Читать книгу: «Вера», страница 2

Снятие со Креста

 
Милые… Вы осторожней Его…
Руки свисают…
Колет стопу из-под снега жнитво —
Я-то – босая…
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным…
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась…
Что ж это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!..
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами…
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте, – замерз мой Сынок!
Холодно, Боже…
 
 
В наших полях и мертвец одинок.
Холод по коже.
 
 
Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит:
Тише!.. Кладите сюда, на сугроб —
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды…
Вытянул руки-то… Спи, отдохни…
Ишь, как умают…
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют…
Что ты?! Пусти, узкоглазый чернец!..
Мне в рот не тыкай
Снег!.. Я живая… Еще не конец,
Слезы – по лику…
 
 
И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.
 

Псалом второй

Господи, восстань в силе и славе Своей

Меж звезд и облаков

Меж морей и людей

Меж камней и железа

Меж яви и снов

Меж корон и венцов

Меж стальных кандалов

О восстани что спиши ты душе моя

На чужом берегу

На краю бытия

На сыром крупнозерном колючем песке

Где волна ледяная лижет ноги тоске

Боже мой

В любви шире руки раскинь

Ты всего лишь сарма

Ты всего лишь полынь

Ты емшан та степная родная трава

Я Тобою лицо утирала едва

На ногах устояв чуть жива чуть дыша

Ты мне родина

Ты золотая душа

Голомянкой Ты в толще Байкала скользишь

Ты великая боль

Ты великая тишь

Боже мой

Ты Собою весь мир озари

Где жила и любила

Свет идет изнутри

Вся монгольская синь

Лазуриты воды

Да на ней отпечатаны наши следы

Мой Господь вот Байкал Твой вот Хамардабан

Вот костер и огонь от шелонника пьян

И сидим мы вдвоем над последним костром

И молюсь я Тебе

Умолкающим ртом

И молюсь я Тебе

Сердцем как решето

Запахнувшись плотней все в заплатах пальто

И молюсь я Тебе все сильней и сильней

Господи не уходи поживи средь людей

Господи не покинь

Ни царей ни зверей

Кличь на кичку сарынь

В блеске и славе Своей

Господи утеши нас

Господи сколоти плот

Катят слезы из глаз

Синь под ребра течет

Голомянка ты желтою искрой черти

Поперек синевы все святые пути

А и кто там босой

Идет по воде

Мой Господь Ты со мной

Ты нигде

И везде

Хождение по водам

 
Едва застыл байкальский плес,
глазастая вода, —
Как по воде пошел Христос,
по нежной кромке льда.
 
 
Как зимородок-изумруд, озерной глуби гладь…
И так Он рек: – Здесь берег крут,
другого – не видать…
 
 
Карбас качало вдалеке. Курили рыбари…
Мороз – аж слезы по щеке…
Андрей сказал: – Смотри!
 
 
Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной!
И так прекрасен этот ход, что под Его ступней
 
 
Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!..
Петр выдохнул: – Душа всегда жива. И не умрет.
 
 
Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь,
То розовый, то золотой, то – изумрудный вновь!..
 
 
Гляди – Он чудо сотворил, прошел Он по водам
Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!..
 
 
Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел под ним вились, светлы!
 
 
Искрили жабры, плавники, все рыбье естество
Вкруг отражения ноги натруженной Его!
 
 
Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок!
 
 
А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах.
 
 
И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.
 
 
– Поранил ноги Я об лед, но говорю Я вам:
Никто на свете не умрет, коль верит в это сам.
 
 
О, дайте водки Мне глоток, брусникой закусить
Моченой!.. Омуля кусок – и нечего просить.
 
 
Согреюсь, на сетях усну. Горячий сон сойдет.
И по волнам Свой вспомяну непобедимый ход.
 
 
Так на Вселенском холоду, в виду угрюмых скал,
Я твердо верил, что пройду, и шел, и ликовал!
 
 
И кедр, как бы митрополит сверкающий, гудел!..
 
 
И рек Андрей: – Спаситель спит.
О, тише, тише… Пусть поспит…
Он сделал, что хотел.
 

