Читать книгу: «Сквозняки закулисья», страница 6

9 глава. Укрощение желаний

… я приду, я обязательно вернусь, только позови, я буду радом…

Что-то произошло, что-то произошло – непоправимое и страшное. Он открыл глаза и с раздражением он понял, что опять не может вспомнить лицо женщины. Кресло вяло поскрипывало. На экране бесновалась молодая красивая певичка лет шестнадцати. Взбитые волосы, длинные ноги, короткая юбочка типа «воспоминание о фиговом листочке». Она кричала что-то о любви и бросала с зал агрессию молодого горячего тела. Вокруг визжала толпа малолеток, выдрючивался ударник, и шарахался по стенам сумасшедший луч света.

Павел смотрел на искаженное песней лицо, а внутри все молчало. «Уроды», – шевельнулось в голове. Ритм не пульсировал нигде, мелодию едва различало ухо. Конвульсии полуприкрытого тела вызывали брезгливость. Хотелось задрать то, что осталось от юбки, и хорошенько отстегать толстым ремнем. «Скука… Сколько тебе отмерено, стрекоза? Ну, еще годок-другой подрыгаешь лапками, помашешь крыльями, а потом придет новая, еще дрыгучей… Все они какие-то отвязанные…»

Шестнадцать? Нет, больше. Шестнадцать ей было тогда…

… пять лет назад, когда Павел еще был женат… мерзкая девица на Арбате. Что-то грязное и лохматое в драных штанах с обтянутыми бедрами попросило спичку, и, пока он доставал зажигалку, оно лениво и определенно прижало немытую ладошку к молнии на его брюках. Девица сделала это спокойно, средь бела дня, на самой людной улице страны…

Он даже вздрогнул от омерзения.

– Старею, – усмехнулся Павел и почесал зарождающуюсю лысину, – скоро сорок. – Да, близость к женщине облагораживает кожу мужчины…

А телевизор все орал.

На что люди тратят жизнь? На миф о славе… За минуту внимания толпы летят в мусорную корзину времени сочные молодые годы. Их пропивают и прокуривают, их разменивают на легкие шалости в случайных компаниях. Ими не дорожат, пока…

…мы верим, что жизнь, как монетку, можно начистить, надраить, и она снова будет, как новая. Капитал!

– Кому бы заложить свой капитал – разменную монетку – жизнь? А, кстати, монетка у меня медная или серебряная? – Спросил он неизвестно кого. – Если медная – ерунда, если серебряная – слезы…

Занавеска на окне завибрировала от ветра, и от этого движения он понял, отчего чувствует себя неуютно, – ноги замерзли… То ли сон, то ли бред замелькал перед глазами, возвращая прошлое…

…Ерунда… Слеза… Слезы ерунды… Ерунда слез… и памяти…

Где ноги-и-и-и?..

– Вот дурак лысый, опять ящик зря пыхтит.

Скрипучее кресло с явным неудовольствием крякнуло и выпустило хозяина. Да и какое тут могло быть удовольствие: ноги чужие, и во рту кошки… Ирка снова легла раньше, – придется ему довольствоваться памятью о потной ладошке.

– Не густо, – криво ухмыльнулся Павел и поплелся на кухню. Чайник давно остыл, котлеты заплыли жиром. – Суки поганые! – В сердцах он хлопнул дверцей холодильника и пошел к жене.

– Когда будем жить нормально? – Почти миролюбиво заорал он в ухо спящей.

– Завтра, – привычно огрызнулась во сне Ирина и велела посетить ванную.

Это, правда, ничего не изменило, но… Но отсутствие горячей воды как-то сравняло желания и возможности.

Пришла обычная черная ночь.

А после той ночи они подали на развод… Так вот…

– Столько лет прошло, а ты, по-прежнему, скачешь, надо же! Или это – другая? А, какая разница?.. – Павел убавил громкость и поплелся чистить зубы.

