Читать книгу: «Демонократия, или Охота на ведьм по-русски», страница 3

На подступах к Голгофе

– И как Леночка будет жить, если Бородинов проиграет выборы? Что с тобой будет?

Толик – мент. Моя судьба его заботила с того момента, как он впервые увидел меня 15 лет назад. Два года наблюдал за мной со стороны, а потом пошел «на абордаж». Стал другом семьи. Учил жизни. Капал на мозги. Фамилия Бородинова ему не давала покоя. И не только ему.

Феномен Бородинова, главы администрации Энска, бывшего председателя горисполкома заключался в его харизме. Он умел, властвуя, маневрировать и давить одновременно. Он был продуктом своего времени – умелым чиновником, идеологом и не слишком образованным человеком. Но он умел учиться и видеть знаки судьбы во всем. Даже тогда, когда этих знаков не видело большинство окружающих.

Когда Михаил Горбачев объявил перестройку, Бородинов приехал в гнездо коммунистов – на арматурный завод. Ему предстояло объяснить парторганизации, куда подевалось из продажи сливочное масло, стиральный порошок, мыло и колготки. Вместо пламенной речи об угрозе устоям коммунизма и клеймения «дерьмократов», Бородинов повел речь о неотвратимом периоде частной собственности, фермерстве и новом политическом мышлении. На дворе был январь 1991 года. Парторганизация безумствовала, Бородинову не давали говорить. Я тогда работала редактором партийной многотиражки и должна была освещать процесс пригвождения Бородинова коммунистами к позорному столбу с позиций парткома. Но я применила принцип плюрализма. Показала две точки зрения, не оспорив Бородиновскую, а приняв ее как данность. Это было дерзостью неслыханной.

После выхода статьи партком вымер на два дня. Потом изо всех углов Энска потянулись старички с палочками с требованиями: Бородинова – на «ковер» бюро крайкома, меня – вон из газеты.

Бородинову такая постановка вопроса была кстати. Он уже чуял, что настало время зарабатывать политический капитал на скандале и распрях с КПСС. Меня от расправы он спас вместе с секретарем заводского парткома Томиловым. Почему парторг сделал это, не знаю. Вероятно понимал, что времена грядут действительно иные.

После той статьи и нашествия дедушек с партбилетами, многие из которых использовали свое членство в партии как право на льготы и преференции в виде получения жилья, земли под дома и дачи, автомобилей, «левых» талонов на мыло и колготки, я позвонила в приемную Бородинова и предупредила о готовящейся против него акции. Бородинов назначил мне встречу.

– Входи, – сказал он, едва я ступила на порог его кабинета. – Надо создавать свою газету. Независимую. Берись, я помогу. Сроку тебе – месяц.

Ровно через месяц я выпустила первый номер «Независимой Энской газеты». На пустом месте. В глухой провинции, в регионе, где на тот период не было даже факультета журналистики в вузах. Найти людей, мало-мальски владеющих пером, было сложно. Я брала работников с улицы. Выбирать было некогда и не из кого. Довольствовалась тем, что человек любил писать и кое-что смыслил в местной «кухне». Бородинов помогал. Мы не знали никаких проблем с зарплатой, получали ее в отличие от очень многих городских структур, что называется, день в день.

То было время эйфории. Мы могли всё, мы говорили всё, нас читали, мы были свежей струей в затхлом пространстве чинопочитания, лести и лживости, составляющих основной психологический фон мелких городков.

Наверно, я работала слишком хлестко, слишком нетипично, кусалась слишком больно. Ведь женщине на Кавказе, в «красном» регионе полагается молчать и ходить глаза долу вне зависимости от профессии. Но когда женщина такие правила игры не приемлет, и публично любопытствует на предмет внезапного банкротства предприятий или целых банков, когда своим пером и логическими выводами раскрывает тайны мужских игр и бьет покарманам, она перестает быть женщиной.

Потому что однажды, после кулуарных сплетен, что с этой Феникс пора что-то делать, Бородинов объявил мне:

– Пойдешь работать ко мне.Газета себя уже изжила.