Неверие Фомы

 
…Страна, держава гиблая —
Туманы все великие,
Вокзалы неизбывные,
Полны чудными ликами…
Да поезда товарные,
Взрывчаткой начиненные, —
Да нищие пожарные,
В огонь навек влюбленные…
Россия,
сумасшедшая!
Тебя ли петь устану я?
В грязи твоей прошедшая —
В какую святость кану я?!..
В откосы, где мальчишки жгут
Сухие листья палые,
В заводы, где, проклявши труд,
Мы слезы льем подталые?..
Полынь, емшан, седой ковыль,
Кедрач, органом плачущий, —
Да инвалидный тот костыль,
Афганский, рынком скачущий… —
Птичий базар очередей,
Котел кипящий города —
Да лица выпиты людей —
Идут, Предтечи Голода…
Пивной буфетчицы живот…
Костистые ломбардницы… —
А кто во флигеле живет? —
Да дочь наркома, пьяница…
 
 
Страна, держава гиблая!
Подвалов вонь несносная… —
Неужто – неизбывная?
Неужто – богоносная?
Неужто Ты еще придешь,
Христе наш Боже праведный,
Из проруби глоток глотнешь
Да из реки отравленной?
Гляди – не стало снегирей
И соловьиной удали, —
Гляди, Христе,
гляди скорей,
Пока мы все не умерли!..
 
 
Не верю я, что Ты придешь!
В Тебя – играли многие…
Ты просто на Него похож —
Глаза большие… строгие…
Округ главы твоей лучи —
Снега, небось, растопятся!..
А руки, словно две свечи,
Горят – сгореть торопятся…
 
 
Не верю!
Отойдите все.
Голодная, забитая,
В солярной, смоговой красе —
Земля – Тобой забытая…
И чтобы Ты явился вновь,
Во славе, не крадущийся, —
Когда Малюты жгли любовь
Церквей Твоих смеющихся?!
Не верю!..
Покажи ладонь…
 
 
Вокруг Христа сиял покой.
Из раны вырвался огонь.
И очи защитил рукой
Фома!
 
 
…Держава горькая,
Земля неутолимая —
Над водкой и махоркою —
Глаза Его любимые…
 
 
В глаза Ему – да поглядеть…
Поцеловать ладонь Ему…
 
 
…Теперь не страшно полететь
По мраку по вороньему.
Теперь не страшно песню петь —
Указом запрещенную!
Теперь не страшно умереть —
Любимому,
Прощенному.
 

Арена

 
Я молюсь за моих друзей
Я молюсь за моих врагов
И мерцает мой Колизей
Кварцем
Кровью крещеных песков
 
 
И бугрится амфитеатр
Многотысячьем лбов и лиц
Друг держись сражению рад
Враг рубись и не падай ниц
 
 
Ваша битва – битва за жизнь
Меня против а может со мной
Друг ли враг ли крепись держись
Смерть она всегда за спиной
 
 
А Господь – Он над головой
Вскинь лицо
Он же в облаках
Он же Солнце
И ты живой
И тебя несут на руках
 
 
И летят на песок цветы
Храп коней и победный гром
И во имя Господа ты
Отдал жизнь а я ни при чем
 
 
И не видит ни зги Колизей
Лязг железа грохот подков
Я молюсь за моих друзей
Я молюсь за моих врагов
 

Мать Мария

 
Выйду на площадь… Близ булочной – гам,
Толк воробьиный…
Скальпель поземки ведет по ногам,
Белою глиной
Липнет к подошвам… Кто там?.. Человек?..
Сгорбившись – в черном:
Траурный плат – до монашеских век,
Смотрит упорно…
 
