Читать книгу: «Пути неисповедимые», страница 12
Раньше ему не приходилось соприкасаться с людьми касты Э, но это не мешало их не любить, считать плохими специалистами за то, что те получали новые машины, а в касту М сдавали разбитые, изношенные, и, прежде чем сесть за управление, аэролёт приходилось долго приводить в надлежащее состояние. И вообще, по его мнению, в касте Э все люди изнеженные, неприспособленные, много о себе возомнившие, а Художник этому подтверждение. Чудак, он уже который день отирается в аэропорту и пристаёт ко всем аэролётчикам. Сам-то он, летая по этой трассе, насмотрелся на невольников. Люди касты Э не понимают, что человек, это тот же птенец: выпал из своего гнезда-касты – возврата туда нет. И правильно. В мире много лишних людей, не убудет. Он любил аэролёты и не любил людей.
Аэролёт скрылся за горизонтом. Когда через два часа тем же курсом проследовал другой аэролёт, стало понятно, что их путь пересёкся с аэролинией, и никто их не ищет, хотя найти было бы не трудно. Надежда на спасение угасла… Измученные и поникшие, с трудом передвигали ноги и, если в небе пролетал аэролёт, уже как будто не замечали его.
Часть пятая
Глава первая
Грузовой аэробус прибыл утром. В этот раз вместе с оборудованием привезли живой товар. Рабов доставили в оборудованном лавками узком отсеке, куда их набили так, что невозможно было повернуться.
Аэробус приземлился на бетонной взлётно-посадочной площадке за забором складских помещений, и прежде чем начать разгрузку оборудования, к отсеку с невольниками подкатили трап, открыли дверь. Оборванные, изможденные, измученные перелётом, с мокрыми от пота волосами и спинами, покачиваясь, невольники спускались по трапу. Внизу их встречали прилетевший на этом же аэролёте в пассажирском салоне работорговец, по заведенному порядку доставивший свой товар покупателю, и представитель администрации завода. Приказали построиться и пересчитали. Представитель администрации расписался в какой-то бумаге и передал её работорговцу. Собравшиеся возле аэролёта грузчики в ожидании, когда уведут невольников, чтобы начать разгрузку, угрюмо наблюдали за происходящим; многие из них тоже когда-то были рабами.
Прибывших отвели в складской ангар, оборудованный душем. Как только с лязгом закрыли металлическую дверь, они бессильно повалились на пол. Торги проводились на следующий день после доставки.
Утро Управляющего заводом было заполнено производственными заботами. Между делами иногда вспоминалось то неприятное, что предстоит во второй половине дня, и он, с досадой, отгонял мысль об этом. Когда вернулся с территории завода, рабочий день уже заканчивался. В приёмной секретарь напомнил:
– Вы не забыли о живом грузе?
– Помню. Пусть посыльный отведёт работорговца к ангару. И не забудьте предупредить врача.
Вошел в кабинет, из холодильника достал бутылку с напитком, наполнил стакан, подошёл к окну. С наслаждением, глотками пил ледяной напиток и с неприязненной усмешкой наблюдал, как к сидящему под пыльным деревом работорговцу подошёл посыльный, как он поспешно вскочил и с поклоном, приложив руку к сердцу, выслушал, что тот сказал, и, на ходу нахлобучивая баранью папаху, суетливо и услужливо заторопился. Потом бегом вернулся, поднял с земли забытую плётку и трусцой бросился догонять посыльного. Добрая половина рабочих завода была куплена у этого работорговца; про его свирепость рассказывали жутковатые истории.
Прикрывающих наготу мешковиной невольников из ангара выводили по одному. Врач осматривал их на наличие увечий и травм, с помощью приборов-анализаторов определял степень работоспособности – от этого зависела цена. Как всегда, люди были худосочны, изнурены непосильным трудом и голодом: обычно, хозяева продавали раба только после того, как из него выжмут все силы. Этот завоз ничем не отличался от всех предыдущих, да к тому же среди рабов был негр, хотя в заявке специально оговаривалось, что негры не нужны; они плохо адаптируются в суровом, холодном для них климате.