Как в воду глядел. «Независимая» умерла с моим уходом. Бородинов сделал ставку на телевидение. К тому времени тот канал, с которого мы с казаками выходили в свой скандальный эфир, был закрыт. Его хозяева не смогли дать ума самому мощному и эффективному СМИ. Бородинов заполнил нишу, предоставив новому телевидению «Логорифм» помещение в здании администрации. Это случилось 8 марта 1993 года. Как подарок. Впрочем, точно – подарок.

А спустя несколько месяцев он объявил:

– Иду в Думу. Решил.

«Бодаться» с коммунистами было непросто. Но мы победили. Я тогда отрабатывала имиджевую технологию, которая в те годы только начинала практиковаться – политическую рекламу и пиар. Никаких экстрасенсов, чернухи и вранья, зомбирования и накачки энергией. Только экспрессия, зажигательные речи, вера и чистые помыслы.

Благодаря этому Бородинов уже будучи харизматической личностью демократического окраса предстал перед народом еще более выигрышно. Он был хорошим учеником: за краткий предвыборный период научился точно расставлять акценты и чувствовать аудиторию. Его слушали как Остапа Бендера перед васюкинцами, раскрыв рот. Он упивался собой и новым временем, и впитывал в себя все, что советовала и говорила я. Он верил мне, а я… Пожалуй, да, я любила его и работала с ним самоотверженно и даже самоотреченно. Чувство помогало мне вести его к победе.

На утро после выборов он вызвал меня к себе в кабинет. Там сидела редактор главной областной газеты «Ставгородская правда» Марина Коркина. Она приехала поздравить победителя. Бородинов обнял меня и сказал, что 80 процентов его победы – моя заслуга. Он об этом помнил всегда.

И вот теперь, когда Толик ядовито спрашивал, как я буду жить, если Бородинов проиграет следующие выборы, в его вопросе была железная логика: моя семья на тот момент уже была разрушена, а стало быть, «стены», чтобы спрятаться в случае поражения любимого шефа, не было. Да и работать в городе, где каждый с удовольствием будет тыкать вслед пальцем, что ты была помощником того самого Бородинова, «развалившего партию», и добавлять шепотом «и любовницей» – приятного мало.

Насчет любовницы смею разочаровать: не была. Мне нужно было или всё, или ничего. Но Бородинов был женат. И попутно увлечен не мной. К тому же два года пребывания в первой Думе сделали его иным человеком. Мои слова, что политический капитал растерять проще, чем накопить, он перестал слышать.

За полгода до выборов в Думу второго созыва он все же умудрился набрать очки в связи с событиями в Буденновске. В июне 1995 года Бородинов вместе с другими депутатами сел в первый автобус колонны боевиков, покидавших расстрелянный город. Это Бородинов имел телефонный разговор с тогдашним премьер-министром Черномырдиным, транслировавшийся на всю страну. И тогда решил, что для укрепления имиджа и вторичной победы этого достаточно. Впрочем, интуитивно он чувствовал, что может проиграть, поэтому долго колебался, стоит ли ввязываться в очередную гонку за мандатом, и о своем решении баллотироваться во вторую Думу объявил за несколько дней до окончания регистрации кандидатов. И проиграл.

Он не был готов к новым технологиям – подтасовке голосов, подкупу избирателей, к согласованию своей кандидатуры в областных верхах. Он хотел пройти напролом как в первый раз. Но коммунисты к 1995-му году стали умнее и готовились к выборам серьезнее. Они шагали из дома в дом, «от уха к уху» там, где Бородинов пытался с экрана телевидения донести демократические идеи, ставшие к этому времени не просто непопулярными, но ругательскими. И поражение Бородинова было в сущности осколком поражения системы ценностей, которая не смогла укорениться в обществе по той же самой причине переоценки самозначимости отдельных личностей.

Да, без Бородинова мне было неизмеримо труднее. Я оставалась один на один с системой, в которой являлась чуждым элементом, инородным телом. Но хуже всего было то, что я оставалась лицом к лицу со своим главным недругом Ильей Теллером.