 
Я узнаю тебя. О! Не в свечах,
Что зажигала,
И не в алмазных и скорбных стихах,
Что бормотала
Над умирающей дочерью, – не
В сытных обедах
Для бедноты, – не в посмертном огне —
Пеплом по следу
За крематорием лагерным, – Ты!..
Баба, живая…
Матерь Мария, опричь красоты
Жизнь проживаю, —
Вот и сподобилась, вот я и зрю
Щек темных голод…
Что ж Ты пришла сюда, встречь январю,
В гибнущий город?..
Там, во Париже, на узкой Лурмель,
Запах картошки
Питерской, – а за иконой – метель —
Охтинской кошкой…
Там, в Равенсбрюке, где казнь – это быт,
Благость для тела, —
Варит рука и знаменье творит —
Делает дело…
Что же сюда Ты, в раскосый вертеп,
В склад магазинный,
Где вперемешку – смарагды, и хлеб,
И дух бензинный?!..
Где в ополовнике чистых небес —
Варево Ада:
Девки-колибри, торговец, что бес,
Стыдное стадо?!
Матерь Мария, да то – Вавилон!
Все здесь прогнило
До сердцевины, до млечных пелен, —
Ты уловила?..
Ты угадала, куда Ты пришла
Из запределья —
Молимся в храме, где сырость и мгла,
В срамном приделе…
 
 
– Вижу, все вижу, родная моя.
Глотки да крикнут!
Очи да зрят!.. Но в ночи бытия
Обры изникнут.
Вижу, свидетельствую: то конец.
Одр деревянный.
Бражница мать. Доходяга отец.
Сын окаянный.
Музыка – волком бежит по степи,
Скалится дико…
Но говорю тебе: не разлюби
Горнего лика!
Мы, человеки, крутясь и мечась,
Тут умираем
Лишь для того, чтобы слякоть и грязь
Глянули – Раем!
Вертят богачки куничьи хвосты —
Дети приюта…
Мы умираем?.. Ох, дура же ты:
Лишь на минуту!..
Я в небесах проживаю теперь.
Но, коли худо, —
Мне отворяется царская дверь
Света и чуда,
И я схожу во казарму, в тюрьму,
Во плащ-палатку,
Чтоб от любови, вперяясь во тьму,
Плакали сладко,
Чтобы, шепча: «Боже, грешных прости!..» —
Нежностью чтобы пронзясь до кости,
Хлеб и монету
Бедным совали из потной горсти,
Горбясь по свету.
 

Иов

 
Ты все забрал.
И дом и скот.
Детей любимых.
Жен полночных.
О, я забыл, что все пройдет,
Что нет великих царств бессрочных.
 
 
Но Ты напомнил!
И рыдал
Я на узлах, над коркой хлеба:
Вот скальпель рельса, и вокзал,
Молочно-ледяное небо.
 
 
Все умерли…
Меня возьми!
И голос грянул ниоткуда:
– Скитайся, плачь, ложись костьми,
Но веруй в чудо,
Веруй в чудо.
 
 
Аз есмь!..
И ты, мой Иов, днесь
Живи. В своей России. Здесь.
Скрипи – на милостыню старцев,
Молясь… Все можно перенесть.
Безо всего – в миру остаться.
 
 
Но веруй!
Ты без веры – прах.
Нет на земле твоих любимых.
Так, наша встреча – в небесах,
И за спиною – два незримых
 
 
Крыла!..
 
 
Вокзал. Немая мгла.
Путь на табло?.. – никто не знает.
Звеня монистами, прошла
Цыганка. Хохот отлетает
Прочь от буфетного стола,
Где на стаканах грязь играет.
И волчья песня из угла:
Старик
О Будущем рыдает.
 

Богоматерь Владимирская. Икона

 
Очи ее – сливовые.
Руки ее – ивовые.
Плащ ее – смородиновый.
Родина.
 
 
И так ее глаза печально глядят,
Словно устали глядеть назад,
Словно устали глядеть вперед,
Где никто-никто никогда не умрет…
 
 
А мы все уходим. И мы все – уйдем.
…Лишь одна в Успенском соборе своем
Глядит печально, зная про то,
Что никогда не умрет никто.
 