Управляющий с раздражением рассматривал невольников, и думал о всё повышающемся плане и нехватке людей.
На площадку перед ангаром вышла последняя женщина. Когда сдёрнули прикрывающую её тело мешковину, все содрогнулись: на молодом изможденном теле не было живого места – сплошные кровоточащие и подживающие рубцы от плети.
Управляющий в гневе закричал на работорговца:
– Как смел ты привезти такой товар?! У нас тут что – лечебница?! В следующий раз с тобой не будет никаких сделок!
Женщина повернула к ним голову и с ненавистью смотрела на своего истязателя. Тот стоял, с притворным смирением потупив глаза перед большим сардаром. Конечно, он не боялся потерять клиента – спрос на рабов всегда велик, однако торг не закончен и нужно не продешевить. Собираясь что-то возразить, поднял глаза и наткнулся на взгляд женщины; в её ясных глазах было столько нечеловеческого презрения, что кровь ударила в голову, лицо исказила злоба, и, забыв, где находится, зашипел:
– Шайтан-девка! – и хлестнул плёткой по ненавистным глазам.
Женщина успела прикрыться рукой, плеть рассекла кожу, показалась кровь.
Торг был скомкан, весь товар продан за полцены, а женщина была продана за одну копейку. Чтобы унизить её, торговец сам назначил такую цену. Потом надолго к ней прилипло прозвище – «Копейка»
Прежде чем отправить на работы, вновь прибывших помещали в больницу и в течение одной-двух недель лечили, кормили, давали отдохнуть и окрепнуть. Уже все ходили по палатам, гуляли на улице, играли в домино и карты, вновь обретя интерес к жизни, радуясь её более счастливому повороту – так им казалось, только женщина не выходила из коридорного закутка, и, отвернув лицо к стене, неподвижно лежала на животе: на спине из-за ран лежать было больно. Подходила медсестра, обрабатывала раны и, уговаривая хоть немного поесть, долго стояла над ней, горестно покачивая головой. На голове женщины раны не затягивались, и доктор, с сожалением, велел остричь её густые русые волосы.
Тело болело, а душа её, как будто куда-то спряталась и затаилась, не в состоянии ни думать, ни страдать. Всех уже выписали, расселили по общежитиям, и только с женщиной врач не знал, что делать. Хотя тело её заживало, она по-прежнему не проявляла никакого интереса ни к чему, и целыми днями неподвижно лежала или сидела на койке, не выходя из коридорного закутка. Понимая, что рану душевную вылечит только время, врач назначил ей выписку.
Больничная сиделка привела её в женское общежитие. Общежития находились сразу за заводским забором и были тесно заселены, в больших комнатах плотно стояли двухъярусные кровати.
По случаю поселения там новенькой, в общежитии произошёл переполох: комендант вызвал старших по комнате, но никто не соглашался поселить новенькую у себя. Женщины горячо отстаивали жизненное пространство в своих комнатах, и никакие уговоры и обещания выдать новый комплект белья, заменить одеяла – не помогали. В конце концов, комендант призвал на помощь Бригадира, в бригаде которого на конвейере работало большинство женщин, и в чью бригаду уже определили новенькую. Как только Бригадир начал убеждать и уговаривать, поднялся страшный гвалт, крики.
– Вы сами были в её положении, но вас же не оставили на улице.
– Бригадир, да ты посмотри на неё! Как с такой жить? – запальчиво отвечали женщины. – Она же ненормальная. Одно слово – Копейка.
Жизнь в общежитиях бурлила; шум, веселье продолжались до рассвета. Жильцы мужского общежития задерживались до утра в женском, а женщины, зачастую, на работу отправлялись из стен мужского общежития. Новенькая не вписывалась в общую массу обитателей общежитий.