Это редкий типаж, который в советские годы был просто немыслим на высоких руководящих постах. Илья – роль второго-третьего плана, требующая регулярных пинков. Его правая рука никогда не знала, что делает левая. С виду он казался просто душкой: милая улыбка, очочки на носу, заискивающий взгляд. В какого же монстра он превратился, вкусив власть первого лица! И этого человека «породил» и «повесил» на шею Энска никто иной, как тот же Бородинов.

Дело в том, что, уходя в Думу с должности главы администрации города и района, Бородинов оставил «на хозяйстве» своего зама Илюшу. Скромнягу экономиста-плановика. Предполагалось, что в случае форс-мажорных обстоятельств типа поражения на выборах Бородинов вернется в свое кресло главы. Не тут-то было. Надобность возникла, но Илюша уступать кресло не захотел. Бородинов ушел в бизнес, в котором ничего не смыслил. А его верный зам намертво прирос к мэрскому креслу.

Илья меня ненавидел всеми фибрами души. Так получалось, что его при мне неоднократно «драли» вышестоящие чиновники. Однажды в студию «Логорифм» на прямой эфир ко мне приехал глава региона Кавказских Минеральных Вод Алексей Кулаковцев, ныне спецпредставитель президента в одной из республик Северного Кавказа. Кулаковцев без преувеличения слыл самой колоритной и перспективной личностью, был дружен с Бородиновым. Эти два рослых, спортивных, красивых, нестандартно мыслящих мужика, одним своим видом бросали вызовСтавгородчине, для которой образ первого лица непременно ассоциировался с отвислым животом, красным лоснящимся лицом и бегающими, заискивающими глазами. Кулаковцев пришел в студию, минуя кабинет Ильи Теллера. О прибытии своего шефа Илюша узнал из телевизора уже во время начала передачи. Для него это был шок. Он метался по кабинету и кричал, что порвет меня на куски. В джентльменстве и пунктуальности главы региона Кулаковцева мэр Теллер усмотрел личные происки журналистки Феникс. Самое скверное было то, что до перерыва в вещании, до первой рекламной паузы, Илья не мог попасть в студию, которая находилась у него, простите, под задом – двумя этажами ниже. Когда же путь в студию был открыт, Илья предстал перед Кулаковцевым в виде послушного и слегка обиженного мальчика для битья, на котором сломались розги: глава курортного региона битый час выпускал пар, отвечая в прямом эфире на вопросы энцев по поводу безобразий в коммунальном хозяйстве, в сфере социального обеспечения, то есть по сути отвечал за огрехи мэра.

Теллер стоял навытяжку, опустив голову, подарив мне один выразительный по своей убийственности взгляд. Что означало: «Свою игру ведешь? Против меня? Всё, Феникс, держись!». Не вела. Просто работала. И не считала необходимым согласовывать с главой города кандидатуры участников своих передач.

Жаль, что вскоре на перспективного Кулаковцева окрысилась теневая областная элита и буквально «закопала» его. Сначала был состряпан президентский указ об отстранении Кулаковцева от должности за нецелевое якобы использование бюджетных средств – денег из федерального бюджета, вырванных с кровью для развития региона и розданных под проценты руководителям перспективных отраслей народного хозяйства. Деньги нужны были всем. И тогда Кулаковцева разве что не носили на руках. Но отдавать деньги не захотел никто. Многомиллионный кредит окрестили «кредитом Кулаковцева» и повесили на его шею. Потянулись судебные дела, потом умница Кулаковцев, выиграв все суды и разорив попутно несколько газет, поспешивших обвинить его в «нецелевке», уехал из области. Правильно. На Ставгородчине иная шкала ценностей…

Однажды Теллер, которому я досталась от Бородинова в качестве помощника по связям с общественностью, вызвал меня в кабинет. Он очень хотел, чтобы я предоставляла ему полную информацию о том, что и с кем говорит Бородинов, с кем встречается, какие бумаги я за него подписываю. А это действительно имело место. Бородинов почти все время был в Москве, а народ шел к нему валом в Энске – беженцы из Баку и Душанбе, из Чечни, спитакские страдальцы, кого только не было. И у всех проблемы – прописка, жилье, работа. Бородинов разрешил мне самостоятельно принимать решения. Я и принимала. И депутат, и избиратели были довольны. Не доволен был один Илья. Он хотел видеть меня в амплуа стукача и любовницы одновременно, сидеть в кресле своего бывшего шефа Бородинова, рулить городом и ни за что не отвечать.

