний.

У нас в посёлке был свой дом в центре – с огородом, но не деревянная изба какая-то. Это был дом, в котором до этого жила главный секретарь райкома партии. То есть такой коттедж, одноэтажный, правда, с каменными стенами, в котором был действующий камин, на секундочку! Мы его топили дровами даже иногда. У меня и у моей сестры появились отдельные комнаты. Когда мы переехали в этот дом, мне было лет семь, а ей, соответственно, 13. У неё была комната площадью метров 18, и у меня была метров 20. У отца была своя небольшая комнатка, через которую проходил каждый входящий в дом. И я запомнил, что он всегда лежал на своей кровати и читал газету – это его коронная позиция была. Я заходил из школы – он даже на меня не смотрел. То есть я просто проходил в свою комнату и делал свои дела или шёл на кухню.

Расположено всё было так: вход, налево – гостиная, дальше за ней – кухня, направо – детские две комнаты одна за другой, а в этом вот холле, в который ты попадаешь, когда заходишь в дом, был тот самый камин и стояла отцовская кровать… А мама спала в гостиной.

Я думаю, что дети не осознают, что хотят внимания. Если это было, а потом вдруг не стало, тогда да. А у меня, наверное, этого не было изначально. Родители всегда были заточены на свою карьеру, а дети – главное, чтобы были обуты-одеты. Это вообще типичный Советский Союз. Отец-то был умнейший мужик, начитаннейший, но при этом настолько эгоистичный… Он был такой конкретный еврейский мальчик. Его мама, моя бабушка, очень любила своего сына: «Миша у меня самый лучший, самый талантливый, самый гениальный». И он действительно был не без способностей, даже пытался книжки писать, ни одну не дописал, правда… Отец был хорошим журналистом, карьеру делал быстро, видно было, что он какого-то уровня человек. Особенно учитывая, что не в столице это всё происходило. При этом он был настолько заточен на себя самого, что точно никак не использовал свой интеллект для понимания и воспитания детей. Что-то самое необходимое они с мамой делали, безусловно, но этого было недостаточно. Я не помню, чтобы у меня было желание чем-то поделиться. Наверняка я пытался и наталкивался на то, что слушают между делом, участия никакого не принимая. И, видимо, потом забил. Когда я уже себя точно помню – лет с 15, – этого уже вообще не было. У меня уже был свой собственный мир, в котором я находил себе всё, что мне было нужно.

Возможно, у меня не было бы такого яркого ощущения обиды, если бы отец не уехал в Алма-Ату из Магадана. Они не разводились с мамой, но его прижали в Магадане. Он не был хозяйственником, он был журналистом. Его сделали начальником магаданской областной типографии, а это прежде всего хозяйственная деятельность. И там то ли его заместитель, то ли тот, кто до него был, проворовался, а повесили всё на отца. И он просто попал под расследование и вообще в такой замес, к которому не был готов. Потом как-то слегка из него выбрался и от греха подальше просто свалил на свою родину. Уехал в Алма-Ату под предлогом того, что надо переждать, пересидеть, чтобы тут забылось всё. А по факту для меня он уехал из семьи. Сестра уже к тому времени училась в Питере, и мы остались вдвоём с мамой. Было ощущение, что он меня бросил. Так со мной по жизни эта обида и есть.

Ну и потом он ещё несколько раз её усугублял своим поведением, когда я уже был студентом сам. В песне «Отец» я конкретно спел об одном происшествии, когда мне тупо нужна была финансовая помощь, и он мог её мне оказать, но, глядя в глаза, сказал: «Нет, у меня нет денег». А я тогда сильно нуждался. У меня была семья, дочка уже росла. Мы жили в общаге и нам на что-то конкретное нужны были бабки. Он мне отказал, когда у него вискарь стоял на столе, дым был коромыслом…

К тому же лет через десять отец сам мне рассказывал, совершенно забыв об этом эпизоде, как раз про то лето: «Тогда было безумное время! У меня были такие деньги – сто тыщ долларов в месяц я зарабатывал. Зашибали на продаже книг». И вот тут он меня вообще убил, потому что я-то помню, что было летом 93-го…

При этом, когда он в девяностые годы переехал в Питер, мы часто встречались. Отец очень интересовался моей жизнью, горел моей карьерой музыкальной. Когда он умер, я, зайдя в его комнату, увидел, что там все стены были в моих фотографиях, на что раньше не обращал внимания. Но мне от этого было ни холодно ни жарко, потому что главного-то мы не разрулили.

Этот человек, скорее всего, и не понимал, что что-то не так. Он был настолько увлечён собой, что просто не видел ничего. Сам я тоже говорить с ним на эту тему не пробовал, хотя, думаю, отец мог бы понять.