Вместе с певичкой вернулись последние семейные скандалы. Павел печально вспомнил, как они с Ириной раздражались по любому поводу, с каждым днем приближаясь к простому факту, – чем дольше живут вместе, тем меньше остается того, что их объединяет. Его мало заботил быт. Он был согласен плыть по течению, надеясь на лучшее, но заранее принимал средний результат. Поначалу Ирина соглашалась, потом просто слушала. Он замечал, что она сердится, хотя и молчит. Его такое поведение жены вполне устраивало, казалось, так будет всегда.

После того, как у него ничего не получилось с кино, она старалась не «наступать на больную мозоль». Редко обсуждала с ним свои проблемы, на премьеры в театр не приглашала. Тогда ему, конечно, не могло прийти в голову, что она сознательно не стала добиваться популярности. Теперь уже и не проверить это. Просто, так хотелось думать, что Ирина сменила профессию не оттого, что у нее не заладилась актерская судьба, а потому что было неловко торопиться к славе, – ведь у любимого мужа не сложилась кинокарьера.

В ванной он долго разглядывал себя в зеркале, пока не успокоился, – лысина сохраняла нейтралитет и на новые территории пока не претендовала. И то – хлеб! «Ну и высплюсь же я сегодня!» – мечтательно подумал он.

Пока он занимался гигиеной, солидные мужи сменили певичку. Павел из любопытства прибавил звук и замер, пораженный. Он давно начал сомневаться, что программные директора каналов включают мозги, когда верстают сетку передач, иначе совершенно невозможно было объяснить соседство несовместимого. Вот минуту назад заголялась певичка, прямо из трусов вылезала, показывая, каким именно местом она извлекает звуки, а ее сменяют ученые мужи и церковные функционеры разных конфессий в жарком диспуте о допущении эвтаназии.

Дожили! Мир сошел с ума – «цивилизованный» Запад потеснил Создателя!

«По согласию»! Они почти согласны принять закон, по которому на тот свет можно будет отправляться без очереди, но по согласованию. Что-то это напомнило Павлу, где-то он уже встречал подобное. Сначала по личному согласию избавляли от боли, потом… Дорога в рай, как известно… Сперва уйдут безнадежно больные, часть из которых вполне вероятно просто убедят в безнадежности, потом последуют трусы с низким порогом нервной стабильности, а потом можно будет взяться и за бесполезных сумасшедших, беспомощных стариков, инвалидов… До всех очередь дойдет: бомжи, уголовники, лишние родственники, недоразвитые народы…

Молодцы, ребята! Отлично придумано! Дорога в ваш Изумрудный город будет вымощена могильными плитами. Только у нас – в России – принято вспоминать иногда – «не рой другому яму». Павел гневно выключил телевизор и поплелся в спальню. Благостное настроение, возникшее от вкуса мятной пасты, испарилось. Он чувствовал, как желчь внутри бурлит и ищет выход.

Как же можно целой страной после бешеной гонки истории вляпаться по самое некуда в полную неопределенность дикого беспредела западного направления? Любая революция приводит к оправданию творимой жестокости. Этим и только этим подтверждается преобразование общества, создание новых социальных отношений, нравственные искания. Однако, масштаб содеянного революционерами всегда оказывается столь велик и неоднозначен, что последствия никогда не совпадают с идеальными представлениями.

Революции похожи на мощные взрывы, которые высвобождают колоссальную энергию множества атомных ядер. Общей взрывной волной сносятся судьбы отдельных людей в широкий кровавый поток истории. А следом за безудержным порывом к свободе, правде и счастью приходит новый виток потрясений. Так, Франции пришлось испытать и счастье революции, и ее трагедию, и фарс Директории, и героизм наполеоновских походов и… бесславный штиль. России в этом смысле повезло больше. Масштаб географических карт несопоставим.

За полуправдой пропаганды и избирательного террора для VIP персон, как сказали бы сегодня, последовала череда бездарных перестановок a la революция и талантливый захват власти. Все, что происходило потом, очень хотелось называть фарсом, если бы не горы трупов. На огромном пространстве, когда один край встречал рассвет, а другой – закат, поселилась не героическая, не античная, а обыкновенная беспросветная трагедия обыденности, на которую не хватило бы гегелевского ужаса при виде гарцующих наполеоновских солдат.