Отношения обоих моих шефов из деловых и доверительных постепенно стали напряженными. Поводов было достаточно. Разные политические лагеря: один – демократ, другой – коммунист. Разные взгляды на местное самоуправление: один – за, другой – резко против. Разное видение политических перспектив друг друга: Бородинов видел Теллера исключительно своим замом, Теллер видел себя мэром, начисто исключая Бородинова из сферы своих интересов. А тут еще я.Теллер «прессовал» меня, Бородинов деликатно, но твердо ограждал от нападок. В его отсутствие я мужественно сносила удары одного и никогда не жаловалась возвращавшемуся из Москвы другому, была помощником обоих, пытаясь в работе двигаться в двух направлениях одновременно. Ситуация была дурацкая. Я застряла между двумя облаченными властью мужчинами, одного из которых любила, а другого терпела.

И вот теперь в ответ на завуалированный приказ докладывать обо всех деяниях Бородинова я не выдержала:

– Илья Михайлович, между вами с Бородиновым огромная пропасть возникла. Я сижу в шпагате над этой пропастью. А вы одну мою ногу со своего края сталкиваете. Вы хотите, чтобы я полетела вниз? Зачем это вам?

Илья пулей вылетел из-за стола:

– Как ты хорошо сказала! Как правильно!

В этом был весь Илья.

После этого разговора телевидение «Логорифм» приказало долго жить. Илья сначала отобрал помещение у студии, потом прекратил финансовую помощь. Работать со СМИ, просвещать население он не хотел: меньше знают, крепче спят. В моду опять вошли кулуарщина, замалчивание проблем, тактика двойных и тройных стандартов, забытые при Бородинове.

Вскоре из Пятигорска в Энск приехала съемочная группа областного телевидения. Обо мне снимали коротенький документальный фильмец. Мне надлежало красивой походкой пройти по площади до мэрии. Ветерок теребил волосы и вздымал полы розовой шелковой мини-юбки, я жмурилась от слепящего солнца и – нос к носу столкнулась с Илюшей. В компании двух престарелых граждан он тормознул меня, закрыв обзор оператору с телекамерой, и традиционно, как обычно без малейшего повода, заорал:

– Что ты себе позволяешь? Я выгоню тебя из кабинета!

И пошел прочь. Я оцепенела. Подлетели оператор с журналисткой:

– Что случилось?

Я нацепила на лицо безмятежную улыбку и сказала, что мэр не вкурсе идущих съемок и подбросил мне на ходу новую тему, которая его крепко озадачила. Журналистка облегченно вздохнула, оператор ушел на исходную позицию, я повторила красивую проходку по аллее к мэрии. Что творилось в моей душе, не узнал никто. Как я и сама не поняла, о чем опять орал и чего от меня хотел этот странный мэрик.

Самое удивительное, что повода в чем-то меня обвинять у него не было ни малейшего. Я только что вернулась из отпуска и «насолить» Теллеру чем-либо просто физически не успела. Впрочем, врачи говорили мне, что у него ассоциативное мышление. Это как болезнь. Каждая клеткаэмоционально нездорового организма запоминает реакцию на какое-то будоражащее событие или объект и впоследствии выдает эту реакцию всякий раз, когда больной видит этот объект или попадает в аналогичную ситуацию. Иными словами, синдром «красной тряпки». Так Илюша реагировал на меня. Так неуравновешенный человек инстинктивно чувствует неподвластную ему силу и стремится поработить, уничтожить ее носителя. Ему было мало лояльности и внешне уважительного отношения, ему мало было даже огромной дистанции и полного прекращения контактов. Ему было необходимо довлеть. В каждом моем слове – печатном или эфирном – он выискивал подвох и подтекст и втайне мечтал с позором изгнать меня сначала из кабинета в мэрии, которую он считал своей собственностью, а после и из города. Он чуял, что я не люблю его родной Энск, и был абсолютно прав. Этот город рождал во мне тоску и отвращение. Я считала, что отбывала там 20-летнюю каторгу.