Бригадир решил посмотреть на ту, из-за которой разгорелся сыр-бор. Она сидела на лавке в сумрачном коридоре. Лицо бледное, под глазами синяки, на голове линялая косынка, на коленях собранный сердобольной медсестрой узелок и неподвижные руки в розовых шрамах. Посмотрела невидяще, отвела глаза и не шелохнулась.
– А, ладно… – решился Бригадир, – поднимайся. Пойдём, будешь жить у меня. Семь бед – один ответ!
Бригадиру было свойственно совершать поступки, за которые потом приходилось расплачиваться.
Она безропотно поднялась и, поотстав, шла безмолвно и бездумно, как собачонка. Бригадир же шёл, и ясно представлял последствия своего порыва.
Семьи жили на территории завода. Из-за вибрации производственные корпуса через десять-пятнадцать лет эксплуатации изнашивались, давали трещины, их списывали, насколько возможно, отчищали от въевшихся вредных веществ и, подремонтировав, разгораживали на комнаты. Комнат не хватало. Нередко семейным парам приходилось ждать, когда начнёт разрушаться следующий производственный корпус. Бригадир с семьей занимал две полутёмные комнатки. Из-за стены близко расположенного действующего производственного корпуса, солнце заглядывало в них только утром и ненадолго.
Дома никого не было: жена ещё не вернулась с работы, дочь же, как обычно, играла с детьми где-то на территории завода. Женщина вошла и остановилась у порога.
– Располагайся, – как можно приветливей, пригласил Бригадир, – а мне нужно ещё сходить…
Она, все так же безмолвно, присела на стул, положила на колени узелок.
Он ушёл встретить жену и предупредить о приведенной жиличке. Объяснять не понадобилось, жена уже знала обо всём и кипела гневом:
– Ах, какой добрый, да хороший! Давно ли тебе, как бригадиру, разрешили вторую комнату, а уже в ней общежитие устроил! Голодранку привёл! Копейку! – бушевала она.
Он уговаривал жену, говорил, что это ненадолго, всё устроится. Но та не переставала сердиться, а придя домой, первым делом отняла у женщины стул, на котором та сидела. Держа в руке узелок, женщина стала у порога. Идти ей было некуда. В конце концов, муж рассердился, пригрозил, в другой раз, «поучить» жену, сам подвёл женщину к кровати и велел располагаться. Она сразу же легла, отвернулась к стене, и, неожиданно, крепко уснула. Когда сели ужинать, муж велел позвать женщину к столу. Жена подошла, тронула за плечо, но та не проснулась.
Утром женщина проснулась от того, что кто-то, легонько касаясь, водил рукой по лицу и пальцами пытался открыть ей глаза.
– У тебя есть глазки? Дай мне один глазик, – близко над ухом услышала детский голосок.
В испуге открыла глаза и вздрогнула от того, что увидела: рядом с ней сидела девочка лет пяти, её лицо, шея, уши были покрыты коростой, в коросте были и закрытые веки, а там, где они смыкались, засохла сукровица.
– Ты кто? – спросила женщина, с отвращением разглядывая лицо ребёнка.
– Я – хозяйка, – важно промолвила девочка и добавила: – это моя кровать.
– Мы спали вместе? – содрогнулась женщина.
– Да. Мама сказала, что ты будешь теперь спать со мной. Мама и папа ушли на работу, а мне велели тебя караулить.
Женщина огляделась: стол у окна, в которое заглянул солнечный луч, и в нём весело кружатся пылинки. Два самодельных стула, тумбочка со стоящим на ней телевизором допотопной конструкции, умывальник, ещё одна тумбочка, на ней самодельные игрушки, на столе простенькая ваза с сухой веткой, половик у порога. Широкая кровать, на которой лежит она, застелена ветхой, но аккуратной постелью. Убого, но опрятно.
– А я знаю, как тебя зовут – Копейка, так сказала мама, – засмеялась девочка.
– Твоя мама пошутила. Мое имя Катя. А тебя как зовут?
– Аннушка.