Дымящиеся останки крушения надежд на всеобщее благо. И миллионы людей, выброшенных молохом революции на крохотные островки, едва просохшие от крови. Павел отчетливо представил себе – и это было абсолютно зримо, как надвигается на него шаткий мир всеобщей повальной лжи. Только в идеальных революциях за честным подвигом следовала незамедлительная награда. В реальных же – победа достигалась количеством пролитой братской, а не вражеской крови. И значит, оставалось только выбрать, какие именно бесстыдные средства из большого набора разнообразных бесчестностей приведут к цели. Самым большим успехом в такие времена – он хорошо знал это на своей собственной шкуре – пользуются способы, позволяющие добраться до заветных высот путем наименьшего сопротивления. Как правило, за редким исключением, это подлость, подлог и воровство в гигантских размерах. А потом?

А потом «наступает тишина», как говаривал Шекспир. Нахапавшие переваривают награбленное, опоздавшие зализывают раны, нищие тихо ропщут. И каждый остается предоставленным самому себе. Наверное, теперь Павел в этом нисколько не сомневался, – именно в такие времена, когда все уже случилось и на новый порыв, взрыв, виток у истории еще не накопилось энергии, рождаются байроны. И гоняются они за демонами по всему свету, потому что не могут смириться с установившейся скукой жизни.

Политики срывают глотки в бессмысленных спорах о… поправках к незыблемым демократическим уложениям по поводу новой защиты прав и свобод от старых прав и свобод. Журналистам ничего не остается, как вынужденно раздувать из тлеющих окурков пожары общественных скандалов, лишь бы не завыть от однообразия. Что, скажите на милость, в этом вязком болоте прикажете делать военным? Разве могут они бесстрастно смотреть, как покрываются коррозией стальные бока самолетов, ракет, танков, снарядов и как ржавеет боевой дух под звездными погонами…

А что остается маленькому человеку с несостоявшейся судьбой? Ему-то куда податься? Где ты, правда жизни? Подскажи, как разобраться во всем этом бардаке? Как не дать себя увлечь в заманчивую тину заблуждений.

– Эй! Фортуна! – Павлу очень хотелось докричаться до небес, но, учитывая поздний час, он просто прошептал. – Помоги отыскать мое место в жизни. Единственное, на которое, кроме меня никто не станет претендовать. За это я согласен платить. Правда, как любой здравомыслящий человек, я постараюсь путем торга уменьшить цену. Но такова уж человеческая природа, – всегда кажется, что тебя хотят надуть, даже если это собственная судьба.

Бурная деятельность перестала быть мерилом великого деяния или блистательной карьеры. Хочется жить с ощущением внутренней свободы и покоя. Эпоха стыдится величия и все время пытается жульничать со слабыми. Ей хочется быстрее обделать свои делишки, а потом настричь купонов с результатов. Интересно, – Павел попробовал себе представить хотя бы приблизительную цифру, – как много людей могут выдержать испытание сытого безбедного существования в России? И как долго?

Внезапно он словно бы прозрел и смог разглядеть истончающуюся завесу над своим настоящим. Какими же смешными теперь показались ему собственные недоумения по поводу работы на коммерческом телевидении. Он долго ломал голову над тем, что пытался понять, почему поганец-продюсер постоянно суетится, мечется от одной аферы к другой, разрывается на части между Россией и Америкой, безусловно, по-своему страдая? И вот все сошлось. Как он мог этого не понимать? Как мог не замечать, что жажда личного успеха вынуждает поганца передвигаться по узкому лезвию порядочности и непорядочности. А его плебейская сущность не знает, что он может себе позволить, а чего не может. Кроме того, он суеверно сторонится всяческих условностей и оттого судорожно цепляется за ритуалы. И все равно выглядит смешным и жалким, хотя именно этого панически боится.