Энск – древний городишко, население которого делится на две почти равные части: тех, кто только что освободился из мест заключения, и тех, кто вот-вот туда отправится. Не случайно именно в Энске в середине прошлого века состоялся первый всесоюзный съезд воров в законе.

На территории Энского района расположились сразу несколько тюрем и колоний всесоюзного значения. Их обитатели по окончании сроков оседали тут же. Места – почти курортные, недалеко Домбай, Теберда, Кисловодск, Приэльбрусье… Чем не жизнь? В городах-курортах бывших зэков, конечно, не прописывали, а в Энске – с дорогой душой. Тут были промышленные предприятия всесоюзного значения, вредные производства и кому, как не освободившимся из мест заключения, занимать здесь рабочие места. Потому и из учебных заведений в Энске со времен царя Гороха были только ПТУ и пара техникумов. И хотя в последние годы сии учебные заведения гордо переименовались в колледжи, а на территории города появился косой десяток филиалов вузов, суть осталась прежней – образовательный, интеллектуальный уровень Энска низок чрезвычайно. Даже развал Союза и приток русских из бывших республик не сильно изменили интеллектуальный и культурный фон города. Беженцы из Средней Азии, Закавказья, Чечни, будучи генетически более приспособленными к жизни в нетитульных регионах, не могли адаптироваться в российском Энске.

– Здесь какой-то другой, непонятный народ. Каждый норовит тебя объегорить, – делились русские из Грозного.

Да что ж тут непонятного? В Энске просто действует кланово-родственный принцип существования. Для того чтобы здесь жить и работать, надо быть принятым либо в ряды национальной диаспоры, либо в семью с глубокими энскими корнями. Неважно, какими – алкоголическими, наркоманскими, преступными, компартийными, трудовыми… В противном случае ты навсегда будешь здесь чужаком, какой бы вклад в развитие экономики, политики, культуры Энска ты не внес.

Доказательства такого утверждения похоронены на городском стадионе. Здесь под травяным покрытием находится братская могила. На ней каждый День города топчется под бесноватую музыку толпа нарядных горожан, клянутся служить на благо всей Ставгородской области доморощенные политики. Сколько человек похоронено и от чего они умерли? Об этом известно немного. По свидетельству старожилов, похоронены на стадионе коллежские асессоры и прочая интеллигентская братия, которая не могла ужиться ни с народом Энска, ни с его моровым климатом.

А ведь был лет 200 тому назад Энск первой столицей Ставгородчины! Расположенный в яме между гор, этот городишко всегда накрыт туманом, а в славную компартийную пору, когда провинция финансировалась по остаточному принципу, утопал в болотах и грязи. Еще Энск славен тем, что в 5–4 в.в. до н. э. скифы использовали его окрестностидля захоронения погибших от рук темных сил соплеменников. По сей день Энск славится своей «чертовщиной» – большим количеством гадалок, ворожей – и притягивает к себе людей с паранормальными способностями.

Кстати, про Илюшу в городе открыто говорили, что он обращался к бабкам-колдуньям за получением черной силы. Был период, когда Илья заметно чах, болел, лежал с гипертонией и инфарктом в больнице. Потом в один миг вдруг стал здоровым и красивым, помолодел и ринулся в политические бои с норовом 30-летнего мужичка, хотя на самом деле справлял «полтинник». Интересно, но в это же время в семье Ильи возникли проблемы: лишилась почки дочь, занаркоманил родственник, умственно стал отставать внук. Понимал ли, с чем это связано, карьерно устремленный мэр? Что таким образомблизкие платят по его счетам? Вряд ли.