«Тяжело спустить с постели ноги странно тело…»

 
Тяжело спустить с постели ноги странно тело
так мало весит ребра кожа волосы все уже улетело вместо сладости плоти – горчица морщин убогих Легче пуха облачной взвеси это слово дойдет ли до Бога Поволочь за собою по полу складки рубахи дойти до неприбранного стола я века назад молодая была я забывала о страхе я пела на плахе Люди казнили меня – отлетал топор ударял стальной молнией в облака Люди мне складывали костер Ветер стрелял в меня в серебренье виска Я смеялась я в пляс пускалась я ничего никого не боялась Я с великой и жаркой силой за костлявую ненависть – царской любовью платила Себя ломала ломтями горбушками корками раздавала а мне все было мало тратить себя все было мало И я думала это щедрое царство мое навеки Растащили меня по костям человеки Злато разграбили плоть растоптали а хлебную теплую душу – я еще храню в дырявом младенческом одеяле чтоб не пытали не бичевали завернула берегу прячу плачу тоской горячей А рот шевелится это моя молитва Это моя последняя – над глоткой тьмы – бритва Глядит полночный веселый стол алым вином в хрустале Светлый Праздник легко идет по земле скорлупа Пасхальных яиц расписных – радугой вокруг кулича а в кулич восковою ногой воткнута святая свеча мне со службы детишки соседские принесли в храм дойти – как до края земли Я глотну вина отщипну от кулича стану тоньше солнечного луча Я никто я сегодня ничто нигде ни за чем никого не зрю ничего не вем рубаха по полу за спиной за пятками тянется как метель Оглянулась ах не убрала постель ну и пусть это моя колыбель а я живу как в Раю меня любят те кто умер давно подойду к окну и распахну окно и в лицо увижу всю жизнь свою И вдохну ветер и ангелов синь глубоко-глубоко буду пить как холодное детское молоко мятые простыни сливки и сахар и чайник на огне вскипятить и чай заварить и чай пить как в блокаду из кружки железной пить горячим Причастьем глотать последнюю благодать Боже меня не покинь Боже до конца будь со мной не отверни лица за стеной плач людей смех детей помилуй мя Боже по велицей милости Твоей
 

Мужик с голубями

 
Мужик с голубями. Мужик с голубями.
Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.
 
 
Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.
Мешок твой заплечный весь потом пропах.
 
 
Носил на груди, на плечах голубей.
Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.
 
 
Ты больше живых нежных птиц возлюбил.
Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.
 
 
Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.
Их в небо пускал, – да простит тебя Бог.
 
 
Последний кусок изо рта им плевал.
Беззубо – голубку – в уста – целовал.
 
 
Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,
Ты к Смерти-Царице никак не привык.
 
 
К богатенькой цаце в парче да в шелках.
И голубь сидел на корягах-руках.
 
 
И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,
О том, что вот умер Земли Всея Царь.
 
 
И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, —
И плакали голуби: воля Твоя.
 
 
И бедный, прогорклый, пропитый подвал
Порхал и сиял, шелестел, ворковал,
Крылатой, распятой сверкал белизной —
И Смерть зарыдала о жизни иной,
 
 
О чайнике ржавом, о миске пустой,
О нищей державе, о вере святой,
 
 
О старом, безумном, больном мужике,
Что голубя нянчил на мертвой руке.
 

«…моя ненастная паломница…»

Нищенке Нижнего Новгорода Елене Федоровне

 
…моя ненастная паломница
по всем столовкам да по хлебным.
Моя нетленная покойница —
о, в кацавейке велелепной.
Моя… с котомкой, что раззявлена —
нутром – для птиц: там злато крошек!..
Моя Владычица, раздавлена
любовью всех собак и кошек…
Живая, матушка, – живущая!..
Ты днесь во чье вселилась тело?..
С вершок – росточком, Присносущая,
катилась колобком несмелым.
Неспелым яблоком, ежоночком,
колючим перекати-полем… —
Дитенок, бабушка ли, женушка, —
и подворотней, как престольем!.. —
Ты, нищенка, ты, знаменитая, —
не лик, а сморщь засохшей вишни, —
Одни глаза, как пули, вбитые
небесным выстрелом Всевышним:
Пронзительные, густо-синие,
то бирюза, то ледоходы, —
Старуха, царственно красивая
последней, бедною свободой, —
 
 
Учи, учи меня бесстрашию
протягивать за хлебом руку,
Учи беспечью и безбрачию, —
как вечную любить разлуку
С широким миром, полным ярости,
алмазов льда, еды на рынке,
Когда тебе, беднячке, ягоды
кидала тетка из корзинки:
Возьми, полакомись, несчастная!..
А ты все грызла их, смеялась,
Старуха, солнечная, ясная, —
лишь горстка ягод оставалась
В безумной жизни, только горсточка
гранатиков, сластей, кровинок, —
И плюнул рот, смеяся, косточку
на высверк будущих поминок,
На гроб, на коий люди скинутся —
копейкой – в шапку меховую…
Учи, учи меня кормилица,
ах, дуру, ах, еще живую…
 

Душа летит над землей. Неоконченная картина

 
…Прости, прости же, дочь. Ты положила
Туда – с собой – бутылку да икону…
И вот лечу, лечу по небосклону
И плачу надо всем, что раньше было.
 