Вот оно! Вот оно – то, что так долго скрывалось под прологом больших денег, – бесстыдное воцарение всеобщего плебейства! Павел на самом деле никогда не мнил себя аристократом духа. У него было много желаний и мало возможностей, кроме того, он слишком любил жизнь, чтобы позволить себе относиться к ней философски. Но повальная, отравляющая каждое мгновение жизни всеобщая неуверенность в завтрашнем дне – плебейская неуверенность – оборачивалась плебейской же наглостью и пропитывала собой все пространство вокруг. Плебейством воняло все – политика, экономика, искусство, человеческие отношения.

Павел физически ощутил свою общность с огромным количеством людей. Он не был одинок в этой погоне за иллюзорным счастьем. Не верилось, не хотелось верить, просто не могло быть, чтобы на этой проклятой и благословенной земле остались одни плебеи! «Похоже, что у вас закончилось честолюбие», – вспомнил он слова поганца. Похоже? А может, это так и есть? И ему больше ничего не нужно. И нет уже вдали призрачного огонька, до которого хотелось непременно добраться и показать его людям? Тоже мне, Данко.

– Я умер? Неужели я умер? И меня ничто не держит? – Павел монотонно повторял эти вопросы и слонялся по квартире, совершенно забыв, что собирался хорошо выспаться. Ближе к полуночи он обратил внимание, что считает собственные шаги – 26 вдоль и 12 поперек. – Надо сесть. Надо сесть и спокойно попробовать умножить 26 на 12.

Он пристроился на краю кресла. Кожа на лбу собралась в гармошку, а он все никак не мог получить правильный результат, видимо, сказывалось отсутствие среднего образования при высшем. Потом он долго следил за беспорядочным полетом мухи, а, когда она села на телефон, вдруг что-то подбросило его, и он закричал в телефонную трубку: «Ира! Приезжай скорей, я, кажется, схожу с ума!»

А ведь как все хорошо начиналось – лицезрением певички-малолетки в скрипучем кресле.

10 глава. Когда наступает вечер, или очередь за счастьем

– Девушки, оставьте свой эгоизм, никаких интриг я не потерплю. Как вам не стыдно? Здесь не театр – рай! И вы в него попали исключительно из-за меня, – люблю талантливых женщин. На сегодня – все. Прошу завтра не опаздывать.

Бухгалтер, которого неизвестно зачем режиссер пригласил на репетицию, отпустил всех с репетиции так, словно он был хозяином собственного театра, но актрисы с возмущением окружили его.

– Он любит, а мы здесь – кланяйся!

– Я не настаиваю, но благодарность проявить не мешало бы.

– Нет. Вы слышали это? Благодарность в раю!

– Да что вы о себе возомнили? Мы там пахали на сцене, а он тут галочки в ведомостях расставлял. Сошка на ножке в частоколе, а туда же – благодарность!

– Вот-вот. Тоже мне, финансист императорских театров!

– Так. Я вас сюда взял, – забрызгал слюной бухгалтер, не ожидавший подобного неуважения к своей экономической персоне и явно слишком много о себе возомнивший, – я вас отсюда и выкину!

На шум прибежал помреж. Выпитое накануне не помешало ему сходу разобраться в ситуации. Он не стал объяснять актрисам, что на самом деле в конфликте страдательным лицом был режиссер, которому бухгалтер никак не желал платить до окончания работы над постановкой. Его потому и позвали на репетицию, чтобы показать, как трудно продвигается спектакль, как много предстоит еще работы. Не может же режиссер питаться святым духом, ему хотя бы аванс нужен.

– Девочки, девочки, успокойтесь, пожалуйста, поберегите нервы. – Помреж постарался бедром вытолкнуть бухгалтера за дверь.

– Покой? Михалыч, ты хоть понимаешь, что это такое?

– Покой, – помреж тряхнул головой, отгоняя остатки хмеля, – это такое состояние, при котором все происходящее воспринимается как должное.

– А я не хочу воспринимать это как должное! – Оленька демонстративно удалилась в гримерку.

– Что он о себе вообразил, бездарь рублевая? Кто он такой? Его дело бумажки заполнять, а туда же – хозяин жизни! Много их – таких – тут шныряет. Как работать – так артист! А как барыши делить – пойдите, попляшите! Сволочь!