Девочка улыбнулась, короста возле рта потрескалась. Стало больно, она привычно прижала к этому месту ладошку.
* * *
Бригадир ушел на работу задолго до начала смены. В цех Катю привела Хозяйка. В гардеробной надели комбинезоны, брючины комбинезонов натянули на грубые рабочие ботинки, в карманы засунули рабочие перчатки, респираторы и наушники.
В громадном – высоком и длинном – производственном корпусе во всю длину тянулись четыре производственные линии, каждая со своими бункерами, вибраторами, транспортёрами. Измельченная руда из другого корпуса поступала в промежуточные бункеры-накопители, откуда транспортёром-вибратором, через рудопроводы распределялась по многочисленным небольшим бункерам-уловителям. На подаче руды в бункеры-уловители были установлены приборы контроля, фиксирующие наличие искомого вещества; при срабатывании от них сигнала, автоматически перекрывались заслонки подачи руды в бункер-уловитель и сброса из него руды в шлаковый транспортёр. Задача рабочего состояла в том, чтобы с помощью специального щупа найти в небольшом бункере кусочки с рудными вкраплениями. Женщины стояли возле каждого бункера-уловителя на близком расстоянии друг от друга.
На заводе перерабатывали старые рудные отвалы, из которых полезные компоненты когда-то были извлечены не полностью, но, когда иссякли месторождения, возникла нужда извлечь и эти остатки.
Следом за Хозяйкой, Катя вошла в производственное отделение, и испуганно остановилась.
– Ну, что стала? – оглянувшись, грубовато окликнула Хозяйка.
От сыплющейся во все бункеры руды стоял невообразимый грохот. Производственная пыль туманом висела в воздухе, оседали на оборудовании, на стенах, облепляла стекла окон, попадала в лёгкие, сушила кожу. У людей с чувствительной кожей лица постоянно были красными. Работали в респираторах и наушниках.
Вначале работа показалась не тяжелой, но к концу дня от постоянных наклонов над люком бункера и орудования щупом в его нутре, заполненном щебенкой, болели спина и плечи, от пыли слезились глаза, кожа рук и лица стала сухой и шершавой. Одно радовало – по работе не надо было ни с кем общаться.
* * *
Понемногу Катя проникалась заботами приютившей её семьи. Муж и жена, несмотря на различие характеров, жили очень дружно; конечно, тяжёлая жизнь накладывала печать на их взаимоотношения, но по всему было видно, как они преданы друг другу. Как и все рабочие завода из местных, они были русскими. В мире, где Катя жила прежде, русскими пугали детей. В школах и элитной, и массовой каст учили, что на окраинах Мира Абсолюта обитают русские и арабские народности – дикие, непросвещенные, генетически несовместимые с идеей Абсолюта, и потому обреченные на вымирание. Теперь же, Катя видела врожденную отзывчивость русских на чужое горе, их стремление к справедливости, сообразительность, стеснительность, и они ей всё больше нравились.
В обед и ужин выходного дня в столовой бесплатно выдавали спиртное, а в поселковом магазине спиртные напитки низкого качества были в продаже всегда, и стоили очень дёшево. В общежитиях среди бывших невольников стоял пьяный дым с ссорами, драками, но Катя заметила, что большинство русских – и семейные, что живут в заводе, и те, что живут в общежитиях – в рот не берут спиртного. Она спросила Бригадира: почему так? Тот ответил, что Божий Посланник запретил русским напиваться допьяна, а советовал лучше не пить спиртного вовсе.
– На отдаленных заводах и наши пьют, не просыхая, а у нас батюшка очень строг.
– Посланник Абсолюта? – уточнила.
– Посланник Иисуса Христа.
Так она впервые услышала про Иисуса Христа.
Все русские знали два языка – абсолют и свой, русский. Между собой они разговаривали только по-русски, и Катя вскоре стала понимать, а потом и говорить на их языке.
– Катя, ну ты, совсем русская! – смеялась Хозяйка над её коверканием слов. – И имя у тебя наше.