 
И больше до тебя не достучаться.
А лишь когда бредешь дорогой зимней
В дубленочке, вовек неизносимой, —
Метелью пьяной близ тебя качаться.
 
 
Я вижу все: как входишь в магазины
И нищую еду кладешь рукою
В железную и грязную корзину,
Плывя людскою гулкою рекою.
 
 
Я вижу все – как бьет отравный ветер
Тебя, когда идешь ты узкой грудью
Насупротив такого зла на свете,
Что легче камнем стынуть на распутье.
 
 
Я вижу, как – осанистей царицы —
Ты входишь в пахнущие потом залы
Золотоглавой, смоговой столицы,
Которой всех поэтов было мало!
 
 
Но слышу голос твой – браваду улиц,
Кипение вокзалов, вой надгробий —
Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,
Ты, в материнской спавшая утробе!
 
 
О дочь моя! Да ты и не святая.
Клади кирпич. Накладывай замазку.
Пускай, немой, я над землей летаю —
А ты – мои голосовые связки.
 
 
Так спой же то, что мы с тобой не спели:
Про бубен Солнца и сапфиры снега,
Про вдовьи просоленные постели,
Про пьяного солдатика-калеку,
 
 
Про птиц, что выпьют небеса из лужи,
Пока клянем мы землю в жажде дикой,
Про рубщиков на рынке – и про стужу,
Где скулы девки вспыхнули клубникой,
 
 
Про поезда – верблюжьи одеяла
Повытерлись на жестких утлых полках! —
Про то, как жить осталось очень мало
В крутой пурге, – а ждать уже недолго, —
 
 
Про то, как вольно я летаю всюду,
Бесплотный, лучезарный и счастливый, —
Но горя моего я не забуду,
И слез, и поцелуев торопливых!
 
 
Твоих болезней, скарлатин и корей.
Глаз матери над выпитым стаканом.
Земного, кровяного, злого горя,
Что никогда не станет бездыханным.
 
 
И в небесах пустых навек со мною
Искромсанная тем ножом холстина
И мать твоя
над рюмкой ледяною,
Когда она мне все грехи простила.
 
 
И только грех один……
 

Молитва о прощении совершившему зло

 
Как плиты церковные грязны… Господь,
     Владыка, – утешь…
Стоять на коленях – смиряется плоть,
     латается брешь.
Пылающий храм – перевернутый чан,
     чьи медны бока —
Как волоком тянет меня по свечам,
     рекой сквозняка.
Гармошкою хрома небесный сапог
     (ночь-вакса-без-глаз!..)
С лодыжки стащил утрудившийся Бог,
     над куполом тряс…
Ко тверди дегтярной прибиты с боков
     гвоздями из льда
Березы, мохнатей оленьих рогов,
     дымов борода:
Козлиная, бесья, монашья, – крути,
     злой ветер, в кольцо!..
Да, Волгу по льду мне уж не перейти,
     закутав лицо…
 
 
Я, грешница, все порешив отмолить,
     явилась сюда.
Снег визгнет под валенком – заячья прыть.
     Дробится слюда
Церковных окошек – слепых леденцов,
     сладимых, цветных…
И я во сиротстве, без дедов-отцов,
     у врат ледяных.
 
 
Войду. Соль мороза стряхну с голенищ.
     Уборщик с метлой,
С ведром жестяным, – что, пронзая, глядишь
     седою совой?!..
По белым ступеням, что тверже костей,
     чей мрамор щербат,
Взойду – в нищий мир умиленных людей,
     что кучно стоят.
 