– У мужиков логика с ноготь, а разговоров!

– Вспомните, девочки, Сократа, который говорил, что «здоровье – не все, но все без здоровья – ничто».

– Михалыч, не лей елей на таблетку.

Даша вдруг поняла, что не хочет больше работать в этом театре. Она устала от привычного и постоянного унижения. Любой неактёр норовил изобразить из себя начальника и обращался с артистами, как с дворовыми холуями, у которых нет никаких прав, и потому они должны строиться по указкам, дрожать от любых окриков и срываться с места по движению пальца. У нее не было ничего – ни денег, ни положения, ни звания, но она устала чувствовать себя плесенью, от которой презрительно морщились. К месту вспомнились сельские гастроли, когда их всех согнали на раскладушки в две небольшие комнатенки – мужскую и женскую – со скрипучими полами и отсыревшими стенами. А за стенкой в «люксе» 18-летняя соплюшка-администратор – любовница мэра – громко орала в телефон: «Я тебе перезвоню через полчаса, только рабов своих устрою!»

Вернувшись домой Даша все равно не могла успокоиться, – ее трясло, как в лихорадке, от возмущения. Она остервенело склевала целую буханку хлеба, запивая ее водкой, сама этого не заметив.

На экране аккуратненькая врачиха доказывала, как опасен для здоровья лишний вес. Кто б спорил! На поверку ее нудная ария свелась к банальной рекламе очередного супер-пупер средства. «Сколько тебе перепало от трудов праведных?» – зло подумала Даша и вспомнила о том, как ее разнесло после рождения Катьки. Если бы кто-нибудь из бывших однокурсников увидел ее тогда – не узнал бы. Самая желанная и недоступная красавица курса, переваливалась, как утка, и тяжело дышала после каждого пролета лестницы.

Тридцать килограммов лишнего веса – столько стоили ей тогда роды. А во что обошлась сама беременность – об этом лучше было и не вспоминать. По спине пробежал противный липкий холодок – напоминание о женской консультации. Сколько страха натерпелась она в очередях на приеме к гинекологу. Пролила реки горьких слез от бесконечных садистских – «актрисы отличаются беспутной жизнью», – в исполнении «милейшей» докторессы, озабоченной чужой нравственностью. Да, бесплатная медицина – добровольная пытка: серые обшарпанные стены, стойкий запах хлорки и беды, беззащитные испуганные женщины, вынашивающие светлое будущее… О, Господи! Видишь ли, ты или тебе показать? Кому принадлежал этот крик, Даша не знала. Может, просто, так кричали все несчастные?

До мельчайших подробностей перед внутренним взором проступил тот отвратительный коридор, где прошли часы в бесконечном ожидании. Даша так хотела ребенка, что при каждом непонятном симптоме прибегала в женскую консультацию, независимо от того, была ли ей назначена встреча. Часто рядом с ней оказывалась странная дама. Даша никак не могла понять, почему она все время читала тоненькие детские книжечки. Поначалу и не замечала ее, хотя все уже перезнакомились и обсуждали одни и те же темы. Даша с замиранием слушала про роды и всякие необычные случаи. Это было ново и пугающе. С каким-то тайным восторгом она смотрела на пышную Оксану, которая всегда занимала место у окна. Та собиралась рожать уже четвертого ребенка. Она приходила, здоровалась, а потом доставала вязанье. За неполный месяц ее проворные пальцы довязывали третий свитер. Оксана в общую беседу не вступала, но прислушивалась к разговорам и часто снисходительно улыбалась.

Больше всех Даше нравилась смешливая Анечка. Она выглядела совершенной девчонкой – две смешные тоненькие косички, детская челка и россыпь веснушек. Но чем ближе подходил срок, тем переменчивее становилась Анечка. Она погрустнела, не стало слышно ее заливистого смеха. Как объяснила Оксана, так всегда бывает, когда женщина боится родов. При упоминании о боли кукольное личико Анечки перечеркивала гримаса страха. Она стала говорить, что с каждым днем чувствует себя все хуже и хуже. В ее широко раскрытых глазах застыл ужас. Анечка жаловалась на плохой аппетит, бессонницу ночами и мысли о том, что или сама умрет во время родов, или ребенок родится уродцем. Даша, как могла, успокаивала, но невольно и сама заражалась ее кошмарами.