Одним из первых русских слов, усвоенных Катей, было часто употребляемое «поделиться». В языке абсов слова, соответствующего этому, не было. Русские могли поделиться хлебом, одеждой, радостью и горестью. В первые дни работы все соседки по рабочему месту старались поделиться с ней приобретенными рабочими навыками. Детей с ранних лет приучали делиться с другими. Аннушка, если её угощали чем-то вкусным, обязательно делилась и с родителями, и с ней. Вначале Катя отказывалась, но Хозяйка объяснила, что так воспитывается добросердечие.
Девочка ходила за Катей, как нитка за иголкой. Смотреть на её обезображенное личико было больно. По Катиным медицинским познаниям, приобретенным в школе на уроках медицинской помощи, требовались лекарства, о существовании которых не слышал даже местный врач.
Старенький врач и медсестра были добрейшими людьми, но Аннушке ничем они помочь не могли, потому что в больнице почти не было лекарств; да и те, что имелись, были или подпорченными или просроченными. Врач и медсестра были из русских. Когда-то они прошли курс обучения в Городе, и теперь жили при заводской больнице.
Родители говорили, что родилась девочка здоровой, с хорошими чистыми глазками, но уже в грудном возрасте стала покрываться язвочками. Они думали, что всё пройдет – такое было почти у всех детей в заводе, – но не прошло, а делалось всё хуже. Врач лечил, но безрезультатно. Родители, похоже, уже смирились, они даже умывали девочку не каждый день, потому что ей было больно, она вырывалась и громко плакала. Было ясно, что причина болезни в условиях жизни, в производственной пыли, которая при малейшем дуновении ветра поднимается в воздух, проникает во все щели, набивается в одежду, в волосы, и на территории посёлка становится нечем дышать.
Катя решила не сдаваться и делать всё возможное. В первую очередь, решила она, необходимо, как учили, максимально соблюдать гигиену. Она набрала в заводской ветоши подходящие тряпки, отстирала их, и каждый вечер осторожно промывала язвы, расходуя выдаваемое по норме собственное мыло, купала Аннушку, а вечерами перетряхивала постель. Переодевать девочку каждый день в свежее не было возможности и, таясь, она стала обрабатывать детскую одежду на работе, в обеспыливающей камере.
* * *
Когда-то в этой местности были сплошные леса, текли речки, ручьи. Но построили завод, леса вырубили, речки пересохли и теперь куда не глянь – громадные горы руды и пыль, в безветрие мягким пухом лежащая на всём, и, туманом поднимающаяся при малейшем дуновении ветра, а из растительности – лишь редкая трава, да чахлые деревца возле административного здания и огромных корпусов общежитий. Хорошо знающие местность, говорили, что в пяти километрах на старой вырубке выросла небольшая рощица, в ней забил ключ, а вода в нём очень чистая.
Выходные дни у рабочих были через девять дней на десятый. В один из таких дней Катя с Аннушкой, захватив ведро, отправились искать рощу и ключ. Когда они вышли за ворота завода, солнце стояло ещё низко, было прохладно и безветренно. Шли медленно. Солнце поднялось, стало жарко, но Аннушка, радуясь путешествию, была весела и неумолчно щебетала.
Завод остался позади, уже не слышался его гул, вдали виднелись только терриконы и заводские трубы, но вокруг по-прежнему всё было покрыто серо-ржавой пылью и валялись разбитые ящики, куски труб, поломанные бочки. Стряхнув пыль, они осторожно присаживались на них и отдыхали.
Когда впереди показались деревья, Катя невольно заторопилась, ускорила шаг, держа за руку семенящую девочку.
Ни дремучие леса предгорий, ни красивый ухоженный парк школы, в котором она выросла, не радовали её так, как обрадовала эта залитая солнцем ещё слабенькая и низкорослая рощица. Она обнимала и гладила стволы трепещущих осин и кривых берёзок, трогала кусты. А рядом слепая девочка всё время натыкалась на что-нибудь, пугалась и спрашивала:
– Это что? А это?