 
Кто шепчет наивно, кто знает канон
     и толк в образах,
А кто бедной мышкой молчит, опален
     огнями, в слезах…
Облезлое злато да рваный кармин
     военных икон —
И Спас так глазами кричит, будто сын
     из синих пелен…
 
 
Я слышала пули. Я видела смерть.
     Бросала на гроб
Земельные комья – морозную медь —
     на черный сугроб.
Я рот зажимала от вопля гудка,
     боясь вперерез
Железу – сама завопить – на века,
     до бездны небес.
Чреватое время откесарить нам
     слабо. Скальпель ржав.
Старухи ползут на коленях во храм
     по насту держав.
И в душном сияньи сундучных мехов,
     средь розанов свеч,
Средь баб мокроглазых в дерюге мешков: богатая печь
Беднейшей, бесстыднейшей, голой земли
     пожрала их снедь,
Они ж – на коленях – плывут, корабли —
     так страшно глядеть… —
И я поднесу троеперстье к лицу.
     И я покрещусь.
И я на колени, невестой к венцу,
     во тьме опущусь.
И хладным, тяжелым, чугунным ли ртом, —
     о, мой ли?!.. чужой?!.. —
Впечатаю лик свой в углу пресвятом
     иконы большой.
От радужных слез – кто там вмазан в левкас,
     уж не различу,
Но вбок не запрячу я бешеных глаз,
     но вскину свечу —
Над серыми маками козьих платков —
     горящим перстом:
Средь горечи, гнева – молюсь за любовь
     скулящим щенком,
Средь ярости, яда – пожарищем рта
     хриплю тяжело:
Прости, о Господь, и тому, без креста, свершившему зло,
Умывшему руки пахучей водой
     из чаши литой
Над миром, где чад и беда за бедой
     и кровь под пятой,
Над миром, где вспыхнут дитячьи глаза
     на хлеб: укради!.. —
Незрячая, выстывших рек бирюза
     на чахлой груди
Восхолмий и падей, где плачет мужик
     в сугробе, нагой,
С чернильной наколкою лысый старик,
     под звездной слегой.
 

Ход юродивой Ксении по облакам

 
По шершам, занозам бревен проведу рукой…
Вот вы, розвальни, какие – Царские Врата:
Там – солома, там – полома, там – полны тоской
Очи голые, нагие, смольные уста.
 
 
И в березовые сани сяду, помолясь:
Вы, рыгающие дымом Адские возки!.. —
Расступись!.. – и полечу я в звезды, снег и грязь,
И солома будет точно золота куски!
 
 
И, пока лечу я в санках, обозрю прогал,
Где родилась, где крестилась, где метель и мрак,
Где прижался псом бездомным да к босым ногам
В колпачонке с бубенцами – мой Иван-дурак…
 
 
И я век, платок суровый, да прошью насквозь:
Костяной, стальной иглою – так обожжена!.. —
Так вобьюсь в березов полоз, да по шляпку гвоздь,
Дщерь воронья, мать сорочья, снегова жена!
 
 
Шибче, розвальни, неситесь!.. —
всех перекрещу:
И преступных, и доступных, и в крови по грудь,
Саблезубых и беззубых – всех – до дна – прощу,
Ибо мал, печален, жалок наш по снегу путь.
 
 
Наши розвальни кривые, кучеры – кривей,
Наши воры – сапогами – в ребра лошадей,
Но как нищ весь путь наш, люди, во снегах полей,
Но как больно отрываться, люди, от людей.
 
 
И машу, машу вослед я лапкою худой,
Лисьей лапой, птичьей цапой, лентою со лба:
Вы запомните мя, люди: в небе – над бедой —
Простовласая комета, горькая гульба.
 

«Весь век мой высечен. Изрезан до кости…»

 
Весь век мой высечен. Изрезан до кости.
Передо мной мерцают сани,
Как шуба на снегу.
Народ, прости.
Гляди дегтярными глазами.
 
 
Кричала… пела… Нет моей вины,
Что вы в парче, мерлушке и финифти.
Брусчаткою расколотой страны
Вы под ногой меня не сохраните.
 
 
Был страшен век. Есть страшен приговор
Ему, распявшему колькраты
Детей и птиц, Дух, Слово и Простор,
В чьи длани вбиты мертвые солдаты.
 