А вообще Энску, конечно, есть, чем гордиться. Он лежал в центре Великого шелкового пути. На площади, где сегодня с протянутой в будущее рукой стоит памятник Ленину, бушевали пышные ярмарки. Сюда любили наезжать грузинские князья. Отдавая честь городу-крепости, защищавшей южное порубежье от набегов черкесов, отпрыски знатных родов заезжали в казачью Никольскую церковь, сборно-разборную, без единого гвоздя и без фундамента, но убранную с царским величием и роскошью. Куда коммунисты подевали золотые оклады древних икон и где, в каких праведных боях с черкесами их брали кочевые казаки, архивных свидетельств нет. Энск умело прятал концы в болото. Поговаривают, что исторические документы, летопись судьбы древнего города хранились в другой церкви, которую во время оккупации взорвали фашисты. Буйствовали они в городе изрядно. Притом, что подполья с Энске не было. Напротив, жители его окрестностей прославились тем, что приветствовали оккупантов белым конем с попоной. Что не мешало фашистам истреблять мирное население.

После войны Энск долго не мог оправиться. В начале 80-х годов основная часть населения всё еще жила в хатках с земляным полом, в грязных общагах и работала в литейных цехах арматурного завода. Жилье здесь почти не строилось. Основой существования была идеология ленинизма. Ее боялись не меньше оккупантов. Главным принципом существования было не сметь свое мнение иметь. Малограмотные и плохо образованные люди были дешевой рабочей силой вредных производств, рабами горстки партбоссов, сидящих в местном белом доме. Их ненавидели и в их ряды стремились. И ненавидели тем сильнее, чем более были удалены от них.

Энск можно было бы назвать городом нищих, но вот ведь, что странно. При низком уровне жизни, который стал особенно нагляден в перестроечный период, деньги здесь были почти у всех. Уже не платили вовремя зарплату, волна за волной шли дефолты с инфляцией, уже закрывались производства, мыльными пузырями лопнули несколько банков, казалось, еще немного и город ждет социальный взрыв. Ничего подобного. По сей день при фактически нулевой занятости населения самые новые модели автомобилей, в том числе и иномарок, появляются именно в Энске и на душу населения их приходится больше, чем в других городах области.

Разросся частный сектор. На дома-дворцы просто залюбуешься. И это после сгоревших «в чулках» миллионов! Такое впечатление, что каждый истый горожанин только и ждал возможности обналичить некие закрома, чему коммунисты со своей идеологией препятствовали. Этому феномену удивляются все пришлые люди. Потому что «делать деньги» в этой «дырке от бублика» негде. Свиньи во дворах, голуби, дачные участки, куры и яйца, пасеки – это лишь доход, прибавка к пособию по безработице, но никак не капитал. На одних яйцах хоромы не отстроишь. И не могли все энцы скопом ограбить местные банки – «Агропромбанк», «Кредо», «Проминвест». Деньги отсюда растащили по карманам единицы.

«Фишка» же в том, что генетически коренные энцы – асы по деланию денег из воздуха. «Украл-сел-быстро вышел-снова украл-помог сесть другому» – лейтмотив поведения горожан, свято чтимый, передаваемый из поколения в поколение и оберегаемый от ушей пришлого люда.

Илюша Теллер Энск любил беззаветно и взаимно. Потому неоднократно избирался его мэром. Он был свой. И не мог мне простить копания в тайнах истории его родного города.

Работать вместе мы, конечно, не могли. Даже существование на одной территории было проблематично.

Положение тогда спасла Марина, редактор «Ставгородской правды». Она давно меня зазывала в газету, но Бородинов столь же упорно не отпускал: «Мне «птица Феникс» и самому нужна». Но когда он проиграл выборы, и я стала ничейная, а под Теллера «ложиться» ой, как не хотела, предложение Марины было для меня спасением.

Когда я принесла Илье заявление о переводе на должность собкора «Ставгородской правды», он удовлетворенно хмыкнул: я перестану маячить у него перед глазами, лезть «куда не надо», а в случае чего в Ставгороде ему будет сподручнее запрессовать меня чужими, еще более властными и цепкими руками.

«Ставгородская правда» находилась под контролем и финансированием высшего областного руководства. Позволить отдельно взятой журналистке делать в области погоду, ни один его чин не мог.