Ключ они нашли быстро. Аннушка потянула за руку:
– Пойдём туда. Там что?
В обложенном камнями углублении, через песчаное дно струйкой пробивалась вода, а в ней весело танцевали песчинки.
Всласть напились чистейшей воды, а потом Катя умыла девочку, умылась сама, наполнила ведро и поставила на солнцепеке, чтобы в тёплой воде искупать ребенка. В тени деревьев пообедали. Утомленная Аннушка крепко уснула на густой чистой траве. Катя прилегла рядом. Перед её глазами вверх по травинке карабкался жучок. Маленький черненький жучок упорно поднимался по высоченной – до самого неба – травинке. Порывом ветерка травинку раскачало, но жучок, вцепившись, прильнул к ней, не свалился, дождался, когда перестало раскачивать, и продолжил восхождение. Шелест листьев, запахи трав и земли, ползущий жучок, лёгкий чистый ветерок – всё это перевернуло Кате душу, и она тихо заплакала. Плакала, пока сон не сморил и её.
Проснулась внезапно. Открыла глаза, и встретилась с пристальным скорбным взглядом старческих глаз. Рядом с ней на траве сидела маленькая, сгорбленная в белом платочке старушка, у её ног лежали суковатая палка и ветхая сумка. Заметив, что Катя проснулась, бабушка заговорила, указывая на ключ:
– Жизнь, как эта вода: то в ямку падёт, то опять спокойно течёт…
Подошла Аннушка, до этого спокойно ползавшая по траве, где, запоминая, внимательно ощупывала и обнюхивала всё ей ещё незнакомое. Разглядывая покрытое коростой лицо девочки, старушка огорченно покачивала головой. Тяжело поднялась, за руку подвела Аннушку к ключу, стала с ладони брызгать ей в лицо, что-то нашёптывать и сплёвывать, а под конец перекрестила.
Подозвала Катю, велела сорвать листочек с растущей рядом осинки и на ладони правой руки держать над истоком ключа, а сама что-то зашептала, быстро и монотонно. Вдруг вода в ключе замутилась…
– Брось и смотри – это твоя судьба.
Катя бросила листок в ключ. Его сразу закружило, и он никак не мог пристать к берегу.
– Всё запомнила? – весело глядя, спросила бабушка.
Но видя, что Катя ничего не поняла, старушка пояснила:
– Всяко будет…. А, жить будешь долго. Доченька, сорвавшийся листок на дерево не вернёшь…
Подняла суму и палку. Катя подала нищенке кусок хлеба, та взяла его, положила в суму, поклонилась и пошла, опираясь на палку. Катя растерянно смотрела ей вслед, а когда белый платочек перестал мелькать между деревьями, бросилась в след. Выбежав из рощицы, увидела её, быстро шагающую по едва приметной тропинке.
Пора было возвращаться. Когда подошли к ключу, чтобы попить на дорожку, вспорхнувший от ключа воробей, испугал Аннушку, она упала, заплакала. Кате пришлось долго объяснять, кто такая птичка и как она летает. Она поднимала девочку на руках и кружила, а та махала руками и смеялась.
В следующий выходной день пришли к ручью втроем – Катя, Аннушка и Хозяйка. И возле ручья обнаружили большой пучок травы, привязанный к берёзе.
– Это старушка Знатка, оставила лечебные травы, – догадалась Хозяйка.
Катя берегла каждую травинку, а, чтобы девочка не бегала в заводской пыли, её стали закрывать дома на весь день одну. Аннушка играла в птичку и всё время пела. А песен она знала много. Все русские любили и умели петь. Они пели, и на работе, и на отдыхе, и по дороге куда-нибудь. На рабочих местах, даже сквозь шум и грохот, слышалась песня. На площади возле общежитий иногда люди собирались специально для того, чтобы петь народные песни. Песни протяжные, напевные, поэтичные, раздольные и грустные далеко разносились над этим поруганным краем.