 
Я в розвальнях, – а бревна иней скрыл…
Да сиречь: локти, голени и спины… —
Качусь; мохнатый снег – подобьем крыл;
На холоду железом синим стыну.
 
 
Прощай, мой век! Проехала твои
Расколы, копи, рудники, болота!
От ненависти Божьей – до любви
Звериной, до соленых ребер Лота!
 
 
До челюсти ослиной, коей мы
Врага в жестоких битвах побивали,
От воли неба – до камней тюрьмы,
Где нас пытали, где мы хлеб жевали…
 
 
Остались сани! Волка бешеней, народ
Ледово скалится, и пяткой клюкву давит,
И помидоры из бочонка в рот сует,
И на черницу в розвальнях плюет,
И в облаках орлицу славит!
 
 
А я?!.. – В собачью шубу запахнусь
Потуже; бирюзовый крест запрячу
В межгрудье; шею вытяну, как гусь,
Смотря обочь, шепча опричь, обаче.
 
 
И с напряженьем, будто бы суму
На спину взваливая неподъемно,
Я над толпой двуперстье воздыму —
Язык огня – над ночию огромной!
 
 
И высвечу! И краденые клады освещу!
И озарю позорные подземья и подвалы!
Перекрещу! Пересвищу! Прощу
Вязанки преступлений небывалых!
 
 
Весь дикий, весь великий волчий грех,
От первородства до могилы сущий, —
О, розвальни трясет… – прощаю всех,
Рожденных, и погибших, и живущих!
 
 
И на меня так пялятся глаза —
Так тычут пальцы – рты в раззявстве ширят —
И блеет бедной музыкой коза,
И запах гари, и медяшки-гири,
 
 
И кошкой – старикашка на снегу… —
Он по зиме – босой, и я – босая…
А кони мчат, и больше не могу,
И вон с земли – в зенит – метель косая!
 
 
И я лечу, откосно, круто – вверх…
Вы с норовом, кудлатые лошадки!..
Буран – острей ножей – в лицо, и смех,
И ягоды червонной выплес сладкий
 
 
Под языком!.. и вдаль – по облакам!.. —
И вширь – по праху, воздуху и пуху,
Белесым перьям, угольным мешкам —
До слепоты, до исступленья духа!
 
 
Я в небесах! Я, дура, в небесах!
А вы меня – на черном льду – топтали…
Я бирюза на снеговых цепях,
Я метка на лоскутном одеяле!
 
 
На знамени я вашем бахрома!
Запечена я в нищей сайке – гайкой!
И оттого я так сошла с ума,
Что я на ваши звезды лаю лайкой!
 
 
И выпрыгну из розвальней! И побегу
Я босиком – по облакам пушистым!
Я умереть могу! Я жить могу!
Я все могу! Я синий камень чистый!
 
 
Я крест ваш, яркий бирюзовый крест!
Я к вам из туч свисаю на тесемке —
Вам не схватить! Сухой и жадный жест.
Не перегрызть! Не оборвать постромки!
 
 
И платье все в заплатах, и шубняк
Когтями подран, и глаза-колодцы,
И – кто мне в пару?!.. кто из вас дурак?!.. —
Пускай за мной по облакам увьется!
 
 
Бегу!.. – древесной тенью на снегах.
Крестом вороны. И звездой в разрывах
Рогожных туч.
И – человечий страх:
Как в бирюзовых, Божиих мирах,
Как в небе жить?..
Не хлебом… люди живы…
 
 
И, облака измеривши пятой,
Смеясь, подпрыгивая, клича, плача,
Прикидываясь грешной и святой,
Кликушей, сойкой, головней горячей,
 
 
Все зная, все – что на земле убьют!.. —
Распнут зубами, зраками, плевками!.. —
Танцую в небе, шут, горящий прут,
Салют – над скатертями, коньяками,
 
 
Над крыльями духов, над тьмой параш,
Над кладбищами вечных малолеток —
Мой грозный мир, теперь ты не продашь, —
Жестокий пир, дай неба – баш на баш!.. —
Свой синий крест нательный
     напоследок.