– Я рассказываю, – Аня кивала головой на дверь кабинета, – а она говорит, это – нервное, пейте пустырник. А если я и правда…

Аня не успела договорить, – из кабинета выплыла медсестра. Она хмуро осмотрела очередь и подошла к женщине с книжкой.

– Окопная, почему так долго не приходила? – В ее голосе не было ни злобы, ни раздражения, лишь какая-то привычная усталость и обязательное занудство.

Женщина неловко поднялась и вытянулась перед ней, как солдат в строю.

– Я… болела… простите… – слова давались ей с трудом. Даша не поняла, то ли она так чудовищно заикалась, то ли вообще еле говорила. Книжечка упала под ноги медсестре, но женщина не посмела ее поднять. Она нервно перебирала пальцами складки широкого платья-балахона.

– Заходите, – прервала ее медсестра.

Женщина, сильно припадая на правую ногу, прошла в кабинет.

– О Боже, – не выдержала Анечка, – она, казалось, забыла о своих бедах. – А ей-то, зачем все это?

– Не суди других, – вдруг сказала Оксана. Она встала со своего привычного места, подняла упавшую книжицу и бережно положила себе на колени. – У нее никого нет, – голос у Оксаны был низкий, чуть надтреснутый, – калека. В детстве упала со второго этажа. Отца не помнит, мать давно умерла. Легче всего посмеяться. – Она укоризненно посмотрела в сторону Ани. – Ты молодая, здоровая и то боишься, а ей каково? Она уже третий раз пытается родить. Только до пяти месяцев и донашивает. Вот книжечки им и читает. Ей кажется, что если опять не получится, то хоть что-то хорошее ее ребеночек успеет услышать в жизни…

В коридоре стало тихо. Даше хотелось спросить про отца ребенка. Явно было, что у женщины не было постоянного мужчины. Каких, наверно, унижений стоила ей сама возможность забеременеть? Аня сидела рядом и хлюпала носом. Разговоры оборвались сами собой.

Дверь кабинета отворилась. Калека вышла и, ни на кого не глядя, направилась к лестнице. Ее лицо пылало малиновым огнем. Заплаканных глаз она, скорее всего, не замечала.

– Куда? Там мороз… – успела подумать Даша, но ее позвали к врачу, и она тут же забыла и про эту женщину, и про Анечку, и про все остальное…

… Ночной город подмигивал летящими фарами, которые освещали окно. Даша тяжело вздохнула и подошла к нему: «Ах ты, Господи, жизнь-обещалка. Все манишь-манишь, а после играешь с нами в казаки-разбойники. Кто тебя догнал? Кто успел? Никто не успел», – она усилием загнала слезы обратно словно со стороны увидела себя с большим кульком на пороге родильного дома. В театре пожалели машины или забыли – чужая забота, чужая беда.

– Пойдем домой, дочь полка…

Чужой дом. Чужой город. Чужие люди. Чужие роли. Свой репертуар до родов она не успела наработать, а после – пришлось втискиваться в чужой. И все потому, что ее тогда разнесло… Тогда разнесло, теперь разносит, а Катюшенька, ее кровиночка в сырой земле…

Даша присела к зеркалу. Из старой амальгамы проступила та давняя Даша, которой не было в этой комнате – обрюзгшая с оплывшим лицом. Она всматривалась в старое зеркало и видела себя давнюю, раздавленную одиночеством и никчемностью, – другим одиночество, но такой же никчемностью.

– Знаешь, – грустно подмигнула она отражению, – когда все плохо, оно и есть – все плохо. Везде. Ты внимательно погляди на меня сегодняшнюю.

Даша подняла руки и покрутилась. В ответ отражение сделало то же самое. Даша улыбнулась.

– Хорошего человека должно быть много!

– Дашка! Негодяйка! – Отражение погрозило ей кулаком. – Но не настолько же? Как жить собираешься?