В «Ставгородской правде» в середине 90-х годов царил матриархат. Марина Коркина умело управляла редакцией, пресекая малейшие поползновения «акул пера» на внутренние распри и подковерщину. Тогда в кадровой политике редактора был ясный и четкий критерий – профессиональная состоятельность, светлая голова и трезвый образ жизни. Коллег с другими приоритетами Марина не держала.

У нас с ней сложился неплохой тандем: она знала, что я никогда ее не подставлю и если пишу, то проверять за мной факты нет надобности. Я знала, что при всей строгости Марины ко мне, при ее принципе дистанцирования от подчиненных, она всегда рядом и в случае нужды поддержит и поможет.

Илья при таком раскладе дотянуться до меня не мог, хотя и сделал ряд безуспешных попыток, категорично пресеченных Мариной. В состоянии творческого подъема и эйфории я благополучно и спокойно проработала в газете два года и даже удостоилась областной премии союза журналистов. И если бы не Василий…

Этот человек по фамилии Балдуев появился в газете неожиданно. Его выдворил из Кубани партбосс Полозков. Вася сначала крутился в областной думе, потом явил свой лик в «Ставгородской правде» в образе заместителя Марины. Мое сердце тревожно заныло. «Каиафа» подобрался ко мне слишком близко.

До Васи замом Марины долгое время был порядочный человек, писатель, интеллигент и умница Сергей Белоконь. Он аккумулировал лучшие традиции журналистики в регионе. Как он ругал себя, когда под напором охочего до кресел Васи Балдуева ушел из «Ставгородской правды» в областную администрацию пресс-секретарем губернатора!

– Если бы ты знала, какая это клоака! – не выдержал однажды Сергей, уже начавший крепко садиться «на стакан». – Никогда, слышишь, никогда не работай с этой властью. У нее нет ничего святого. Убьют, раздавят, уничтожат. Не покупайся!

Мы с ним взаимно уважали друг друга. Но как же он стал пить… Писать «оды вождю»ему было нестерпимо, называть белое черным – немыслимо, а оставаться человеком в лабиринтах ставгородской власти – невозможно. Карьера была окончена, дни – сочтены, а следом пришла смерть. Вот на его-то место и пришел заместитель главного редактора Вася.

Собственно, стычек с ним у меня как таковых не было. Я помнила «завет» экстрасенса Николая: смех разрушает зло! И при каждой встрече с Балдуевым растягивала в улыбке рот и разговаривала не иначе, как смеясь. Шутила, сыпала афоризмами – защищала свою энергетику. Обратила внимание на одну особенность: Вася не умел смеяться! Он издавал некие звуки, сотрясаясь массивным телом, но глаза его при этом оставались совершенно бесчувственными и – растерянными!Более того, на мой смех редактор реагировал нервно, у него начинала трястись голова как при болезни Альцгеймера (свят, свят!), дрожали руки. Напрашивался вывод:Вася конкретно вампирил и интуитивно чувствовал, что не получает от меня нужной ему порции негативной энергии. Понять, в чем дело, он не мог. Но начал меня тихо ненавидеть.

Поначалу несколько раз Вася сунул свой нос в мои материалы, внес совершенно идиотскую правку, вычеркнув аналитику и выводы. Я дала понять Марине, что свои тексты хотела бы видеть на ее, а не на его столе. Больше Вася меня не правил. В роли зама он был безобиден и очень хотел влиться в непростой журналистский коллектив. Он уже знал, что Марина готовит почву для ухода из газеты на повышение. Надо было только выждать. Вася не умел ждать.

Однажды Марина зашла в свой кабинет и увидела вальяжного зама развалившимся в ее кресле и отправляющим факс.

– Не рано ли, Василий, вы заняли мое кресло?

Василий знал, что не рано. Вопрос с ним был уже решен на самом Черноворонском верху. Вася умел быть нужным власти. И в один прекрасный день, когда старейшая на Юге России газета «Ставгородская правда» отпраздновала свой 80-летний юбилей, судьба редакторского кресла решилась окончательно: вскоре в него сел никому в области неизвестный молодой мужчина с замашками леопарда и гиены одновременно.