Хотелось быть откровенной со своим прошлым, и она попыталась определиться с будущим, но запуталась. Мешало зеркало. Даша отказывалась узнавать в этой одутловатой опустившейся тетке свое – пусть давнее, но отражение, всеобщую любимицу и тайное упование половины курса. От слабого запаха копеечного табака защекотало в носу – отражение смолило одну сигарету за другой и жадно глотало дешевую водку. Ничего не оставалось, как попробовать перевести разговор на безопасные общие темы, и Даша стала рассуждать о том, что надо что-то делать с жизнью. Годы-то летят, как сумасшедшие.

– Не годы это, Дашка, время наше уходит.

– Так ведь оно, подруженька, и не заглядывало к нам.

– А чего оно у нас забыло?

Отражение внезапно и бурно разрыдалось. Пьяный язык путано и сбивчиво проклинал все и всех. Даша попыталась ответить себе на вопрос, – правильно ли она сделала, что уехала после окончания института из Москвы в этот город и в этот театр?

– Я много тебе чего могу рассказать про время. Оно постучало.

Отражение пьяно размазывало слезы по щекам, а Даша вспомнила серый и тяжелый рассвет. Постепенно, как это бывает при получении новой роли, когда ты входишь в другого человека, в Даше проросли прежние тоска и безразличие, и она почувствовала – мрачное небо так давит на голову, что хочется засунуть ее под холодную воду.

Она бы так и сделала, но лень опутала все тело. Ее усилий хватило только на то, чтобы убрать со стола на пол пустую бутылку водки. Бутылка упала и покатилась. Даша проследила за ней и наткнулась взглядом на Катькиного зайца. Привычные слезы покатились из глаз.

– Почему это так, – от размазанной туши защипало в глазах, – все куда-то уходит – близкие, время, друзья, жизнь… Пишем письма, пьем кофе, встречаемся, переливаем из пустого в порожнее, а проснешься утром с тяжелой головой и поймешь – уходит. Раньше казалось, лучшее – впереди! Это не так.

Отражение молча покачало головой – все правильно, попробуй, поспорь.

– У всех, наверное, так, – бежим куда-то вдаль сломя голову, пропускаем все, что рядом. Вот наступит завтра!.. Ну и наступило, и что? Что изменилось?

– Только я постарела, – отражение глумливо хихикнуло, – да размеры изменились… Домечталась! Дочки нет, ролей нет, мужа тоже.

– Лет пять назад еще оставались слабые шансы. – Даша неуверенным движением попыталась расчесать волосы. – Теперь, похоже, и они сменили дислокацию. А ведь вспомнить…

Как было ей не помнить? На учебные просмотры сбегался весь институт. Ни у кого не было сомнений в будущей карьере – Даше пророчили блистательный успех и в театре, и в кино. Походка – попробуй, не оглянись! Волосы – реклама лучшего шампуня! На талию равнялся стандарт.

– Погляди на меня теперь… Зеркало протирать не стоит – смазанный фокус в пыли!

Расческа запуталась в химии. Рука судорожно рвала кусочек пластмассы.

В фокусе хорошо была видна стареющая растрепа с отечным лицом в рваной сорочке. Даша хотела рассказать этой тетке про свою нелепую жизнь, про дочкин кашель и зайца, который все время попадается ей на глаза, про то, что у нее нет денег на памятник, про тихую радость оттого, что в театре помогли поставить оградку на могилке. А еще ей надо было решить окончательно – стоит ли оставаться в этом балагане, если уже давно – еще до смерти дочки – ее перестали занимать в спектаклях. Нет, она что-то играла – роли второго плана, вводы. Теперь у нее было много свободного времени для того, чтобы разобраться в себе. Вечернее настроение жило лишь смутной жаждой каких-то перемен. Но проходили дни, наставали ночи, и ничего не менялось. Даша привыкла играть маленькие роли и мечтать о больших. Придет когда-нибудь новый режиссер, увидит ее, предложит постановку, и тогда начнется полноценная жизнь.

– Я все знаю, Дашка. Режиссеры приходят и уходят, а извечное – «не вижу, не замечаю» – передается, словно по эстафете, в наследство. Ну, не видят они меня, кобели заумные! У тебя теперь иначе? – Даша неопределенно пожала в ответ плечами. – А меня в упор не замечают. Да и сама я перестала себя замечать. Живу тихо. Живу ли? Успокоилась. Научилась находить радость в редких прогулках, книжках, – отражение невесело хмыкнуло и икнуло. – Самая активная читательница в ближней библиотеке, мать твою…

У Даши заныло сердце, – там, в зеркале, Катька должна быть еще живой. Она еле сдержалась и, чтобы не завыть от ужаса, стала рассказывать отражению, что в театре приглашенный режиссер ставит «Дядю Ваню» Чехова. От собственного рассказа, воодушевилась передавая подробности того, как засуетились все, узнав, что постановщик приедет к ним прямо из Канады.

– Из самой Канады и прямо к нам, здрасьте! – Отражение рассмеялось надтреснутым голосом. – Есть ли там вообще театр? Ставили свои домашние игрища для сбора поношенных курток нищим в резервациях, – вот и вся Канада. Благотворительность обожравшихся домохозяек. Вшивота! Новые формы, новые формы! Деньги другие – вот и вся новость! А! – неверная рука с той стороны зеркала опрокинула бутылку.

Даша еле сдержала смех, когда увидела, как отражение потекло сдобным тестом на пол и принялось шарить в потемках под столом.

– Ваши дуры, небось, все уши прожужжали, – толстуха прижимала к груди спасенную емкость. – Картинки, да и только! По всем углам – шу-шу-шу! Мужики стали ходить со стрелочками на брюках, бабы вспомнили про ресницы! Ой, выбьемся в первые театры! В Москву поедем на гастроли! Хохма!

– Мне вся такая суета по барабану – чего трепыхаться? – Отражение с сожалением разглядывало бутылку на просвет. – Да к тому ж, смирилась я с судьбой, чего без толку ждать подарков и чудес?

Даша не стала рассказывать про собственные впечатления. Не до нового режиссера. Она, глохшая от горя, чувствовала себя тенью. Но актрисы сразу оценили его. Он, правда, был хорош – высокий, большелобый, с лицом актера на роли благородных отцов. Посмотрел несколько спектаклей, посидел на репетициях и через неделю на доске объявлений появился приказ: Даша – Соня. Раза четыре украдкой она читала эту строчку, даже рукой трогала. А в голове одно только и вертелось: «Почему меня?»

Дома взяла пьесу, но так и не смогла прочитать ни строчки. Вспоминала, как на третьем курсе играла Соню, как хвалили педагоги… Вот ведь как обернулось… Однако молодое состояние, связанное с ощущением юности, никак не возрождалось. Да и как после всего, что случилось… Но Даша воодушевилась, она очень поверила в то, что сможет вспомнить, наработать. Если бы она знала, что на это же уповали все в театре, – невыносимо было видеть, как скрутило ее горе.

– Воспряла! Вот он – шанс! Дождалась! – Из прошлого полыхнуло застарелой злобой. – Сижу, вот, таращусь на тебя в зеркало, а надо следить за собой, распустилась совсем, право слово, до неприличия. Завтра начну делать гимнастику. Нет, для начала – зарядку, сяду на строжайшую диету. Настали, видно, мои времена.

Отражение сладко потянулось и вылило остаток водки в стакан.

– Ты как, пьешь еще?

Даша ничего не успела ответить.

– Брезгуешь или язва?

– Или…

Все воодушевление прошло, потому что, если быть откровенной, то надо признаваться в финале-апофеозе. И честно рассказать, что репетиции идут мучительно, что у нее ничего не получается. Все перемещения по сцене выходят какими-то придуманными, слова звучат наигранно, никак не приходит искренность. Интонации, поведение – все выдает изломанность, нарочитость. Даша, правда, считала, что все это происходит оттого, что с ней режиссер репетирует не так, просто придирается, не хочет понять ее трагического состояния. А окружающие завидуют и строят козни.